Пока идут старинные часы
– М-м-можно? – мои руки потные от напряжения, теперь главное – не уронить дневник и не прослыть растяпой.
Он медлит, словно сомневаясь, можно ли мне доверить эту драгоценность:
– Разумеется, прошу. Я уже насладился, теперь ваша очередь. Изучите материал, а потом и на оцифровку передадите. Знаете, какой нам чудо-аппарат выдали? Сканер называется. Честно сказать, я боюсь к нему подходить, не сломать бы. Копия получается, не отличить от оригинала. Я вам сейчас распечатку покажу, только принесли.
С первой минуты Александр Лаврентьевич относится ко мне по-доброму и этим сразу располагает к себе. Мучительное напряжение потихоньку отпускает. Телефонная трель останавливает нас на пороге кабинета.
– Музей-усадьба Уварова. Главный хранитель Рыбкин слушает!
Он прикрывает трубку рукой и шепчет мне:
– Людмила Андреевна, великодушно извините, но, боюсь, это надолго, – он виновато пожимает плечами. – Можете сами дорогу найти, по коридору третья дверь налево. Там уже Максим работает – паренек чудноватый, но неплохой. А то меня подождите…
Ждать не хочется. Хочется приступить к непосредственным обязанностям – составлению аннотаций и комментариев к оцифрованным дневниковым записям писателя. И я направляюсь «дерзать», начинаю с поиска своего рабочего места. «Заблудишься, перепутаешь, опозоришься. Дождись хранителя!» – нагнетает обстановку голос мамы в ушах, но звуки моих бодрых шагов заглушают все ее предостережения. Широкий коридор с симметрично расположенными дверями комнат. Приемная, Экскурсионный отдел, Экспозиционно-выставочный отдел, Отдел научно-исследовательской работы – внимательно читаю надписи на металлических табличках. Проектная часть. Мне сюда, осталось только повернуть ручку и войти.
Мое рабочее место совершенно непримечательно: заурядное офисное помещение с тремя столами из ламината, ноутбуками, принтером, кондиционером, и лишь картина с летней уваровской усадьбой, утопающей в густой зелени, слегка оживляет унылый интерьер. Примечателен лохматый парень в красной клетчатой рубахе среди обтрепанных фолиантов. Он увлеченно черкает карандашом в блокноте, не замечая меня.
– Д-добрый… – начинаю я и замолкаю.
Привычная скованность – предвестник близких судорог – легким морозцем проходится по моим губам.
Он резко вскакивает. Грохочет падающий стул, ему вторит разбивающаяся об пол настольная лампа, проблемы с координацией не только у меня. Незнакомец бросается поднимать все разом и при этом протягивает мне руку.
– Вот я балда! Забыл совсем! Александр Лаврентьевич предупреждал же, что вы приедете! – и звонко хлопает себя ладонью по лбу.
Во всем его облике сквозит небрежность. Отросшие темные волосы, недельная небритость, роговая оправа очков с синей изолентой на дужке.
– Максим Тканев. Можно просто Макс, – рукопожатие оказывается крепким, а рука мозолистой и теплой.
– Людмила Никольская.
– Можно просто Мила? – Максим поправляет пальцем сместившиеся очки на переносице и озорно улыбается, на подбородке появляется ямочка.
Мила… Мама называла меня Люсей, коллеги Людмилой Андреевной, папа Людочкой, случайные знакомые Людой. А Милой никто и никогда. Примеряю имя, как новую обувь, – не жмет, не натирает. Произношу несколько раз про себя и замираю от приятного послевкусия: брызги прохладного ручейка в лесу, вкус земляники с солнечной поляны, запах листвы после летнего дождика. Мне определенно нравится Мила: человек с таким именем гораздо интереснее того, которого зовут Люсей.
– Можно.
Холод потихоньку отпускает мои губы, и получается изобразить подобие улыбки в ответ. Какой он… забавный. Все это время новый знакомый удерживает мою руку в своей. Пытаюсь высвободиться из затянувшегося рукопожатия.
– О! Простите! – он поспешно отдергивает руку, будто обжегшись, и прячет ее в карман потертых джинсов. – Как это у Чертикова, помните?
Пятится к своему столу, чудом ничего не задевая, принимает томную позу и декламирует нараспев:
– Красотой своею, Мила,
Ты затмила всех подруг,
Призовет нас всех могила,
И очертим круг.
