Растяпа. Камо грядеши

Апостол лежал на земле, лицом в пыли, недвижим и нем.

Назарий испугался, что он в обмороке или умер, но вот,

наконец, Пeтр встал, дрожащими руками поднял

страннический посох и, ни слова не говоря,

повернул к семи холмам города.

Видя это, юноша повторил как эхо:

– Quo vadis, Domine?

– В Рим – тихо отвечал апостол.

/«Камо грядеши» Г. Сенкевич/

1

Итак, я остался один – жена где-то в общаге ДПА приютилась нелегально, сын у ее родителей. Распалась семья – бывшая дружная ячейка общества.

Причина? Любовь прошла….

Безусловно, любовь – это духовная субстанция, но брак и дорога к нему – это трудная и кропотливая работа: психологическая, моральная, эмоциональная. Почему-то, прежде чем поступить в институт, надо готовиться, сдавать экзамены….

Мы не готовились, не сдавали – познакомились, переспали, пошли и подали заявления в ЗАГС, ничтоже сумняшеся: либо нам повезет, либо набьем шишки, которые пригодятся. И в результате – вылетели из ВУЗа семейной жизни с первого курса. Теперь я один в большой комнате ИТР-вского общежития «Станкомаша», прохожу терапию – каково это: дорожить кем-то настолько, что утрата невыносима. Так одиноко, что луна за окном кажется милой подругой.

Обидно, досадно, и что же делать?

Успокоиться, поразмыслив, сделать работу над ошибками – почему не заладилось? Найти причины в себе, исправить и попробовать с другой избранницей основать прочный и счастливый союз. Только куда девать сына – забыть, вычеркнуть из своей жизни, отгородиться алиментами?

Нет, не сумею….

В этом мире так трудно отыскать любовь, найти человека, который придаст смысл твоему существованию, и сын мой, пожалуй, есть чистейший образец такой любви. Ребенок – это любовь, которую не нужно искать, которой ничего не надо доказывать, которую не нужно стремиться удержать. Она есть и будет всегда!

Но если он будет всегда в душе, то будет ли счастье в новой семье? И о каком прочном и счастливом союзе может идти речь, если этот крохотный человечек будет занимать место в моем сердце и жизни? Мало того, что мы с ним несчастны – несчастны будут еще две женщины: его мама и моя новая жена.

Есть другой вариант: ждать – ведь мы еще не разведены.

Когда один из двоих предает любовь, надо, чтобы другой продолжал хранить верность и веру. Несмотря ни на что. Если кто-то один ждет, то второму есть куда вернуться. А если и другой, из самолюбия, станет жечь за собой мосты, то уже не будет пути назад. Что напрягает? Уязвленное самолюбие. Что такое самолюбие? Дословно – любить себя. А надо любить вторую свою половину. Надо иметь души поболее – быть великодушным.

Нет, все верно. Живу непрерывным ожиданием. Потому что та, с кем было так хорошо, не может не вернуться. Ведь так, как она любила меня, она больше никого не сможет любить – не выйдет, не хватит сил. Просто она этого еще не понимает. Ей нужно совсем чуть-чуть на то, чтобы вспомнить меня – выскочить из такси, выбежать из дома, сорваться с вечеринки, убежать от друзей и… вернуться. Она же знает, что я ее жду – каждый день, каждый час, каждую минуту. Честно говоря, больше ничем и не занимаюсь.

Хотя….

Через дорогу от моего жилья в подвальном помещении индустриального техникума был небольшой спортивный зал. Днем здесь студенты занимались в секции тяжелой атлетики. Вечером приходили мужики, работники «Станкомаша», качались на снарядах, гремели блинами штанг, гантелями, гирями – растили бицепсы, трицепсы и прочие достоинства мужского тела. А я еще прятался от друзей и знакомых, желающих поддержать меня в тяжелый период, а заодно «раздавить» пузырек после работы.

Ковбои скачут – скрывайтесь индейцы!

С утра в цех, вечером в спортзал, в выходные к сыну – такой распорядок установил. Быт обустроил – в комнате чистота и флотский порядок. Одна засада – неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не умею готовить: индюшка сама себя зажарит лучше. Причем тут индюшка? Так время такое – все по талонам. Придешь в магазин за колбасою, а тебе подарок из Аргентины – индейская курица в целлофане.

