Клинок Тишалла
Хэри кивнул.
– Да, бывает, что дерьмо просто так… случается, – согласился он. – Тебе бы стоило привыкнуть.
– Правда? – Тан’элКот остановился, делая вид, что внимательно изучает забрызганную мочой стену. – Как так выходит, что свое поражение я нахожу более терпимым, нежели ты – свою победу?
– Очень просто. – Хэри фыркнул. – Ты можешь винить меня. А мне кого винить?
Шоколадные брови над огромными, ласковыми очами взмыли вверх – Тан’элКот задумался.
– М-м… пожалуй, – признал он наконец с грустной полуулыбкой, кивнув собственным мыслям. – У тебя есть одно поразительно неизменное качество, Кейн. Ты всегда оказываешься чуть-чуть умнее, чем я предполагаю.
– Мг-м. Точно. Я гений. С большой буквы «х».
Тан’элКот потрогал переносицу, там, где Кейн сломал ее; небольшой изгиб оставался единственным изъяном, нарушающим совершенство его черт.
– Знаешь, почему я не стал поправлять этот перелом? – спросил он. Ладонь его разомкнулась, словно выпуская бабочку. – По той же причине, по которой сменил имя.
Хэри снова прищурился, глядя на него, и увидел другое лицо – лицо того же человека в те дни, когда тот правил империей Анханы как царь и живой бог. Тогда он называл себя Ма’элКот, что с языка пакили переводилось приблизительно как «я бесконечен». «Ма» на этом наречии было формой настоящего времени глагола «быть», а «тан» – формой времени прошедшего.
Я был бесконечен.
– Так что всякий раз, слыша свое имя, всякий раз, глядя в зеркало, – продолжал Тан’элКот, – я напоминаю себе, чего стоит недооценивать тебя.
Слова прозвучали отстраненно и точно. Словно заученная речь. За годы, проведенные на Земле, Тан’элКот все больше и больше приучался изъясняться таким образом – будто играл перед одному ему видимой аудиторией.
Хэри хмыкнул.
– Льстец.
– М-м. Возможно.
– Ты поэтому никогда не пытался меня прикончить?
Тан’элКот двинулся дальше.
– Месть – занятие для слабых умов, – раздумчиво проговорил он. – Опознавательный знак нищих духом.
– Это не ответ.
Тан’элКот только пожал плечами. Хэри вскоре нагнал его.
– Быть может, я не стал уничтожать тебя, – пробормотал бывший император, – потому, что куда приятней смотреть, как ты сам себя губишь.
– Очень верно сказано, – фыркнул Хэри. – Все, что я делал в своей жизни, было для кого-то развлечением.
Тан’элКот пробурчал что-то неразборчивое, однако спорить не стал.
Хэри потер шею, но напряжение, стянувшее позвоночник, не исчезло.
– Может, в конечном итоге это пережить тяжелей всего. В жизни я натворил много дерьма. И много хорошего тоже сделал. Но, если добраться до сути, все это ерунда. Все, что делал я и что испытал – побеждал, проигрывал, любил, ненавидел, один черт, – все это имеет значение только потому, что помогало какому-нибудь ублюдку, которого я даже не знаю, скоротать пару часов.
– Мы с тобой и вправду парные мечи, – пробормотал Тан’элКот. – Наши войны давно отгремели, наша слава прошла. Что тебя на самом деле тревожит: что твоя жизнь была для кого-то развлечением или то, что тебя она больше не радует?
– А, хорошо, что напомнил! – воскликнул Хэри. – Что-то я тебя давно в жопу не посылал!
Тан’элКот благостно улыбнулся.
– Я плакал оттого, что нет у меня сапог, покуда не встретил безногого. – Он кивком указал на тротуар, туда, где спал, сгорбившись в старенькой инвалидной коляске, оборванный безногий нищий. – Посмотри на этого человека: без сомнения, он самую надежду на посмертие отдал бы, чтобы на один день встать на ноги – даже столь неверные, как твои.
