Критикон

– Ну нет, – возразил Критило, – чтобы и он стал таким, как я, надобно ему идти со мною.

Пошли они мимо богатых лавок, стоявших по правую руку. Читают вывеску: «Здесь продается самое лучшее и самое худшее». Войдя внутрь, увидели, что торгуют там языками: самые лучшие – которые молчат, держатся за зубами и прилипают к гортани. Торговец за прилавком знаками призывал молчать и товар свой отнюдь не расхваливал.

– Что он продает? – спросил Андренио.

Тот мигом приложил ему палец к губам.

– Вот те на! Как же узнать, чем ты торгуешь?

– Наверно, – сказал Эхенио, – он продает Молчание.

– Да; товар редкий и весьма нужный, – сказал Критило. – Я уже думал, его в мире не стало вовсе. Видно, из Венеции привезли, особенно уменье хранить тайну, здесь на это неурожай. И кто же покупает?

– Ну, это известно, – ответил Андренио, – анахореты, монахи (не монахини), уж они-то знают цену и пользу молчания.

– А я думаю, – сказал Критило, – что берут его не хорошие люди, а дурные: молчат бесчестные, скрывают прелюбодеи, убийцы воды в рот набрали, воры крадутся по-кошачьи – так все злодеи.

– Даже и они не молчат, – возразил Эхенио. – Мир ныне так испорчен, что те, кому надо бы помалкивать, больше всех говорят, подлостями своими хвалятся. Поглядите на того, кто плутовством достиг дворянства, – нет для него большей утехи, чем выставлять напоказ свое бесчестье; убийца так хвастает, что его отвага бьет в нос; красавчик только и толкует о своей прическе; франтиха, забыв об обязанностях, занятая драгоценным своим личиком, обличает себя своими нарядами; вор-христопродавец домогается креста; другой требует высокого титула – увенчать свою низость. Вот и получается – грабители шумят громче всех.

– Но тогда – кто же покупает?

– Те, кто молча бросает в тебя камень, кто все делает молчком да тишком, кто о делишках своих помалкивает, – да Гарпократ [186], кого никто в болтливости не упрекнет.

– Спросим о цене, – сказал Критило, – хотел бы и я купить толику, боюсь, больше нигде не найдем.

– Цена молчания, – ответили ему, – тоже молчание.

– Возможно ли? Если продается молчание, как же платить за него молчанием?

– Очень просто – за молчание Платят молчанием, один молчит, потому что молчит другой, все велят молчать, ну и помолчим.

Подошли к лавке с вывеской: «Здесь продается квинтэссенция здоровья».

– Замечательно! – сказал Критило.

Он осведомился, что это. Ответ гласил: слюна врага.

– Ну нет, – сказал Андренио, – я бы назвал ее квинтэссенцией яда, более убийственной, чем яд василиска. Я предпочел бы, чтобы на меня плюнула жаба, чтобы меня ужалил скорпион или укусила гадюка. Слюна врага? Слыхано ли такое? Пусть бы сказали – верного, истинного друга; вот это действительно лекарство ото всех бед.

– Мало вы в этом смыслите, – сказал Эхенио. – Великий вред причиняет лесть друзей, их пристрастие, которому все в вас мило, их любовь, которая все прощает, пока бедняга под бременем своих грехов не свалится в могилу погибели. Поверьте, разумному больше пользы от горькой, тщательно перегнанной слюны врага, – ею выводит он пятна на чести своей и следы грязи на своей славе. Боязнь, как бы о твоих изъянах не проведали соперники да не порадовались, многим помогает держаться в рамках разума.

Тут их стали зазывать в другую лавку да торопить – товар, мол, кончается; и это была правда, ибо торговали там случаем. На вопрос о цене им сказали:

– Сейчас отдаем даром, но позже не найдете и волоска, хоть сулите зеницу ока. И тем трудней его найти, чем он нужней.

Другой кричал:

– Спешите покупать! Чем дольше медлите, тем больше теряете, и упущенное не наверстать ни за какую цену.

Он продавал время.

– А здесь, – хвалился третий, – задаром отдают нечто весьма ценное

– Что?