Однажды рискнул – сунул в кастрюлю, водой залил, поставил на медленный огонь и утопал в спортзал. Когда вернулся, приподнял крышку – мама дорогая! – лапша домашняя со всеми приправами. Наверное, в брюхе индейкином специи были. Додумались! Живут же люди – я прямо таки зауважал капиталистов.

Когда вахтерша общежития тайну раскрыла, снова разуважал. Соседки в кастрюлю мою заглянули – и ну хохотать! Из нутра большой курицы накипью всплыли потроха в целлофане. Нахохотавшись, стимурничали – сварили лапшу мне домашнюю из индейки, как того требуют правила кулинарии.

Я отмолчался – не благодарил и не ворчал за непрошенные вмешательства в холостяцкую жизнь, а когда было из чего готовить, выставлял в кастрюле или жаровне на плиту общей кухни, уходил в спортзал и возвращался к прекрасному ужину. Впрочем, соседки возмещали свои затраты на меня в семейных конфликтах со своими мужьями – вот, мол, мужчина-то настоящий: жена в бегах, а он не пьет и баб не таскает. Мне мужики возвращали упреками. Но я привык к ним и на работе.

Мой старший мастер Гена Шабуров, когда не в духе, всегда наезжает:

– Чему вас там, в институтах учат?

Сам-то он техникум заканчивал и выводил концепцию:

– Чего и не знали – все позабыли!

Даже собака знает, когда ее пнули, а когда запнулись. Ну а я, конечно, Геннадия уважая, избытком скромности не страдал:

– О, сколько нам работы чудной, готовит ум начальства скудный!

Гена только рукой махал:

– Хорошо иметь острый язык: никто не захочет, чтобы ему таким лизали задницу.

И добавил, бросив взгляд на второго сменного мастера (была пересменка):

– Я не понимаю, как с такими людьми делать план. Вы вообще инженеры?

Женька Перфильев (выпускник ЧПИ, АМ-факультета) раскладывал пасьянс в домино, приговаривая:

– Работа, работа – перейди на Федота, перейди на Якова, перейди на всякого. Зарплата, зарплата – приди от Кондрата, приди от Якова, приди от всякого…

Вместо приличествующей моменту озабоченности, он испытывал облегчение, граничащее с эйфорией, по поводу окончания смены. Первое правило Женьтяя – к черту все комплексы!

– Гамлетовский вопрос, – кивнул я Гене на пасьянс.

У того все признаки человека пережившего паршивый день.

– Не знаю, – ответил наш старший мастер, тужась придумать мне задание на ночную смену; махнул рукой. – Ладно, работай. Тебе, кстати, звонил какой-то друг из службы Главного Диспетчера – говорил, ночью заглянет в цех.

– Кто?

– Да какой-то знакомый – говорит, у него к тебе дело есть.

Меньше всего на свете мне хотелось точить лясы с институтскими знакомцами.

С Саней Акашиным познакомил нас Зязев. Я был в институте величина, а теперь он на заводе – заместитель Главного Диспетчера. Выглядел так же, как во время последней встречи, только теперь был в куртке и брючках белых.

– Осваиваешься? Тебе моя помощь нужна?

– А что ты можешь?

– Все!

Мне захотелось, чтобы он пожил моей жизнью, ибо тогда только сможет понять, в чем мне действительно помощь нужна. Интересно, как бы он поступил, если его жена ушла к другому?

Акашин усмехнулся:

– Не понимаешь? – я говорю о работе. Ведь мне известен твой потенциал – сейчас ты сменный мастер, а завтра парторг всего «Станкомаша». Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне. Это жизнь.

Акашин ответа ждал. Я поискал его на стенде ветеранов войны и труда «Вечная слава героям». Высказал мнение:

– Мне бы хватило пенсии персональной.

Не оценив юмора, Акашин потрепал меня по плечу:

– Не готов еще? Ничего, обкатаешься. Звони.

Тут я заметил на его запястье часы с браслетом из необычных звеньев разного размера – штучная зековская поделка. Акашин проследил мой взгляд.

– Нравятся? – спросил. – Подарок друзей.

– Ничто так не опускает человека в глазах руководящей и направляющей силы общества, как намек на принадлежность к кругу лиц, побывавших в местах не столь отдаленных.

Акашин растерялся. А мне было легко и приятно – если и была какая-то скованность, то теперь она исчезла без следа. Даже с умилением подумал: «Остались на свете хорошие люди».