– Ну? – поинтересовался Хэри. – Он сильней моего искалечен. И что с того?
Улыбка Тан’элКота поблекла.
– Инвалидное кресло у тебя получше будет.
– Ага. – Хэри горько усмехнулся. – Ровер – настоящее чудо.
– Ровер? – Тан’элКот вопросительно поднял бровь. – Ты дал кличку своей инвалидной коляске? Не думал, что это в твоем характере.
Хэри раздраженно передернул плечами.
– Это командный код, и все. Без него голосовое управление не воспринимает приказов.
– Но Ровер – это ведь собачья кличка? Как Верный… э-э… Фидо?
– В данном случае не кличка, – с раздражением поправил Хэри. – Это шутка. Началось, во всяком случае, как безвкусная шутка, а потом я решил ничего не менять.
– Не вижу ничего смешного.
– Я тоже. – Он пожал плечами. – Знаю, ты мало бродишь по сети. Что-нибудь знаешь о киносериалах двадцатого столетия?
– Только то, что это было весьма примитивное развлечение.
– Был среди них один, назывался «Пленник». Не слышал?
Тан’элКот покачал головой.
– Объяснить тебе, в чем соль, будет сложновато, – признался Хэри. – Но Ровером звали… весьма энергичного тюремщика. Вот и все.
– М-м… – промычал Тан’элКот. – Кажется, понимаю…
– Только не надо ударяться в философию – всякий раз, как ты этим занимаешься, я начинаю жалеть, что не прикончил тебя, когда у меня был шанс.
– Вот-вот. – Тан’элКот вздохнул. – Я тоже иногда жалею.
Хэри покосился на него, пытаясь найти слова, однако только кивнул и двинулся дальше. Тан’элКот держался рядом.
Они опять немного помолчали.
– Пожалуй… главный вопрос звучит так: чего на самом деле хочет человек? – проговорил наконец Тан’элКот. – Хотим мы смириться со свой судьбой или хотим изменить ее – на счастливую? В конце концов, примирение с нынешней ситуацией – лишь вопрос серотонинового баланса, и достичь его можно медикаментозным способом.
– Лекарства не изменят ничего, кроме моего к ним отношения. – Хэри повел плечами, как бы отбрасывая саму идею. – А изменить? Свою жизнь? Черт, я дрался за это!
– Правда?
– Я победил, черт! Я сделал Коллберга. Я сделал тебя. Я получил все, о чем мечтал, блин: славу, деньги, власть. И даже прекрасную женщину.
– Проблема со счастливыми концовками, – заметил Тан’элКот, – в том, что в жизни ничто не кончается.
– К черту, – ругнулся Хэри. – Я буду жить после этого долго и счастливо. Вот, живу.
– Понимаю. Твое счастье привело себя в такой час на эти улицы в моей компании, – пробормотал Тан’элКот. – Я всегда полагал, что «жить долго и счастливо» в четыре часа утра означает спать в своей постели рядом с женой.
Хэри уставился на грязный асфальт под ногами.
– Просто.. не знаю. Иногда глухой ночью, понимаешь… – Он помотал головой, отгоняя мысли. Вздохнул, пожал плечами. – Наверное, я просто не привык стареть, и все. Это… А-а, на фиг. Гадский кризис среднего возраста.
Тан’элКот остановился рядом и молча стоял, покуда Хэри не поднял глаза и не увидал, что бывший император смотрит на него так, словно куснул какую-то гниль, а выплюнуть не может.
– Так ты называешь свое отчаяние? Гадский кризис среднего возраста?
– Ну-у… или не так. Зови как хочешь, мне-то…
– Хватит! – пророкотал Тан’элКот. Ладонь величиной с лапу пещерного медведя легла на плечо Хэри и стиснула с такой силой, что едва не хрустнули кости. – Ты не сможешь умерить боль, как ни обзывайся. Ты забыл, с кем говоришь, Кейн.