– Горький урок.

– Великое дело! А что стоит?

– Глупцы расплачиваются своей шкурой; люди умные – чужой.

– А где тут продается опыт? – осведомился Критило. – Тоже вещь ценная.

Ему указали на дальнюю лавку, где торговали годами.

– А дружба? – спросил Андренио.

– Дружба, мил-человек, не покупается, хотя многие ее продают. Друзья купленные – не друзья, грош им цена.

На одной из лавок золотыми буквами было написано: «Здесь продается все и даром».

– Сюда я зайду, – сказал Критило.

Продавец, бедняк-бедняком, был гол, как сокол, лавка пуста – ничего не видать.

– Как это понять? При такой вывеске?

– Очень просто, – ответил купец.

– Но что же вы продаете?

– Все, что есть на свете.

– И даром?

– Да, наш товар – прозрение и презрение: кто презрит блага мира сего, тот всем владеет, а ежели их ценишь, не ты ими владеешь, но они тобою. А вот товар иного свойства – ты его даешь, а он все равно при тебе остается и тебе же служит, а те, кому ты отдал товар, тоже премного им довольны.

Путники наши поняли, что тут продается учтивость, любезное обхождение.

– Здесь торгуют, – возглашал один, – только собственным, не чужим.

– Что еще за диво? – удивился Андренио.

– Диво и есть. Ведь иные всучат вам обещание обделать ваше дело, и не думая им заниматься; продадут на словах милость чужую, которую выхлопотать не могут, а и могли бы, не станут.

Направились они еще в одну лавку, но купцы сразу их оттуда выставили и так же поступали со всеми входившими.

– Вы как – торгуете или нет? – спросил Андренио. – В жизни такого не видывал – чтобы сам купец выдворял покупателей из лавки. Чего вы этим добиваетесь?

Им еще раз крикнули, чтобы обошли и покупали издали.

– Но что вы там продаете? Обман? Отраву?

– Ни то, ни другое, продаем то, что больше всего уважают, – само уважение, а к нему коль дотронешься, сразу портится; от фамильярности оно снашивается, от частых бесед блекнет.

– Стало быть, – сказал Критило, – честь хороша издали, нет пророка в своем отечестве, и, находись между нами звезды небесные, в два дня блеск их померкнет. Потому-то люди нынешние уважают древних, а будущие уважать будут нынешних.

– Вот богатая ювелирная лавка, – сказал Эхенио. – Зайдем, спросим себе драгоценных камней, только в них еще остались чистота и красота.

Войдя, они нашли там умнейшего герцога де Вильяэрмоса [187], который просил ювелира показать несколько самых красивых и ценных камней. Тот ответил, что имеет на продажу только весьма дорогие. Все ожидали, что ювелир покажет какой-нибудь восточный берилл, или брильянты в оправе, или изумруд, который радует тем, что сулит, тогда как все камни – тем, что дают; но ювелир на прилавок положил кусочек агата, черного и мрачного, как положено ему, и сказал:

– Вот, ваша светлость, камень более всех прочих достойный уважения и самый ценный; природа сюда вложила все лучшее, в нем объединились, дабы придать ему красоту, солнце, звезды и стихии.

Странники наши весьма удивились таким чрезмерным хвалам, но в присутствии герцога смолчали, а тот спросил у них:

– Что это, по-вашему, господа? Не кусок агата? Так что же выдумывает ювелир? Не принял ли он нас за индейцев?

– Камень этот, – настаивал ювелир, – драгоценней золота, целебней рубина, ярче карбункула. Рядом с ним – и на жемчуг нечего смотреть. Да, это из камней камень.

Тут уж герцог де Вильяэрмоса не стерпел и спросил у ювелира:

– Скажите, сударь, разве это не кусок агата?

– Совершенно верно, сударь, – отвечал тот.

– Зачем же такие непомерные восхваления? Какая польза миру от этого камня? Какие достоинства открыли в нем? В отличие от камней блестящих и прозрачных, он не тешит глаз, не улучшает здоровья, как веселящий душу изумруд, не укрепляет дух, как алмаз, не очищает кровь, как сапфир, не служит противоядием, как безоар [188], не облегчает роды, как орлец, не успокаивает боль. На что ж он годен? Разве на игрушки для детей.