Я ошарашена: в мою честь еще никто не читал стихотворений, особенно таких. Память подводит меня, вспоминается Черный, Чуковский, даже Михаил Чехов, а Чертикова не помню. Заметив мое удивление, Тканев смущенно поясняет:
– Это из позднего Чертикова. Поэта покинула его возлюбленная. Царство вечности приняло ее в свои объятия, и он остался совсем один в этом бренном мире… – и виновато продолжает: – Что-то я не то, да?
Показывает в сторону стола у окна, резко меняя тему разговора:
– Это ваш, а там место Анжелы. И скажу по секрету, – он понижает голос до шепота, – счастье лицезреть ее нам будет выпадать нечасто.
Он ерошит волосы и задумчиво произносит:
– Вот такие пирожки… – и хитро поверх очков смотрит на мою реакцию.
– Да не съешь! – заканчиваю крылатую фразу.
Как не узнать одну из самых известных уваровских цитат из сказки! Тканев довольно улыбается, поднимает с пола упавшую лампу и, погладив вмятину на абажуре, плюхается на стул. Неуклюжий взмах рукой, и карандаши из пластмассового стаканчика разлетаются по столу. Один спрыгивает на пол и подкатывается мне под ноги. Да уж, с пространственной ориентацией у моего нового знакомого явные проблемы. Он какой-то странный. Необычный, тут же одергиваю я себя, увлеченный, витает в своих научных облаках, а тут стул и стакан с карандашами на пути.
Добавляю полученную от хранителя рукопись – потерявшуюся во времени сестренку – к стопке таких же потертых тетрадочек на моем столе. С осторожностью открываю самую тоненькую, в ней подробный план романа «Неудачная охота», и принимаюсь разбирать угловатый почерк Уварова. Пытливый взгляд Тканева отвлекает от чтения, но стоит мне обернуться, как он усердно начинает шуршать бумагами, изображая бурную деятельность. Напутственные слова мамы всплывают в памяти: «Люсенька, в своей деревне сильно с работой не убивайся! Внимательно смотри по сторонам, а не в пыльные столетние книжки. Пролежали век, еще столько же пролежат без тебя. Общайся с людьми, особенно с мужским полом. Ты отпугиваешь мужчин своей замкнутостью».
Подозреваю, что Максим Тканев не совсем соответствует маминым представлениям об эталоне мужчины и совершенно не соответствует – об идеальном зяте, но перед отъездом я дала ей обещание «смотреть по сторонам и общаться». Вот только как быть с моей природной робостью? Тканев выглядит не опаснее котенка. И я решаюсь. Только что спросить? Не очень личное, не очень значимое.
– А вы… от-ткуда к нам… т-то есть к ним? – ну я и сморозила, всем филологам на смех. К нам, значит, в наш город, а прозвучало, как будто в нашу с Александром Лаврентьевичем личную усадьбу.
– Из бравенского университета, – он сама доброжелательность. – Научный сотрудник… младший. А вы?
– Я… б-библиотекарь, – потом зачем-то добавляю: – В б-библиотеке. Еще п-переводчик немного.
На его лице неподдельное удивление:
– Библиотеки? Их еще не закрыли? И что в эпоху «Гугла» люди туда ходят?
– Ходят, – странный вопрос от странного научного сотрудника, вот кому полагается не вылезать из читальни. Или там, в Бравенске, все по-другому?
– Зачем? У них дома интернета нет? – интересуется Тканев.
– Есть… наверное, – никогда не задумывалась над этим раньше. – Но общение…
– Зум с гуглмитом в помощь!
– Это же другое!
Тканев и вправду не понимает или издевается? При виде его открытой улыбки склоняюсь к первому.
– Конференции, выставки, круглые столы, клубы по интересам, встречи с писателями и режиссерами. Кружки для лингвистов и блогеров. Арт-кафе. Что еще? Да, приходят за редкими изданиями, не все же в сети есть, – перевожу дух и поздравляю саму себя: ни одной запинки.
– У вас там и поесть можно? В арт-кафе? И что подают? Кушанья из «Мертвых душ»? Напитки из «Дубровского»?
– Н-нет. Это место встреч талантливых людей и их поклонников.
– Фанатов, значит. И нескучно? – внезапно спрашивает он.
– Что, простите?
– Все время с книжками – нескучно?
– М-мне? Нет. Как же скучно, когда… – тут я прикусываю язык, вспоминая мамины напутствия. – Ваша жизнь тоже связана с книгами.