Глаза Тан’элКота сверкали, и этот взгляд держал Хэри Майклсона крепче великанской руки.
– В этом мы с тобой братья. Я пережил то, что чувствуешь ты, и оба мы знаем, что нет на свете слов, способных описать и сдержать эту муку. Мы ранены, ты и я, и наши раны не излечит время. С каждым часом они болят все сильней – как гангрена, как рак. Они убивают нас.
Хэри опустил голову. Сердце так болело, что слова путались в голове, и оставалось лишь молча смотреть, стиснув зубы, на исчерченные шрамами костяшки пальцев.
Позади послышались пьяные голоса.
– Эй вы, педики! Вы, засранцы!
Хэри и Тан’элКот обернулись. Двое алкоголиков, которых великан спихнул с дороги, теперь перли на них через всю улицу, неровными шагами перебираясь через лужу ртутно-аргонового света. У одного в руках Хэри заметил обрезок трубы, у другого – стальной клинок сантиметров двадцати.
– Вы, блн, кты т’кие? – пьяно поинтересовался тот, что с ножом, мотая головой, будто пытался найти щелку в застлавшей глаза пелене. – На к’го наезж’ть взялись?
Этот шел первым; Хэри шагнул вперед, ему наперерез. Придурок светился сигналами, точно рекламный щит. Нож у него – напоказ, для страха, для самоуважения: восемь дюймов стального члена, блестящего и негнущегося.
Уладить ситуацию можно было тремя способами. Можно извиниться, поставить ребятам по банке, остудить немного, погладить по самолюбию – чего они на самом деле хотят. Можно вытащить наладонник, вызвать социальную полицию, а потом сообщить алкашам, что он администратор, Тан’элКот – профессионал, и если мужики не отстанут, то завтра им волочить ярмо. А проще всего – сразу сказать, кто он такой. Работяги поклоняются знаменитостям не меньше всех остальных и, нежданно встретив на улице самого Кейна, придут в восторг.
Но вместо этого Хэри повернулся к парню с ножом левым боком на четверть оборота, свесив руки. По нервам пробежала знакомая искра.
– Знаешь, если не хочешь пускать в ход нож – не пугай.
– Кто сказал, что я не собира…
Хэри вложил в удар всю инерцию худощавого тела. Взмыв от бедра, его кулак очертил короткую дугу и врезался в переносицу нападавшему. Послышалось влажное «хлюп», точно упало мокрое полотенце, голова алкоголика запрокинулась почти под прямым углом, так что второй удар – правой – пришелся точно в подбородок.
Хэри пошатнулся, скривившись от злости – шунт сбивал чувство равновесия, заставив сделать лишние полшага и открыться для ответного удара ножом, но это было уже неважно. Алкаш рухнул на спину, как подрубленное дерево, и растянулся на мостовой.
– Да наплевать на то, что ты собирался, – пробормотал Хэри.
Кулаки жгло огнем. Это была приятная боль. Он ей только радовался.
– …мою мать! – выдохнул второй алкаш. Про обрезок трубы в руках он забыл напрочь. – Ты… я тебя знаю! Это же ты , да? То есть… вы ведь Кейн?!
– Был когда-то, – согласился Хэри.
– Я твой покло…
– Спасибо. А теперь вали отсюда.
– Не, я серьезно! Я правда…
– Верю. А теперь уноси ноги, пока я тебя не грохнул.
Алкаш уковылял, бормоча себе под нос: «Мать, твою мать, твою в жопу долбаную мать…»
– Он мертв? – Тан’элКот кивнул в сторону лежащего.
– Может быть. – Хэри пожал плечами. – Но вряд ли.