Заместитель Главного Диспетчера носом шмыгнул. Потом усмехнулся.

– Ты по политическим взглядам – убежденный?

– Скажем так: я не против, чтобы у жизни были упругие сиськи и круглая попка.

Лицо собеседника расцвело улыбкой:

– Вот это я и хотел услышать!

Акашин достал и открыл записную книжку.

– Где у тебя поблизости телефон?

Стержневым элементом цехового пространства всегда был пронзительный звонок трогающихся мостовых кранов. На него, как на ниточку ожерелья, нанизывались все остальные звенья звуковой реальности: скрежет конвейера на покраске, визг металлообрабатывающих станков, треск сварки и вой пескоструя. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, снующие по цеху, которые не говорили, а кричали, жестикулируя, когда надо было поговорить.

Даже разговоры здесь проходят по заранее предрешенному сценарию. Если ты столкнешься с кем-то на улице города, человек этот скажет: «Извините». Если же здесь на кого-то напорешься, то должен рявкнуть: «Какого хрена под ноги лезешь?» прежде, чем тот успеет облаить тебя. Если не рявкнешь, рявкнет он. Одним словом – производство.

В будке мастеров ненамного тише. Акашин распекал кого-то оглушительно, бодро, безжалостно.

–– Вы когда должны были отгрузить продукцию? – рявкал в трубку. – Вы о чем вообще думаете на работе?

Я черкался на листочке в ожидании момента, когда высокий гость наговорится и утопает. Можно будет в уютном кресле у дежурного электрика погоревать над судьбой, а то и кемарнуть часик-другой. Неожиданно мысли приняли радикально другое направление, и по душе прокатилась волна профессиональной бодрости. Достал из ящика стола чистый лист и быстро написал на нем: «Заказы № 147, № 322». И далее по пунктам:

1. Составляющие – технология

2. Маршрут – Акашин

3. Реальные сроки сборки – бригадиры

4. График поставок комплектующих – Акашин.

Написанное вдохновило, и я стал с большим нетерпением ожидать, когда заместитель Главного Диспетчера наругается по телефону. Адреналиновая волна, прошедшая по телу, придала ему удивительную легкость и координацию – даже попытался поймать муху налету и достиг успеха. Еще почувствовал острое желание сказать Акашину что-нибудь приятное. Заметил перемены в его лице, которые сразу не разглядел – щеки обветрили и налились румянцем, словно он минувшую зиму по выходным с большой пользой для здоровья катался на лыжах. В институте мы редко встречались, но здесь, похоже, станем друзьями.

Акашин бросил трубку на аппарат – на его лице проступили усталость и отвращение. Взгляд был несокрушимо пуст. Я решился его заполнить.

– Поможешь с информацией, – и передал листок.

Он улыбнулся:

– Что это? Сводка в ЦРУ?

– Попытка уйти от авральщины и штурмовщины.

Акашин поднял левую бровь:

– В самом деле?

– Не знаю: получится ли, но скучно без дела и быть мальчиком для битья.

Акашин кивнул, свернул листок, положил в карман:

– Считай, что ты меня озадачил. Жизнь такая: ты мне – я тебе, а кто этого не понимает, тому приходится нелегко.

Уходил он довольным.

А я растянулся на лавке в будке мастеров и долгое время глядел в потолок, наслаждаясь редким для себя состоянием полного безмыслия. Собственно, не вполне верно было называть его безмыслием хотя бы по той простой причине, что мое сознание, свободное от дум, продолжало реагировать на внешние раздражители, никак не рефлексуя по их поводу.

Флюра, технический контролер, пришла:

– Предъявлять что-нибудь будешь?

– Спроси у бригадиров.

Это было чудесное состояние, в высшей степени непохожее на обыденные умственные процессы – давно мне знакомое. Неясные образы чего-то нового тревожат психику, угнетают, но вдруг наступает какой-то момент, и рождается решение еще одной мучительной проблемы. Дико, должно быть, выглядит для стороннего наблюдателя: лежит себе человек на спине, лежит – вдруг соскакивает, сует ноги в шлепанцы и отбывает в неизвестном направлении вслед за мыслью, устремившейся произвольным маршрутом. А потом оказывается – именно это движение определило судьбу.

В данный момент мысль народилась, но не было шлепанцев, а была Флюра с осуждающей миной на милом татарском лице. Приличия требовали занять ее разговором.