– Ну да, ну да. Связался, – Максим отворачивается, с безмерным энтузиазмом стучит по клавиатуре, словно намекая, что больше вести разговоры он не расположен. Не очень-то и хочется. Минут через пятнадцать он стремительно выходит из комнаты, взъерошив пятерней свои космы.
Наконец-то одна. Осторожно, еле дыша, перелистываю окаменевшие дневниковые страницы с запахом горького миндаля и яблочных семечек. В архиве не особенно заботились о сохранности исторического документа. Обложка из твердого картона, обтянутого велюром, почти не пострадала, а вот страницы местами пожелтели, чернила растеклись.
Разворачиваю тетрадь корешком к свету, ищу нумерацию или пометы… О боже! Дневник выскальзывает и ударяется об пол, дряхлая обложка отлетает от блока страниц, – да меня выгонят поганой метлой из музея за порчу ценного имущества. В голове шумит мамино «А я говорила!» Зажмуриваю глаза, только не это, пусть это будет всего лишь страшным сном.
Первое, что вижу сквозь приоткрытые веки, – миниатюрный ключ. Серебряный, изящный, с вензелями. Прикреплен к корешку на проволоке! Возможно, поганая метла в ход сегодня и не пойдет, благодаря моей косорукости обнаружился тайник. Вскакиваю, чтобы нестись на всех порах к Александру Лаврентьевичу с неожиданной находкой, но больно вещичка занимательная на моей ладони. Где замочек от ключика? Кто придумал такое хранилище? И зачем? Присваивать чужое – плохо, но я и не присваиваю, а оставляю у себя на время, пока не найду замок. По датам все дневниковые записи сделаны во время проживания Уварова в поместье, а не в городском доме, значит, и искать разгадку нужно где-то здесь. Ключик ныряет в кармашек моих джинсов. Скоропалительная реставрация переплета заканчивается как нельзя вовремя: в проеме двери показывается вихрастая голова младшего научного сотрудника:
– Мила, время ужина. Пойдемте, я вам покажу изумительное место – столовую. Анна Никитична готовит отменно. Это мое любимейшее место в усадьбе. Кроме уваровской библиотеки, разумеется.
Он захлопывает ноутбук, берет со стола телефон – старенькую кнопочную Нокию с сильно исцарапанным дисплеем. Моя бабушка избавилась от подобного пять лет назад, заявив, что такому раритету место в музее.
Мне звонит мама и с ходу атакует вопросами:
– Люсенька, как ты там? Устроилась? Почему не звонишь? У тебя все хорошо?
– Хорошо, – мямлю я.
– А публика как? Есть кто приличный? Ну ты понимаешь, в каком смысле, – она заговорщицки понижает голос.
– Есть, – разглядываю широкую спину Тканева, пока он возится с дверным замком. Маму надо срочно успокоить, а младший научный сотрудник разве может быть неприличным в каком-нибудь смысле?
– Да ты что?! Не женат? Дети есть? Симпатичный? Зовут как?.. – маму я не успокоила, а, наоборот, воодушевила.
– М-мам, – удается на одном дыхании остановить ее бесконечный поток вопросов.
– Все-все, золотце, поняла. Он где-то рядом. Платьишко с розочками надень, бежевенькое такое, ты в нем миленькая. Я тебе в сумку его положила. Погладь сперва. Есть где погладить? Там оборочку отпарить нужно. Только умоляю – не сожги!
Пока я убираю телефон, Тканев в нетерпении перекатывается с пятки на носок, спрятав руки в карманы.
– Мила, что же вы стоите, смелее! Идемте! Все вкусное съедят. Анна Никитична обещала мясо «По-уваровски» приготовить! Вы когда-нибудь пробовали?
Я нервно сглатываю, не от разыгравшегося внезапно аппетита, а от подкатывающей паники. Сейчас мне не до изысканного блюда, приготовленного по рецепту столетней давности. Через несколько минут я окажусь в обществе незнакомых людей, и мне придется с ними общаться. «Мы тут, Людмила Андреевна, придерживаемся отчасти традиций: на обед и ужин гости усадьбы собираются вместе за общим столом, обменяться идеями, обсудить насущные вопросы, – об этом правиле поведал мне хранитель при знакомстве».
Внезапно вспоминается конференция по творчеству Уварова, с которой я позорно сбежала, как только ладони коснулся холодный микрофон и сотня зрителей в ожидании выступления уставилась на меня.
Глава 4
Столовая, расположенная в этом же флигеле, безликая, как и мой рабочий кабинет. Большой обеденный стол по центру, металлические стулья с сиденьями из коричневого кожзама, картины с неизменным изображением осенней усадьбы на стенах. И незнакомые люди. Медленно выдыхаю, осматриваюсь.