Боевое исступление прошло так же быстро, как накатило, оставив по себе тоску, горечь, тошноту. Пальцы ныли, во рту стоял привкус молотого кофе. «Вот и я тридцать лет спустя, до сих пор бью морды пьяным в районе Старой Миссии».
Ну что, пошарим по карманам, раз взялся за старое?
– Ты спрашивал, чего я желаю. Я тебе скажу… – медленно проговорил Хэри. – Я тебе скажу, чего хочу на самом деле.
Он потыкал лежащего носком башмака. Глаза его не видели тела: в этом пьяном окровавленном работяге, который валялся на улице с разбитой мордой, потому что у него не хватило ума вовремя отвалить, он видел себя самого.
– Я хочу найти того, кто тянет лапы к моей жизни и превращает в дерьмо все, чего я ни коснусь, – проговорил Хэри. – Я хочу его встретить. Я многого не прошу: я хочу поделиться с ним ма-аленьким кусочком боли. – Он стиснул кулаки и процедил сквозь зубы: – Я хочу… добраться до этой сволочи.
– М-м. Это желание я мог бы с тобой разделить, Кейн. – Рука Тан’элКота снова легла на плечо Хэри, точно плащ, и этим прикосновением двоих мужчин связало понимание .
Хэри отстранился.
Тан’элКот не опустил руку, повернув ее так, словно пытался прочитать линии на своей ладони. Он возвышался над Хэри непроницаемой, непроглядной, нечеловечески плотной тушей – силуэт дольмена на фоне подсвеченных зарей облаков.
– Будь осторожен в своих стремлениях, – предупредил он тихонько. – Один великий мудрец вашего мира сказал когда-то, что, когда боги желают наказать нас, они исполняют наши желания.
Бог праха и пепла спал от начала эпох, погладывая в беспокойной от неутолимого голода дремоте безвкусный огрызок своих прежних владений.
И, хотя бог спал, сами сновидения поддерживали его страшную власть, ибо богу служили жрецы, даже не догадывающиеся о его существовании. Его церковь не походила на церковь, религия не полагала себя религией, его последователи молились иным богам – а то не молились никому. Между пробужденьями спящего бога проходили долгие годы – но стоило ему проснуться, как армии вставали ему на службу, думая, что служат себе одним.
Ибо такова сила властителя праха и пепла: сплетать судьбы своих поклонников, так что узоры получившегося гобелена оказываются неожиданны для них.
Глава вторая
1
Прохладный денек в охвостье лета клонился к закату. Тень хребта Божьих Зубов тянулась на восток, заглатывая сначала рудники, чтобы стереть воздвигшиеся над ними столбы дыма, потом Северо-западный тракт и в конце концов, затопив сумерками Терновое ущелье, крошечную столицу Забожья.
Посол Монастырей в Забожье, юноша, известный в миру как Райте из Анханы, сидел в исключительно неудобном кресле с прямой спинкой, без обивки и украшений и равнодушно следил, как надвигается на город тень.
Его глаза внушали страх: блекло-сизые, точно зимний лед, они странно выделялись на лице смуглом и суровом, как у кочевников из Корской пустыни. Это несоответствие делало взгляд Райте пугающим, почти опасным – немногие рисковали смотреть ему в глаза. И таких смельчаков стало бы еще меньше, если бы кто-то догадался, как глубоко эти бесцветные очи способны проникать.
Пятеро эльфов прибыли в ущелье к концу дня. В первый раз Райте заметил их из этого самого окна: пропыленные, в потрепанной за время пути грязной одежде, на скакунах, чьи ребра угадывались под черно-зелеными попонами. На плащах всадников вышит был увенчанный звездами ворон – герб дома Митондионн.
Покуда эльфы вели коней вверх по крутой улице Тор, Райте разглядывал их, запоминая всякий особенный разворот плеч и прическу, всякое пятно, выжженное солнцем на льняных камзолах, всякие приметы посадки и манер, отличавшие одного из перворожденных от другого. Он вышел из тени недостроенного посольства на улицу и, прикрыв глаза рукой от лучей низко стоящего солнца, стал следить, как встречает гостей стража под аркой ворот Терновой крепости, как расходятся створки и эльфы заводят коней внутрь.