– Флюрочка, ты такая красивая! У тебя есть любовник? А как тебе моя кандидатура?

– Еще один хамский пассаж, и я полностью потеряю к тебе интерес.

– А он есть? Это обнадеживает.

– Не цепляйся к словам.

– А почему я не могу цепляться к словам, которые мне подходят?

– Из материальных соображений – что может предложить девушке мастер с окладом в 150 р.?

Она могла за себя постоять, но все-таки это был удар ниже пояса – я обиделся и начал хамить.

– Ты опускаешь перспективы: вот стану я начальником цеха – буду раскладывать тебя на столе в кабинете всякий раз, когда захочу, и даже слова о любви не прошепчу.

– Станешь – посмотрим.

– Ой, как интересно! А дураки-поэты о любви все талдычат, о чуйствах высоких….

Такого от Флюры не ожидал. Ведь молода еще, замужем не была – откуда цинизм? Вот бабы! Тут же ощутил неприязнь высшей пробы к прекрасному полу: на производстве все быстро изнашивается – и терпимость не исключение.

– С тобой интересно беседовать – твои слова будят мудрые мысли.

– И о чем ты сейчас подумал?

– Гораздо до меня сделан был вывод: все бабы бл..ди! – но я с ним готов сейчас согласиться.

Скулы у Флюры порозовели.

– Знаешь, какие последствия вызывают такие мысли, высказанные вслух? Я вот хочу запустить в тебя пепельницей, но лучше скажу – а ты возьми одну бл..дь из сонма бл..дей и сделай ее принцессой. Это будет мужской поступок.

– Даже не знаю…. Пробовал – но получилось с точностью наоборот.

Она пожала плечами:

– Успех – это сумма попыток.

Наступила гнетущая тишина.

Если мы пикировались, то я проиграл и поднял руки, признавая свое поражение:

– Все, сдаюсь. Удачи тебе в поисках принца!

Это слова, а в душе отвращение – будто не симпатичная девушка предо мной, а змея ядовитая, способная жалить, когда меньше всего этого ждешь.

Вошел бригадир 147-го заказа:

– Мастер, чай готов? А хрена сидишь?

Я внимательно посмотрел на него. Ему было лет около тридцати – малый с пшеничными усами, высоким лбом с залысинами и голубыми глазами. Цвет лица указывал на предрасположенность к апоплексии, и вряд ли суждена ему долгая жизнь. В высоченной до сутулости фигуре ощущалась такая концентрация провинциального демонизма, что сразу начинаешь испытывать давление. Кстати, это он прозвал Куликова «хлюздом, отхаренным в туза».

– А ну покинь помещение с проворным достоинством!

Бригадир улыбнулся:

– Я не к тебе.

Флюра подала ему руку:

– Григорий, ну, вся твоя.

– А что тут у вас происходит?

– Мы поспорили с мастером о его мужских качествах.

Бригадир Григорий расхохотался.

– Ой, не связывайся ты с мастерами – гонор министра, а зарплата дворника. Пойдем, лучше примешь мои качественные бомбешки, да я буду тарить.

Мне нужен был бригадир, и я поплелся вслед за ними, ведущими оживленный разговор – Флюра звонко хохотала и похлопывала Григория ладонью по руке, словно умоляя перестать говорить что-то невыносимо смешное. Глядя на ее ножки, подумал – ну, ни один мужик не скажет другому: «Смотри, какая мозговитая баба пошла».

Было около трех часов ночи, когда я добился, наконец, от Григория ответа на вопрос – сколько бригада может собрать изделий за восемь часов нормальной работы. И некогда было задуматься над словами Флюры – что делает мужчину привлекательным в глазах женщин? Неужто зарплата? Не верилось – ведь я полагал: какие-то сокровища духа. И, тем не менее, дело обстояло именно так.

То, что раньше не вызвало бы и тени улыбки, сейчас показалось смешным гомерически. Я громко расхохотался своему открытию, и от меня шарахнулись две случившееся поблизости малярши с окраски.

Вот это уже интересно: вкалывай-зарабатывай, а бабы сами тебя найдут. А я-то бездарный полагал, будто во мне присутствует некий шарм, способный привлечь, если не всех, то многих женщин – искренних, преданных, любящих. Но ведь в таком противопоставлении заключена невыносимая истина: женщина – тварь продажная! С какой стати ей любопытен мой внутренний мир? Была бы квартира, машина, а остальное…. пусть будет, что есть.