Франтоватого вида молодой человек – лысая голова, изящная бородка, льняной пиджак и небесного цвета рубашка – оживленно что-то рассказывает блондинистой девушке. Ее аккуратненький носик и подведенные черным глаза наводят на мысль о кошачьих. Леопардовая блузка еще больше усилила бы сходство, но на ней кумачовое платье с глубоким декольте, в недра которого то и дело погружается взгляд франта. Рядом с Александром Лаврентьевичем брюнетка с короткой стрижкой, косая челка, как штора, скрывает реакцию на наше появление. Поодаль от всех тучный мужчина, его лицо мне знакомо. Писатель-краевед Бондаренко Сергей – лысина в полголовы, близко посаженные глаза, излишний вес и оттопыренная рубашка на выпирающем животе.
Чистые приборы на столе и пустые стулья намекают, что на ужин собрались еще не все гости. Сколько же их? – ладони становятся влажными. Вот он, мой вязкий кошмар, в котором я растворюсь без остатка через несколько минут: замкнутое пространство, изучающие взгляды незнакомцев, хищные улыбки-оскалы.
– Здд… – воздух заканчивается в легких разом, звук дребезжит на губах, отказываясь срываться простым приветствием.
В спину мягко, но настойчиво пихают, оттесняют к центру комнаты. Тканев упорно пробирается к накрытому столу с дурманящими запахами, а тут я застыла каменным изваянием у входа, мешаюсь на его пути.
– Добрый вечер, почтенная публика! – громогласный младший научный сотрудник сразу останавливает все застольные разговоры и обращает внимание на нас. Я чувствую себя бабочкой, которую энтомологи нашпиливают на иголку и внимательно изучают как невиданную особь.
Александр Лаврентьевич галантно отодвигает свободный стул, приглашая меня к столу. А вот Тканев не дожидается приглашения и плюхается рядом. Вытягивает столовую салфетку и, сложив ее треугольником, повязывает себе на шею на манер детского слюнявчика, не смущаясь реакции окружающих. Подцепляет пальцами огурчик из салатника, с аппетитом хрустит, удовлетворенно кивает и накидывает пару ложек салата себе в тарелку. Потом облизывает ложку и тянется ей к сочному мясу с черносливом. Блондинка театрально закатывает глаза, франт кривится в усмешке. Брюнетка прячет улыбку, вытирая губы бумажной салфеткой.
Меня представляют. Киваю и улыбаюсь, улыбаюсь и киваю – по части китайского болванчика у меня солидный опыт. Франт – Олег Авдеев, без пяти минут доктор филологических наук. Блондинка Анжела Соколовская – специалист пресс-службы областной администрации. Поглядывает на всех свысока и лишь для Авдеева делает исключение, невзначай касаясь наманикюренными пальчиками рукава его льняного пиджака. Шармы-подвески на ее браслете одобрительно позвякивают. Миниатюрная брюнетка с каре – Елена Лерх, журналист, автор литературной колонки в местной газете. В основном она отмалчивается, как и я. С румяного лица краеведа Сергея Вениаминовича Бондаренко не сходит приветливая улыбка. Тканев накидывается на еду. Анна Никитична то и дело отлучается на кухню за новыми блюдами, успевая следить, чтобы наши тарелки не пустовали.
Общая беседа течет размеренно, просто и ни о чем, как это обычно бывает в компании малознакомых людей: о теплой погоде, типичной для этого месяца, предстоящей выставке, экспонатах музея. В окно заглядывает куст сирени, легкий ветерок покачивает махровые белые кисти… Такая же сирень над садовым столом живет в моих детских воспоминаниях. Бабушкина дача еще не продана за ненадобностью, папа растапливает дровяной самовар, без сноровки выходит не очень-то быстро, я уплетаю ванильные плюшки, а мама беззаботно смеется над нами… В мои ностальгические видения бесцеремонно врывается голос Тканева. После утоления физиологического голода он жаждет пищи духовной:
– Сказки Уварова, скажу я вам, – уникальнейшая вещь! Это жемчужины нашей словесности! Преинтереснейший факт: богатство в сказках не имеет ценности. Богатый никогда или почти никогда не бывает добрым и порядочным. Богатство случайно приходит, случайно уходит. Такое средство проверки человека.
– Я бы не отказался от такой проверки, знать бы, где уваровские изумруды спрятаны, – хмыкает Олег Авдеев.