– О, сударь, – сказал ювелир, – не в обиду вашей светлости, камень сей – для человека, человека в полном смысле слова, это философский камень, который учит мудрости глубочайшей и одним словом показывает, что в жизни важней всего.

– Каким образом?

– Всему выставляя фигу, ни во что не ставя все блага мирские – не теряй ни сна, ни аппетита, коль ты не дурак. Это значит – жить по-царски, но пока еще немногие это умеют.

– Дайте его мне, – сказал герцог, – я буду вечно хранить его в своем доме.

– Здесь продается, – кричал другой, – единственное лекарство ото всех бед.

Народ к нему валом валил – еле в лавке умещались, хоть на головы лезь. Нетерпеливый Андренио тоже вошел и попросил дать ему поскорей этого товару.

– Сейчас, сударь, – ответили ему, – сразу видно, что вы в нем очень нуждаетесь. Имейте терпение.

Через минуту Андренио снова попросил подать ему их товар.

– Что вы, сударь? – сказал торговец. – Разве вам его не дали?

– Как так – дали?

– Ну да, сам видел своими глазами, – подтвердил другой торговец.

Андренио, осердясь, стал отрицать.

– Хотя он неправ, но говорит правду, – ответил первый.

– Товар ему дали, да он не взял. Наберитесь терпения.

Народу все прибывало, и хозяин лавки крикнул;

– Господа, будьте любезны выйти и освободить место для других покупателей – вас ведь уже удовлетворили.

– Да что это такое? – возмутился Андренио. – Издеваетесь над нами, что ли? Вот так расторопность! Дайте нам то, что просим, и мы уйдем.

– Ступайте с богом, сударь, – сказал сиделец, – товар вам уже подали, даже дважды.

– Мне?

– Да, вам.

– Вы мне только сказали – имейте терпение.

– Ох, и чудак! – сказал сиделец, расхохотавшись. – Так ведь это, сударик мой, и есть наш драгоценный товар, его-то мы и ссужаем, оно-то и есть единственное лекарство ото всех бед. А у кого его нет – от короля до пешки, – тому и жить не стоит. Терпи, солдат, капитаном будешь.

– А здесь, – говорил другой, – продается товар, заплатить за который во всем мире не хватит золота и серебра.

– А кто ж его станет покупать?

– Тот, кто его не потеряет, – был ответ.

– Что это?

– Свобода. Величайшее благо – не зависеть ни от кого, особливо от глупца или невежды. Нет горшей пытки, чем ходить, втянув голову в плечи.

В одну из лавок зашел покупатель и попросил купца продать свои уши [189]. Все вокруг смеялись, кроме Эхенио.

– Да, это первое, что надо покупать, – сказал он. – Нет товара более необходимого. Раз уж мы торговали языки, умеющие не говорить, купим здесь уши, умеющие не слышать, в придачу к терпеливым плечам поденщика или мельника.

На ярмарке этой торговали и самой торговлей. Ибо уметь торговать – большое искусство: товар ценится не за то, каков он, а за то, каким кажется. Большинство людей видит и слышит чужими глазами и ушами, живет тем, что сообщат чужой вкус и чужое суждение.

Наши друзья заметили, что все знаменитые мужи, сам Александр собственной персоной (уж он-то ею был!), два Цезаря – Юлий и Август, – и другие им под стать, а из нынешних непобедимый сеньор дон Хуан Австрийский [190], входили в лавку без вывески.

Любопытство привело также их туда. Начали они спрашивать, чем тут торгуют; никто не признается. Им еще любопытней стало, особенно же когда заметили, что продавцами тут ученые да мудрецы.

– Это неспроста, – сказал Критило.

Подошел он к одному из сидельцев и по секрету спросил, что здесь продают.

– Не продают, – отвечали ему, – а дают – за великую цену.

– Что же это?