Потом он вернулся в посольство, в свой кабинет, и примостился на том же кресле, чтобы видеть ясней.
Он сидел совершенно прямо, стараясь дышать в такт еле слышному биению собственного сердца: шесть ударов на вдох, три – пауза, девять ударов на выдох, и три – пауза. По мере того, как сердце сокращалось все неспешней, замедлялось и дыхание. Выдергивая деталь за деталью из натренированной памяти, Райте выстраивал перед внутренним взором образы гостей – со спины, откуда он лучше всего их рассмотрел: вот остроконечное ухо выглядывает из-под платиновых волос, кожаный ремешок наискось пересекает лопатки, поддерживая флягу, нечеловечески изящная осанка, движение плеч в такт сдержанной жестикуляции…
Медленно-медленно с бесконечным терпением он добавлял к образу новые детали: плетенные из темных волос пояски, ползущий по предплечью одного из эльфов шрам, легкий поворот головы другого. Не те детали, которые он мог разглядеть, но те, что подсказывало ему развитое воображение. Но по мере того, как их становилось все больше, образы виделись все ярче, плыли, искажаясь, покуда не сошлись, обернувшись несомненной, зримой истиной.
Теперь по краям поля зрения начали сгущаться другие картины: мраморный пол, истертый множеством ног, – башмаки эльфов ступали по нему бесшумно, потому что под ноги им ложился от самых дверей длинный язык голубой ковровой дорожки. В высоте смутно чудились массивные, высокие своды, почерневшие за много лет от факельного дыма дубовые балки.
Райте удовлетворенно хмыкнул. Значит, Престольный чертог.
С тех пор как несколько месяцев назад его прислали сюда из Анханы, он много раз бывал в этом зале, и цепкая память вернула ему мелочей больше, чем мог бы узреть живой глаз: от начищенной стали церемониальных клинков, сплошь покрывавших стены, до точного оттенка пробивавшихся сквозь закопченные окна закатных лучей. Сцена становилась отчетливей, ярче. Перед эльфами возвышался Золоченый трон, на котором раскинулся ленивый и безвольный властитель Забожья: Китин, четырнадцатый герцог Тернового ущелья. Райте смог различить даже вышивку на ало-золотой рубашке герцога и, ухватившись за эту деталь, развернул точку обзора. Теперь чертог виделся ему глазами Китина, и Райте впервые сумел вглядеться в лица гостей.
Собственно, приглядываться к физиономиям он не стал: морщины, которые оставляют время и тревоги на лицах людей, не трогают черты эльфов, а потому никак не отражают их внутреннего мира. С точки зрения Райте, все остроухие были на одно лицо.
Куда больше его интересовало, какие заботы привели их в Терновое ущелье. Он вглядывался в движения их губ, хотя языком перворожденных владел слабо, однако ради герцога Китина гости станут говорить на западном наречии, ну а читать по губам совсем просто, когда тебе помогает безупречное второе зрение.
Колдовской взор был одним из самых полезных талантов Райте.
Свой дар он обнаружил, когда был еще мальчишкой тринадцати лет, даже не вполне подростком. Однажды солнечным утром он лежал в постели на чердаке крохотной отцовской кузни и мало-помалу просыпался. В этом сне он целовал Делу, черноволосую девушку лет шестнадцати, что торговала пончиками в сиропе на перекрестке Кожевенной и Угловой. Лежа под одеялом и щупая напряженный спросонья член, Райте явственно представлял себе, как она встает, стягивает через голову ночную сорочку, представлял, как покачиваются ее округлые, налитые груди, как твердеют соски, когда она окатывает себя водой из кувшина в изголовье. Мысленным взором он видел, как она стоит нагая перед зеркалом, укладывая волосы в новую прическу – вместо длинных кос, сбегавших по спине, выплетая из них блестящий черный венец. Представлял, как она надевает самую старую рубаху, ту, что нравилась ему больше всего, потому что сквозь изношенную ткань проглядывали темные круги сосков.