Слова Авдеева напоминают давнюю историю о бесподобных изумрудах Уварова, бесследно исчезнувших в кроваво-красные времена: революция добралась до этого тихого уголка и никого не пощадила. При упоминании изумрудов заскучавшая Анжела заметно оживляется:
– Олееег, – ее полные губы вытягиваются в трубочку. – Что за изумруды?
Она склоняется к без пяти минут доктору, кажется, что содержимое ее декольте сейчас непременно выкатится на всеобщее обозрение.
– Анжелочка… – Авдееву льстит ее внимание, открывшийся панорамный вид завораживает и немного сбивает с мысли.
Тканев нахально перебивает:
–… существует легенда, что Уваров, будучи уже известным писателем, купил в подарок своей дорогой жене не менее дорогое изумрудное колье. Потом оно бесследно пропало.
– Однако никаких документальных доказательств существования изумрудов нет, – подает голос краевед Бондаренко, протирая лысину носовым платком. – По крайней мере, мне они не известны. Поэтому это всего лишь, как выразился Максим Алексеевич, легенда. Сказка.
При этих словах Анжела заметно грустнеет и отодвигается от светила филологической науки.
– Сказки тоже не на пустом месте родятся, всегда есть какие-то основания, – веско замечает Олег Авдеев, отойдя от наваждения, и принимается накладывать овощной салат. Его взгляд задерживается на Тканеве, видимо, он вспоминает, как тот уплетал из общей тарелки своими грязными лапищами, и откладывает ложку в сторону. «Ешьте, ешьте, рекомендую!» – с довольной физиономией Тканев придвигает салатник поближе к Авдееву.
– Вот из-за этих зыбких оснований в свое время охотники за изумрудами, как кроты, перерыли весь парк. Я прав, Александр Лаврентьевич? – продолжает краевед.
Хранитель соглашается, но ответить ему не дают.
– Кстати, да, кроты! – Тканев со смаком облизывает указательный палец и поднимает его, указывая на разлапистую люстру на потолке. Анжела брезгливо поводит плечиком. – Кроты не так редко встречаются в уваровских сказках о проделках животных. Обычно это второстепенный персонаж, слушатель или зритель конфликта. А кто главный, спросите вы? И я отвечу – лиса. Да-да, чернобурая лисица! Заметьте, если лиса выступает против слабых – зайца, крота или белки, она проигрывает и оказывается в смешном положении. Но если ее антагонист – волк или медведь, то есть более сильный противник, она непременно одерживает победу. И в смешном положении оказывается ее недруг. О чем это я?..
Александр Лаврентьевич пытается перевести тему разговора, но фанатичный блеск в тканевских глазах не так-то легко загасить.
– Ах, да. Мораль! А мораль вытекает из ситуации. Читатель сам должен вынести урок. Никаких поучений! Никаких нотаций! «Заноза в лапе лисицы» или «Курица-сестрица» – это шедевры авторской сказки девятнадцатого века! Вы понимаете? – Максим в порыве пылкой речи теребит рукав пиджака Авдеева. – Шедевры!
– Сказочник! – пренебрежительно фыркает Авдеев и отодвигается на безопасное расстояние. Но Тканеву деликатность не свойственна. Он резко поднимается из-за стола, отталкивая с грохотом стул, срывает повязанную льняную салфетку с шеи, протирает ею линзы очков, в нее же шумно высмаркивается, сминает и засовывает в карман:
– Вот вспомните! А лисичка и говорит: «Нет, братишка, не люблю твой мед, больно кусач он…»
– Максим Алексеевич, голубчик, – пытается охладить его пыл Александр Лаврентьевич, – это, несомненно, дивная сказка… Вы, быть может, присядете.
Тканев послушно садится, но успокоить его не так-то просто.
– Трикстер… Анжела, не напрягайте свою хорошенькую головку, все равно не поможет, – злобный взгляд Соколовской прожжет в нем дыру, но младший научный не прошибаем, – напомню досточтимой публике, если еще кто подзабыл. Трикстер – герой, который совершает проделки. Так вот, трикстер в сказках описан Уваровым емко, зачастую одним или двумя эпитетами.
Младшему научному сотруднику нет никакого дела, слушают ли его окружающие. Мама как в воду глядела, предупреждая меня об увлеченных, живущих в своем фантастическом мире старичках-филологах. По возрасту Тканева рано причислять к этой возрастной группе, меня он старше лет на пятнадцать, но в фанатизме им не уступает.