– ' Бесценная жидкость. Наделяет она людей бессмертием, делает их знаменитыми среди многих тысяч в нынешних и будущих поколениях, тогда как всем прочим суждено кануть в вечное забвение, словно и на свете не жили.

– Изумительная вещь! – воскликнули все трое. – О, сколь превосходный вкус у Франциска Первого французского, Матьяша Корвина [191]и других! Скажите, сударь, а не найдется ли и для нас хоть капля?

– Найдется, коль взамен другую дадите.

– Другую каплю? Но чего?

– Собственного пота, ибо слава и бессмертие даются человеку в меру того, сколько пота и трудов он затратил.

Критило вправе был спросить себе этого товара, и ему дали пузырек чудесной жидкости. С любопытством стал он разглядывать, полагая, что она из астральной смеси, либо из квинтэссенции солнечного света, либо из дистиллированных кусочков неба, а оказалось-то в пузырьке всего лишь немного чернил, смешанных с оливковым маслом. Критило хотел было выбросить пузырек, но Эхенио сказал:

– Не делай этого, помни, что масло для бдений ученого и чернила для писателей, вместе с потом мужей брани, а то и кровью их ран – дают бессмертную славу. Так, Гомеровы чернила дали бессмертие Ахиллесу, Вергилиевы – Августу, Цезаревы – ему самому, Горациевы – Меценату, чернила Джовио [192] – Великому Капитану, Пьера Матье [193] – Генриху Четвертому французскому.

– Но почему тогда не все люди добиваются сего величия?

– Потому что не всем даны уменье и удача.

Фалес Милетский [194] продавал дела без слов, утверждая, что поступки – мужи, а речи – женщины; Гораций – бегство, особливо от невежд, уверяя, что сие – первый завет мудрости [195]. Питтак, другой из семи греческих мудрецов, определял всему цену, и весьма умеренную, постоянно выравнивая чаши весов и всюду советуя: Ne quid nimis [196].

Толпа народа стояла перед большой вывеской на одной лавке. Вывеска гласила: «Здесь по дешевке продается добро». Мало кто входил туда.

– Не дивитесь, – сказал Эхенио, – товар этот не больно-то ценится в мире.

– Пусть входят сюда люди мудрые, – говорил продавец, – кто за зло платит добром и за эту плату может получить все что пожелает.

– В долг у нас не верят, – говорил сиделец другой лавки, – даже лучшему другу, ибо завтра он станет врагом.

– И никому не доверяют, – говорил третий.

Сюда заглядывали лишь немногие валенсийцы, как и в лавку тайн.

В конце ряда стояла главная лавка, куда приходили из всех остальных осведомиться о цене и спросе на все товары… Оценивали же их весьма странным способом – товары разбивали на куски, бросали в колодец, жгли и уничтожали. Так поступали и с самым дорогим – со здоровьем, с имуществом, с честью, – короче, со всем ценным.

– Так определяют цену? – спросил Андренио.

– Конечно, сударь, – отвечали ему, – ведь пока не потеряешь, цены не знаешь.

Затем перешли они на другой ряд великого торжища жизни человеческой, по настоянию Андренио и вопреки воле Критило, – нередко и мудрецы ошибаются, дабы глупцы не лопались с досады. Там было также много лавок, но совсем в другом роде – каждая как бы соперничала с одной из лавок первого ряда. Так, над первой вывеска гласила: «Здесь продают того, кто покупает».

– Экая глупость, – сказал Критило.

– Как бы не подлость! – заметил Эхенио.

Андренио хотел войти, но Эхенио удержал его, говоря:

– Куда идешь? Ведь тебя продадут.

Поглядели они издали и увидели, что там один продает другого, даже лучшего друга.

На следующей была вывеска: «Здесь продается то, что дается». Одни говорили, это нынешние милости; другие – нынешние подарки.

– Наверно, дают здесь слишком поздно, – сказал Андренио, – а это все равно, что не дать.

– Нет, скорее то, что дают, надобно здесь выпрашивать, – возразил Критило, – а стыд дорого обходится просителю, тем паче, когда опасаешься услышать «нет».

Но Эхенио узнал, что продаются тут блага мира сего.