Фантазия, конечно, и ничего больше. Яркие мечты похотливого мальчишки.
Но когда он отправился тем же утром покупать отцу пончиков на обед, краснея так, что едва осмеливался глянуть на Делу, он увидал, что девушка надела ту самую рубаху и волосы заплела по-новому, затянув косы тугим венцом – точно так, как он себе представлял.
Тогда Райте в первый раз подумал, что ему уготованы великие дела.
Овладеть своим даром оказалось непросто. В последующие дни и недели, когда юноша при малейшей возможности подглядывал за нагой Делой, он обнаружил, что богатое воображение скорей мешает ему, нежели помогает. Слишком часто созданный им образ сладострастно поднимал ладони к груди, чтобы погладить ее или сжать, как это мечтал сделать юноша, слишком часто ему представлялось, как ладонь скользит к шелковистой поросли внизу живота… и образ тут же рассыпался в хаотическое нагромождение темных пятен. Райте обнаружил, что ясное видение требует определенной холодности чувств, отрешенности, иначе картина смазывалась, исковерканная его собственными влечениями, призраками неосуществленных желаний.
Но, как обнаружил Райте, эти мечты и желания обладали собственной властью. Дела встретила его взгляд с лукавой улыбкой в тот миг, когда он удерживал перед мысленным взором идеально очерченный образ сплетенных под покрывалами тел, взяла его за руку, отвела к себе и тем же ясным жарким летним днем отняла его девственность с той же стеснительной улыбкой.
И это стало поцелуем фортуны.
Постриг он принял в четырнадцать. Доступное лишь в стенах монастырского посольства обучение обострило его разум; эзотерические тренировки тела и рассудка воспитали самодисциплину, способную безжалостно душить любые стремления подавить этот дар. Теперь он пользовался собой как иной монах мечом – оружием, служившим Будущему Человечества.
К двадцати пяти годам он стал самым молодым полномочным послом за всю шестисотлетнюю историю Монастырей – и даже Совет Братьев не догадывался, до какой степени их решения продиктованы тайной властью мечтаний молодого монаха.
Сейчас перед мысленным взором Райте начал сгущаться туман, похожий на пелену. Распахнулись массивные двери чертога, и двойная колонна облаченной в алые кирасы артанской стражи вступила в зал, расходясь широкой дугой. Забавные беспружинные арбалеты были взяты на плечо.
Эльфы взирали на них с нескрываемым любопытством, не осознавая значения происходящего. Герцог Китин вскочил с Золоченого трона и опустился на одно колено, приветствуя артанского вице-короля Винсона Гаррета. Герцогу Китину можно было доверить лишь сугубо церемониальные встречи. Вести в Забожье серьезные дела без участия истинных правителей этого края было никак невозможно.
Сердце Райте тяжело забилось.
Проходя мимо эльфов, Гаррет, кажется, сказал им что-то сердечно вежливое. Райте ощутил укол гнева: если бы не пелена, мешавшая ясно узреть происходящее в зале, если бы он слышал, что сказал посланцам вице-король, то, возможно, сумел бы понять и цель их посольства. Неведение не давало ему покоя.
Как голодному хочется есть, Райте отчаянно захотелось связать происходящее с именем Кейна.
Но внезапная вспышка желания нарушила его сосредоточенность, и видение растаяло. Теперь он видел только ту часть города, что лежала за его окном в недостроенном монастыре. Выругавшись про себя, Райте закрыл глаза, даже ладонью прикрыл для надежности, и заставил себя сосредоточиться вновь. Дыхание его замедлилось, стало ровным: девять на вдох, три – пауза, двенадцать на выдох… и Престольный чертог вновь соткался перед глазами.
