Растяпа. Хождение в пятую власть

Неделю Витек жил в Увелке. Мы играли в разные игры, и меня поражала быстрота его мышления. У него было восхитительное чувство юмора. Мы (я и мои родители) смаковали его способности. Чувство гордости переполняло. И боли….

Я еще любил его мать, но уже входил во вкус одиночества и думал, что даже ради сына не пойду на воссоединение семьи. Мы слишком долго двигались каждый своей дорогой, и развилка осталась далеко позади. Да и гордость никогда не позволит простить то, что было. Хотя знаю, есть философия – все знать и прощать, но никогда не забывать.

Время – это быстрая река без берегов и границ. У него свои сезоны. Не зима, лето и осень, а дни рождения. Мой календарь – это мой сын. Он постоянно напоминает о том, как быстро текут годы.

Как-то незаметно для меня сын перескочил период цветных карандашей и книжек с раскрасками. Мы увлеклись с ним устным творческим сочинительством – наши вымышленные герои полны благородства, бесстрашны и веселы. Как автор и человек, сын мой был чувствительным и нежным, показывал хорошо развитое чувство честной игры. Короче, идеалист, которому еще далеко до цинизма.

Был ли я честен до конца с собой? Видел ли рядом с ним тень его матери?

Возникали сомнения. Но, видя его загорелые щечки и сияющие глаза, решил – причины, в конце концов, не имеют значения. Важно, что нам вдвоем весело. Он не был намеком на меня или мать – он был личностью сам по себе.

И я любил его больше всего на свете.

Вот интересно, любят ли все остальные отцы своих сыновей так же сильно как я? Это казалось мне невозможным. Я готов был умереть за него, убить ради него….

Перед Днем Печати отвез Витю в Розу.

Теперь сидел в тени от клонящегося к закату солнца и, вглядываясь в прошлое, пытался понять – когда в моей жизни умер смех беззаботный?

Деревья в вечерних лучах, шелест листвы, птичий гомон были неописуемым счастьем; но глубоко внутри, как заноза, сидела острая боль от сознания, что не с кем мне разделить его. И это чувство, так странно смешанное из счастья, боли, меланхолии, грусти и безнадежности, грозило стать обычным состоянием на долгие годы. Это заставляло задуматься, хотя знал – логика моя небезупречна.

Конечно, расстроился из-за того, что услышал днем от Акулича. Но все равно нельзя делать глупостей впопыхах. О чем я? Да о том, что не стоит ввязываться в подковерную борьбу за кресло редактора ни на чьей стороне. Мое дело – достоверная информация для читателей.

Вдруг стало жизненно необходимым вспомнить, кто первым встал из-за стола на банкете. А дело вот в чем….

Когда последний участник торжества вошел на веранду (а это был редакционный водитель) и окинул сидящих взглядом, возникло замешательство.

– Садись, Виктор Иванович, чего ты? – сказал Кукаркин. – Вон же свободное место.

А тот вдруг:

– Если я сяду, нас будет тринадцать. А бабушка мне говорила: когда вместе обедают тринадцать человек – кто первый встанет, тот первый умрет.

– Не пори чушь! – нетерпеливо сказал новый редактор. – Садись скорее, гусь стынет.

Виктор Иванович немного помедлил, смежил веки, как для молитвы, поджал губы и опустился на стул с таким видом, как будто предвидел свою скорую смерть.

Мы пили, ели, болтали, шутили, смеялись….

Секретарша взялась гадать по руке. Взглянув на мозолистую ладонь Акулича, без обиняков ему сообщила, что такой короткой линии жизни отродясь не видала.

Федор лишь насмешливо хмыкнул, а мне на ухо шепнул:

– Это она перед редакторами выделывается.

– Меня не научите херомантии? – обратился я к секретарше.

– Способность эта особенная, не каждому дается, – жеманно говорила секретарша нараспев. – Не думаю, что можно научиться. Но попробуем. Прежде всего, надо уметь расслаблять сознание и наружные глаза…

Из груди Федора вырвался смешок, и он прижал кулак ко рту, чтобы не разразиться неудержимым хохотом.

Между тем, подвыпившая секретарша продолжала мурлыкать:

– Тогда у тебя откроется Третий глаз и заговорит подсознание. И возможно, если улыбнется Фортуна, ты сможешь понять значение линий на руке и предсказывать судьбу.

Признаться, чувствовал себя ужасно глупо – пялиться на ладонь ее холеной руки, стараясь выгнать из головы, назойливо вертящиеся слова «чушь собачья». Слова не желали уйти – тем более, Акулич то и дело хихикал, а Селезнева презрительно фыркала.