– Ох, и дрянной товар! – кричал кто-то за дверью.

И все же народ туда валом валил, а все, кто выходил, говорили:

– О, треклятое имущество! Когда его нет, тебя мучит желание; когда есть – забота; когда теряешь – печаль.

Но тут странники заметили другую лавку, заставленную пустыми колбами да порожними ящиками, – зато народу полным-полно, и шум стоял превеликий. Андренио тотчас помчался на эту приманку. Спросил, что тут продают – ничего, мол, не вижу, – и ему ответили: воздух, ветер и того меньше.

– И находятся покупатели?

– Да такие, что тратят на это весь свой доход. Вот ящик полный лести – платят за нее щедро. В этой колбе – слова, они весьма в цене. Это банка с милостями – тоже немало людей ими упиваются. Вот сундук полный вранья – товар куда более ходкий, чем правда, особенно если может продержаться хоть три дня, а итальянцы говорят: «на войне вранья вдвойне».

– Ну и чудеса! – изумлялся Критило. – Чтобы покупали воздух, наслаждались им!

– И этому вы дивитесь? – сказали ему.

– Да что в мире – не воздух? Сам человек, вот выпусти из него воздух, увидишь, что останется. Здесь продается товар и полегче воздуха, а платят недурно.

Тут они увидели желторотого юнца, дарившего драгоценности, наряды да сласти – они всегда вместе – уродливой, как черт, девке, которая его губила. Когда ж его спросили, что ему в ней нравится, он ответил: а она с душком.

– Стало быть, приятель, – сказал Критило, – это даже не ветер, а вонь, – и вон какой разжигает огонь!

Другой щедро сыпал дукаты, чтобы убили его противника.

– Что он вам сделал, сударь?

– Сделал? До этого еще не дошло! Но говорил он со мною так, что за одно слово…

– Оно было обидным?

– Нет, но сказано было с оскорбительным душком.

– Выходит, вы и тот юнец так дорого платите даже не за воздух, а за душок?

Сиятельный князь расточал свои доходы на шутов да фигляров – очень-де нравятся ему их шуточки и остроты. Вот и получалось, что люди дорого платили за гонор, за ветреность, за душок, за пустую шутку. Но тут друзья наши не на шутку испугались – у одной лавки стояла бабища свирепейшего вида, под стать адской фурии или гарпии, – грабастала она всех подходивших к ее лавке и кричала:

– Эй, кому продать? Кому продать тоску-кручинушку, суши-мозги, долой-сон, отраву жизни, невкусные обеды и вовсе безвкусные ужины?

К ней валили целые полчища, да еще хвалились своей удалью, а при выходе их прогоняли сквозь строй – кто жив оставался, истекал кровью и весь был в ранах, что твой маркиз дель Борро [197].

Вновь подходившие, хоть все это видели, тоже рвались в лавку. Критило, глядя на такую жестокость, не мог от изумления слова вымолвить, и Эхенио сказал ему:

– Знай, у каждого порока своя приманка: алчность манит золотом; разврат – наслажденьями; гордыня – почестями; чревоугодие – яствами; лень – покоем; лишь гнев ничем, кроме ударов, ран и смерти, не наделяет, и однако великое множество глупцов платят за него любую цену.

Один кричал:

– Здесь продаются супруги!

Люди подходили и переспрашивали – супруги или подпруги?

– Все едино; и то, и другое – путы.

– А цена?

– Даром отдаем, и даже того дешевле.

– Как может быть дешевле?

– А мы тому, кто заберет, еще приплачиваем.

– Подозрительный товар! Женщина, да еще с зазывалой? – удивлялся кто-то. – Нет, мне такой не надо. Той женщине хвала, что ни у кого на устах не была, которую не видят и не знают.

– Да вы все равно женщину никогда не узнаете.

Вот подошел один, просит самую красивую. Дали ему такую, и за небольшую цену – всего лишь за головную боль. И сват заметил:

– В первый день она будет нравиться вам, остальные дни – другим.

Другой, наученный этим уроком, потребовал самую уродливую.