От отвращение к бабам я застонал.

Полно морочить себя самого – любви нет и быть не может: если хочешь счастья в браке, оставь свой внутренний мир в каком-нибудь мусорном баке. «Хлюзд отхаренный в туза», увлекший мою жену, единственно в чем превосходит меня, так это в зарплате. И разве я могу обвинять Ляльку, если она отказывается видеть во мне достойного ей мужчину? Помнится, она упрекала скудность наших доходов: «Вот Саша Лазарев (есть такой родственник) после смены калымит – крыши битумом заливает». А я что ответил? «Так карьера не делается, дорогая». Но что же я могу предложить ей сейчас взамен зарплаты слесаря-сборщика Куликова? Себя самого? Так был уже – и не потянул.

Я вышел из цеха в калитку служебную, сел на лавочку для курильщиков. Невыносимая духота – капли пота между лопатками сбились в ручей. Чувствовал себя разбитым, подавленным – впрочем, в последнее время это постоянное мое состояние. Дым сигареты казался кислым. Оцепенело застыло звездное небо. Утомленной утробой вздыхали цеха огромного завода. Рядом с урной увидел дохлого желторотика – должно быть, выпавшего из гнезда. Одному Богу известно, зачем птицам жить в таком жутком месте – но летают, чирикают. Однажды до смерти напугала летучая мышь, коснувшаяся волос на макушке тонкими прозрачными крыльями. К слову сказать: в мире подлунном столько страданий – для чего мы вообще просыпаемся по утрам?

«Хлюзда» на участке я не приметил. Представил Ляльку в его объятиях и почувствовал слезы на щеках. Вспомнился недавний ее звонок:

– Мыгра, я плачу.

– Значит, не я один….

Говорят, что Бог не подвергнет тебя испытанию, которое ты не смог бы вынести. Но в таком случае встает вопрос – а зачем Бог вообще заставляет человека страдать?

Говорят, время лечит. Но это неправда. Время уходит, а боль не проходит – боль никогда не пройдет….

Закрыл глаза и увидел Ляльку. Вспомнил волосы, губы, тонкий запах ее духов…

Внезапно почувствовал укол в левой половине груди, онемение рук – наверное, приступ. Боже, у меня сейчас будет сердечный приступ – в двадцать-то восемь лет! Попытался сосредоточиться на чем-то, чтобы забыть о боли – вдох-выдох. Встал, присел – вдох-выдох. Наклонился – вдох-выдох. Мельницу руками – вдох-выдох….

Постепенно боль отступила. Только руки словно чужие.

И я совершенно не удивился, когда не ощутил биения сердца.

Легче стало по дороге домой. Боли пропали. Все мысли, ночью промчавшиеся сквозь мою душу и, казалось, ископытившие ее совсем, вдруг стали источником тонкого наслаждения. Печаль, охватившая, была сладка, и я уже опасался, что она уйдет. Такое сожаление испытываешь, когда стоишь под безукоризненно синим небом в прекрасный летний день, полностью забыв о благополучии всех на свете кроме себя любимого, и осознаёшь, что никогда уже не познаешь такого счастья.

Дома, перекусив, улегся на диван и уставился в потолок, изучая его побелку – после ремонта уже померкшую. Сон не шел. Я как раз решал – помечтать на тему «душа просит праздника» или включить телевизор, когда постучали.

– Да-да! – крикнул, не потрудившись встать, – войдите.

Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой красавЕц кавказской наружности. Номинально он был мой сосед – кажется, его звали Эдик. Он недавно демобилизовался и учился в милицейской школе, куда дядя его пристроил – большая шишка по этой части. Минувшую ночь курсант, должно быть, не спал – намекали на это небритые скулы, припухшие покрасневшие глаза и запах загула, который, словно мошкара, витал вокруг его чела. Аромат еще тот!

– Чего, спишь, что ли? – спросил, подозрительно оглядывая комнату. – Разбудил? Ну, извини. Бабу хочешь? Вчера на рейде прихватили – расстаться не можем.

Увидел трико на спинке стула – цапнул:

– Можно одену? Видишь?

Кивнул на бриджи форменные свои – они были мокры.

Мелькнула мысль, которую не осмелюсь озвучить – она-то и повела к соседу.