– Ты что-нибудь видишь? – спросила секретарша меня после минут пяти глазения.

– Да, вижу, – ответил я. – Вас в белом платье. Наверное, скоро будет свадьба.

Кто слышал, прыснули.

Я кротко попросил:

– Пожалуйста, не мешайте – вы нарушаете вибрацию пространства ясновидения.

Секретарша вырвала свою руку, в глазах ее полыхнул гнев:

– Я замужем!

Так кто же встал первым из-за стола?

Мысли мои вновь унеслись через пространство и время, на дачу лесников.

Помнится, Лена вдруг предложила:

– А кто хочет увидеть будущее в магическом шаре?

Кварцевый шар этот на кварцевой же подставке преподнесли Селезневой на южноуральском заводе «Кристалл», и он стоял за стеклом в шкафу нашего кабинета сельхозотдела.

Все кинулись…. Да, молодежь подскочила из-за стола, чтобы в искаженном в муть пьезопространстве постичь судьбы свои.

А я сидел… Точно помню. Потом сказал:

– Последствия наших поступков всегда так сложны, так разнообразны, что предсказание будущего – невероятно трудная задача.

Поэтому Лена, когда немного улеглись страсти, проворковала:

– Уважаемый Анатолий, будьте любезны так: загляните внутрь шара… внимательно, не торопясь…. и потом скажите мне, что вы там видите.

Я склонился над «магическим» шаром и напряженно уставился на него, от души желая увидеть что-нибудь в искаженном пространстве. Но все старания были напрасны.

Молчание затягивалось.

– Ну что? – с деликатным нетерпением поинтересовалась моя наставница. – Видишь что-нибудь?

От духоты и выпитого кружилась голова. Решил притвориться:

– Вижу что-то темное… м-м-м…

– На что оно похоже? – прошептала Селезнева. – Подумай, не спеши.

А я как раз в спешке старался что-то изобрести.

– Это книга, – уверенно заявил.

– Вот как! – воскликнула Лена. – Ты пишешь стихи? Рассказы? Желаешь издать свою книгу?

– Нет, – твердо ответил, – ничего не пишу.

– Слава Богу! – Лена вздохнула. – А то я подумала…. Графоман никогда не станет настоящим журналистом – запомни!

До меня не сразу дошла абсурдность этого заявления.

Солнце уже коснулось леса, позолотив верхушки деревьев, заливая небо кровавым цветом, кладя в саду длинные черные тени.

Наверное, завтра будет ветрено, – подумал, а потом поправился – там увидим!

Или не увидим, что тоже не исключено. Служба в погранфлоте приучила всегда быть в готовности к смерти. Во всяком случае – радоваться жизни без всякого повода.

Сделал глубокий вдох-выдох и попытался расслабиться, отогнав все мысли. Когда удалось, почувствовал: будто с меня свалился груз килограммов на пятьсот. Даже показалось, что могу летать. И должен!

Тут так некстати голос мальчишки у садовой калитки:

– Дядя Толя! Дядя Толя! К вам пришли!

Я поднялся и подошел:

– Привет, Серега! Кто пришел? Где пришел?

– За нашим забором тетка стоит – вас спрашивает.

– Хм.

Карие глазенки пацаненка блестели, мордашка лукаво сияла.

– Не врешь?

Довольно скоро выяснилось, что «тетка» – это Тома из нашей редакции, сотрудник промышленного отдела. Между прочим, замужняя дама, присутствовавшая на даче лесников вместе с супругом. Что привело ее сюда, поздним вечером, одну?

– Я хочу быть у тебя первой.

Не совсем тот ответ, что хотелось услышать.

– То есть?

– Я так полагаю: у тебя ни с кем ничего еще не было в редакции?

– Э, погоди-ка! Ты соображаешь, что говоришь?

– Надеюсь, ты – воспитанный человек и не откажешь даме.

– М-м… не слишком уверен. Ну, а как насчет того, что я люблю свою жену?

Тамара едва заметно улыбнулась, покачав головой.

– Для меня это ровным счетом ничего не значит. Я сама состою в браке и не имею ни малейшего желания разводиться. Тут другое: хочу быть у тебя первой. Когда в редакции начнут судачить, я уже буду иметь свое собственное мнение. И не стоит упрямиться….

Решимость, читавшаяся на ее лице, подтверждалась стальными нотками в голосе.

Я умудрился стереть с лица недоумение и даже выдавил подобие сочувственной улыбки.

– А как насчет – мы просто друзья?