– За нее плата – вечная досада.

Юношу убеждали взять себе супругу, но он ответил:

– Еще рано.

А старик:

– Уже поздно.

Некто, кичившийся своим умом, попросил разумную. Нашли ему уродину, кожа да кости, зато язык без костей.

– А мне давайте такую, – сказал один умник, – чтобы во всем была мне ровней; сказано, женщина – вторая половина мужчины, в древности даже оба были едина плоть, но бог потом разделил их, ибо забыли они о божественном промысле. И по этой-де причине столь сильно влечение мужчины к женщине – он ищет другую свою половину.

– Вы, пожалуй, правы, – отвечали ему, – да, видите ли, найти свою половину очень трудно: попадается все не то. Половина холерика достается флегматику; печального – веселому; красивого – некрасивому, а иной раз, половина двадцатилетнего юноши – семидесятилетнему старцу; вот почему большинство потом раскаивается.

– Уж последнему-то случаю, сеньор сват, – сказал Критило, – нет оправдания – разницу между пятнадцатью годами и семьюдесятью всякий видит.

– Что вам сказать! Сами себя ослепляют – подавай такую, и все.

– Но девицы-то, как они соглашаются?

– А они, сударь, девочки и хотят стать женщинами – когда мужья дряхлые, вот тогда-то они резвятся. Да беда в том, что, коль сами не сопливы, харканье мужей им не по вкусу. Но тут уж ничем не поможешь. Вот, возьмите какую хотели.

Тот, кто требовал ровню, поглядел и нашел, что она во всем не дотягивает до него на два-три пункта: в возрасте, в знатности, в богатстве и т. д., и на его слова, что она, мол, не совсем ему ровня, ему сказали:

– Берите ее, со временем станет вровень; куда хуже, коли перерастет. Да смотрите, не давайте ей всего необходимого, не то, имея необходимое, потребует излишнего.

Кругом хвалили человека, который, когда ему предложили посмотреть на будущую жену, сказал, что для женитьбы нужны не глаза, но уши. В приданое за женой досталась ему добрая слава.

Пригласили наших друзей на пир к Хорошему Аппетиту.

– Это что – харчевня? – спросил Андренио.

– Наверно, так, – отвечал Критило, – но те, кто туда входят, похожи на едоков, а кто выходит, на съеденных.

Увидели они там дивные дела. Сидит преважный вельможа, окруженный дворянами, назойливыми карликами, шутами, вояками да льстецами – ну, чисто ковчег со всяческой нечистью.

Поел он на славу, но счет представлен был непомерно длинный – якобы проел он сто тысяч дукатов, весь свой доход. Вельможа без ропота уплатил. Заметив это, Критило сказал:

– Как так? Он же не съел и сотой доли того, что ему написали.

– Правильно, – сказал Эхенио, – не он проедает свой доход, но его прихлебатели.

– Тогда пусть не говорят – у герцога сто тысяч дохода; нет, дукатов только одна тысяча, а девяносто девять тысяч – болячки.

Были там и сердцееды и мироеды, были питавшиеся одним воздухом и уверявшие, что с него толстеют, но в конце концов все растворялось в воздухе. Одни ели без уклона, другие пили без поклона. Многие глотали слюну, а большинство грызло лук, обливаясь слезами, и в конце концов, кто бы что ни ел, всех пожирали черви.

Во всех лавках левого ряда не торговали ничем полезным – зато в лавках правого ряда продавали драгоценные блага, истины высшей пробы, а главное – продавали человеку его самого. Ибо мудрецу, кроме бога и себя, ничего не надо.

Наконец, ушли наши друзья с торжища, толкуя о том, как кому повезло. Эхенио стал совсем другим, разбогател и пожелал вернуться в свою гостиницу – ведь чего нет в мире сем, так это своего дома. Критило и Андренио направились в Арагон, к вратам, ведущим в возраст зрелости. Славный король сего королевства [198] говаривал, что ему на роду написано быть родоначальником многих Сантьяго [199] и завоевателем многих королевств. Да, коль распределить народы Испании по возрастам, то зрелые мужи – это арагонцы.