– Голова болит, господин посол? – поинтересовался елейно заботливый голос из-за спины. – Не хотите отвара ивовой коры? Я себе заварил.
Чертог расточился снова. Райте открыл глаза, чтобы прожечь взглядом Птолана, главного квартирьера нового посольства, толстенького, вечно чем-то изумленного эзотерика, который целыми днями укладывал непокорные остатки седых волос, невнятно что-то напевая себе под нос. Старик стоял в дверях, стараясь не отходить от железной жаровенки, которую держал у своего стола, – по природной лени его оплывающая, омерзительно бледная плоть не могла найти тепла даже летним вечером. Птолан плеснул в чайник кипятку из бронзового кувшинчика и выжидающе улыбнулся послу.
– Спасибо, – ледяным голосом ответил Райте, – нет.
– А то бы румянцу прибавило, – промурлыкал Птолан бодрым, на взгляд толстого дурака, тоном. Румянец на его щеках подошел бы размалеванной шлюхе. – Трудов-то на вторую чашку не будет. А то ж, делиться надо. Братство людей требует. Знаю, вы в эзотерии начинали, но мы-то, простой народ…
Вместо ответа Райте пронзил его бесцветным немигающим взглядом – из тех, какими запугивал слабаков. Птолан сглотнул и, нервно хихикнув, отвернулся.
– Ну как знаете, конечно, как знаете, оно так всегда. Я… э-э… я просто… – Он потер ручки и снова хихикнул. – В общем, я на две чашки заварю, если передумаете…
– Не беспо… – начал Райте.
– Да ничего, ничего….
– Я сказал, – посол оскалился, – не беспокойте меня .
Он прислонился затылком к угловатой резной спинке кресла и закрыл глаза.
– Вон отсюда!
На протяжении убийственно долгих секунд Райте смог вызвать перед мысленным взором один-единственный образ – стоящего в дверях Птолана, беззвучно открывающего и закрывающего губастый рот наподобие голодного цыпленка. Потом в коридоре прозвучали, удаляясь, неуверенные шажки, и Райте снова занялся дыханием. Вскоре Престольный чертог снова предстал перед ним.
Хотя герцог Китин сидел на Золоченом троне, а Гаррет стоял рядом, сразу было ясно, кто истинный хозяин Забожья. Артанский вице-король излучал властное спокойствие; Китин, прежде чем заговорить, всякий раз косился на Гаррета, выискивая на тощем длинном лице вице-короля признаки неудовольствия.
Райте никак не мог сосредоточиться до такой степени, чтобы услышать голоса, но губы на смутно видимом лице Гаррета явственно произнесли знакомые слова: «Алмазный колодец».
Посол кивнул собственным мыслям, и образ превратился в калейдоскоп пестрых пятен. Итак, послы Митондионна явились, чтобы разрешить спор об Алмазном колодце; он предупреждал Гаррета, что Митондионн не останется равнодушным – все недочеловеки заодно, – но вице-король решительно отказался волноваться, покуда не грянет гром.
Алмазный колодец был резервацией гномов в холмах Забожья, называвших ее с типично недолюдской дерзостью «свободным владением». Проблемы начались с год назад – до того, как Райте назначили сюда послом, – когда начали умирать гномьи дети и старики. Привычные к работе с камнем гномы быстро распознали признаки отравления металлами. Вице-король Гаррет с обычной – излишней, на предубежденный взгляд Райте – щедростью приказал расследовать случившееся на артанские деньги. Когда причиной оказались протекавшие в подземные реки Алмазного колодца стоки артанских плавилен, Гаррет – опять же излишне щедро – предложил переселить гномов в другую резервацию, повыше в горы и дальше от артанских рудников.
Вы ознакомились с фрагментом книги.