– Максим Алексеевич, а что вы думаете про «Призрака ворона»? – успевает ввернуть Бондаренко (единственный внимательный слушатель все-таки имеется), пока оратор переводит дух. – Какова мораль сей сказки? Ведь ни прямых, ни, так сказать, косвенных указаний в тексте нет.
– Призрак ворона… – задумчиво тянет Тканев. В его взгляде… растерянность?
– Да-да, «Призрак ворона». Ну что же вы, батенька, ай, подзабыли? Сказка со странным концом, – краевед искренне удивлен, да и я тоже. Тканев не дилетант какой, он же спец с фанатичным блеском в глазах. Не знать «Призрака» он не может.
– Со странным? – Анжела подается вперед.
– С трагичным концом, – Тканев снова на коне. Своем любимом, сказочном. – Если вкратце…
– Максим Алексеевич, совсем коротенечко. Ни к чему нам за столом похоронные настроения… – замечает хранитель.
– Призрак ворона является ко всем лгунам, выклевывает их бьющиеся сердца, забирает души. Так он приходит и к писателю, но тот договаривается с призраком. В обмен на душу своей любимой. А мораль? – Тканев поправляет дужку очков. – Наверное, за всякую ложь приходится платить.
– Цена обмана, – замечает Лерх. Голос у нее фактурный, с хрипотцой.
– Вот и мне думается, тут речь о цене обмана! – подхватывает Бондаренко. – Что человек…
– Ужас ужасный! – перебивает Анжела Соколовская. – Вот все мужики одинаковы. Сам виноват, а девушке отдувайся!
– Ну что вы, Анжелочка, бывают достойные исключения, – протестует Авдеев, и в ответ его одаривают кокетливой улыбкой.
– Но в целом уваровские сказки полны жизнелюбия и… – продолжает Тканев, закидывая в рот оливку, его резко перебивает Соколовская:
– Да подожди же со своими сказками. Александр Лаврентьевич, а в усадьбе призрак есть?
– Во всякой приличной старинной усадьбе должны водиться призраки. Иначе какая же это усадьба? – хранитель улыбается.
– Настоящие призраки? Их несколько, что ли? Интересненько, – глаза Анжелы широко распахнуты.
– Осмелюсь заметить, – вступает в разговор краевед Бондаренко, – речь идет о таинственной даме с младенцем на руках. Обычно ее видят на парковой дорожке, недалеко от зимнего сада.
– А вот это – полнейшая ерунда. Завлекалочка для туриста, – замечает Авдеев, он только что закончил оттирать влажной салфеткой следы от грязной тканевской ручищи со своего рукава.
– Или страшилка для любопытных, – тихо замечает Елена Лерх.
– Да первая жена Уварова это, – авторитетно замечает Анна Никитична, ставя на стол блюдо с сыром. Александр Лаврентьевич красноречиво смотрит на повариху, и та исчезает.
– Как это первая? Она что, разве не единственная была? Ну вот та, которую на всех открытках печатают, с веером? – изумляется Анжела.
– Первый раз Уваров женился рано, по молодости. Родители сосватали, – произносит Бондаренко, вытирая салфеткой влажный от пота лоб.
– И тогда же пробует писать первые сказки. Правда, неудачные. «Зайца-адмирала» помните? – мимо сказочной темы Тканев, разумеется, не может пройти.
На него шикает Анжела, и он, как ни странно, затихает.
– Вскоре выяснилось, что брак неудачный, – продолжает краевед, – молодые супруги совершенно не подходили друг другу. Начались ссоры, Уваров позволял себе… увлечения на стороне, вы понимаете, о чем я. А через полгода ее сбросила лошадь. Молодая жена и неродившийся наследник погибли. Уваров впал в глубочайшую депрессию и дал зарок не жениться вовсе. Потом последовали годы духовной маеты…
– И блуда, – буркает как будто себе под нос Анна Никитична, убирая со стола грязную посуду.
–… пока на его пути не встретилась Александра Ивановна.
– Всего лишь печальный факт биографии Уварова, – замечает Авдеев.
– Говорят, что дама с ребенком приходит, чтобы предупредить человека об опасности, а если дитя заплачет, то о скорой смерти. Еще говорят, что Уваров виновен в ее гибели, потому-то душа в загробном мире успокоиться не может, – драматически заканчивает историю Бондаренко.
– И вы туда же, Сергей Вениаминович, – восклицает Авдеев, – это все домыслы, фольклор!