Девица была незнакома и гораздо страшнее ночного кошмара – в солдатской майке на босо тело. От вида ее стало смешно.

– Вера, знакомься – сосед Анатолий. Дашь ему?

– Хорошему человеку разве жалко. Купишь пузырь?

Эдик в моем трико изогнулся лакеем:

– Я сгоняю, а вы пока тут….

Взгляд его жаждал денег.

– Без меня, – сказал я.

В его глазах мелькнул испуг, но тут же был прихлопнут ресницами.

– Дай взаймы.

– Деньги, сосед – самое главное зло на земле.

– Легко говорить, когда они есть.

– Отцепись от него, – вздохнула девица. – Анатолий не такой придурок.

В соседе взыграла кавказская кровь:

– Эй, женщина! Будь осторожней в словах.

А в девице застарелая ненависть проститутки к халявщику от закона:

– А ты…. Это гораздо хуже, чем струсить. Ты рехнулся! Трудно, наверное, быть дебилом?

Мне еще разнимать их придется!

– Я, пожалуй, пойду – не хочется блевать посреди вашего праздника. Отрепетирую серьезное выражение лица и на работу. А вы – чтоб без драки тут.

Денег я им все-таки дал и действительно пошел на работу.

Гена Шабуров удивленно уставился на меня, явно приняв за идиота:

– Еще один, мечтающий обустроить страну? Вот поменьше бы таких, и она не нуждалась ни в каких переделках – все планы партии выполнялись досрочно.

– Диалектик?

– Нет, пострадавший. Все, пытавшиеся обустроить жизнь, кончали тем, что она обустраивала их сама….

В мире, где происходит то, что не должно происходить, часто произносишь слова с противоположным смыслом. Я и сказал:

– А я уверен: каждый становится собою не по воле случая – нет, лишь подлинное содержание составляет его суть. И если выбора нет в настоящем, значит, в прошлом был сделан неправильный выбор.

То ли понял Шабуров меня, то ли нет – взгляд отвел, когда говорил:

– Может, вспомним, наконец, что мы не студенты и начнем вкалывать? Как в вас вдолбить, товарищи мастера, одну-разъединственную мысль – план превыше всего!

Гена, в отличие от меня, не собирался спасать весь мир – и вообще сильно смахивал на человека, который не любил делать то, что он делал.

– Послушай, я же не собираюсь заниматься чем-то противозаконным: посижу, посмотрю, прикину – и что-нибудь выдам: мысли есть.

Разложил на столе в мастеровой техническую документацию заказов и стал выписывать деталировку.

Заскочил Женька Перфильев:

– Как дела?

– Лучше чем у тебя.

– Врут люди.

На любопытство его – люблю, мол, приобретать знания во внерабочее время.

– Надеюсь, ты хорошо себе платишь.

В будке появился бригадир Григорий и все его сто восемьдесят пять сантиметров.

– И этот здесь? Сладок вкус любимой работы?

Он посмотрел на стол, на развернутую документацию, на руки мои… но не в глаза.

– Хочу сверить твои слова с нормами технологического времени на сборку изделия.

– А потом будете резать расценки? Только через мой труп!

– Не искушай.

– Мастер, тебе больше всех надо?

От ответа спас звонок телефона. Мы переглянулись, и Женька нехотя снял трубку. Слушал-слушал, а потом так громко выругался: «Черт!», что мы с бригадиром вздрогнули.

– Начальство тянет? – поинтересовался Григорий.

– Помолчи, а! Просто закрой рот и стой, – и ко мне. – Представляешь? Отпуска всем зарубили до конца года. Блин, концлагерь, а не завод!

– В январе отгуляешь, – подсказал бригадир. – Водка холодная, бабы непотные….

– Гриша, заткнись, добром прошу!

У того непроизвольно дернулись руки.

– Даже не думай! – Женька Перфильев был боксер. Он так стремительно повернулся к Григорию, что тот отпрянул. Бригадир был крупнее и выше, но злая решимость в глазах мастера заставила его отступить – выругался и вышел.

На производстве ценится послушание. Если хочешь шоколадку, веди себя хорошо, и мастер не тронет твою премию за бездефектность и дисциплину труда. И наоборот: если доставляешь неприятности, будешь наказан лишением всей десятипроцентной надбавки к месячной зарплате или части ее. Шаг за шагом, уступка за уступкой складывают производственные отношения.