– Я не собираюсь за тобой ухлестывать. Не нужно воздвигать против меня оборонительных рубежей – мы просто перепихнемся… и разбежались.

М-дя… похоже не удастся уклониться. К тому же, противление может испортить имидж. Так что расслабься, мальчик, и получи удовольствие.

Задумчиво покусал губу, прикидывая – куда вести даму? Наконец, решил:

– Учитывая обстоятельства…. пойдем, я познакомлю тебя с родителями.

– Ага? Ну, ладно….

Мы пошли. Внезапно Тома улыбнулась каким-то своим мыслям и покосилась на меня.

– Как ты меня представишь?

– Скажу – коллега из редакции, которой негде сегодня ночевать.

– А, понимаю! Мои предки тоже в восторге от того, где я работаю. Почему ты пошел в журналисты с инженерным дипломом? Мне это кажется неразумным.

– Райком направил.

– Ага, понятно! Потом ВПШ и долой Семисынова?

– Меня редакторское кресло не прельщает.

– Кстати, ты неплохо пишешь.

– Спасибо, Тома! Хочу тебя кое о чем попросить.

Гостья внимательно посмотрела на меня.

– Хвали почаще мои материалы – это поддержит мою уверенность. Лена Селезнева, как злобная мачеха, их только хает и правит – пытается сделать из меня Аграновского.

– Это от зависти: ты пишешь прекрасно, – напыщенно сказала Тома.

Представляя гостью родителям, как мог, старался сохранить внешнюю невозмутимость, но это плохо мне удавалось.

Отец ободряюще улыбался.

– Тома обратилась ко мне, как к другу, – уточнил.

– Да я понимаю, – кивал отец и к накрытому мамой столу достал свою фирменную настойку.

Когда за окнами потемнело, хозяин усадьбы предложил гостье:

– Спать ляжете во времянке – там сейчас не холодно и прекрасно пахнет садом.

– Я вас стеснила?

– Никаких затруднений! Напротив, ваш визит доставил нам удовольствие.

Его взгляд сделался странно пристальным. Может, ему очень хочется, чтобы она обязательно согласилась на времянку? Может, он специально устраивает, чтобы нам ничто не мешало?

– Ну, тогда – благодарю вас. С удовольствием.

Ответ оказался правильным.

Отец мой мгновенно просветлел и попросил маму сменить белье на кровати.

– Ты здесь родился? – спросила Тома, когда мы остались вдвоем.

Она обвела взглядом тесную избушку, радуясь, что нас не определи в дом.

– Отец полностью перестроил усадьбу, пока я служил.

Из единственного окна открывался прекрасный вид на сад, но сейчас задрапированный занавеской и темнотой. Мы выключили свет и разделись.

Это было первое чувственное ощущение, возникшее со дня расставания с Властой. Да нет, наверное, подобные ощущения исчезли во мне после измены Ляльки. Голое женское тело рядом вызывало неловкость, но в то же время и успокаивало. Неужто я еще способен на бесстрастные ласки? Впрочем, до организма, наконец, дошло, что от него чего-то ждут.

Тома целовала мою грудь и гладила ладонью чресла:

– А это что?

В темноте светилась ее улыбка.

– Ну…, – протянул с ответом. – Привык на секс настраиваться с утра. И сейчас….

– Тебе какая роль по душе – насильника или насилуемого?

– Интересно было бы посмотреть, – сказал с иронией, – как это меня можно насиловать?

С великолепным французским прононсом гостья произнесла:

– Вот, сударь, вы и напросились!

Я даже вздрогнул от неожиданности – ибо в следующий момент Тома оседлала меня. Вскинув голову, встряхнула богатыми кудрями. В полумраке задором светилась ее улыбка.

– Расслабься: секс – это не работа, а священнодействие.

– Как можно расслабиться, когда насилуют?

– Не можно, а нужно – иначе не получишь удовольствия.

Вскоре я понял, что Тома намерена выжать из моего тела куда больше, чем то, на что оно способно, пребывая в уверенности, что ее прелести неотразимы, а знания мужских инстинктов и психики ее глубоки.

Так оно и было. Некоторое время. А потом время вышло. Нет, время текло дальше: время оно же бесконечно. Но Тома иссякла, а я еще не получил удовольствия в акте насилия.

Насильница была обескуражена.

– Передохнем? Но ты не вздумай уснуть!

Что ответить? – ничего не придумав:

– У тебя-то хоть получилось?

Тома лежала отстраненно:

– Если честно… Я чувствую себя змеей, которая пытается вползти в сброшенную кожу. Понимаешь: ты вроде рядом и не со мной – ты не участвовал в процессе.

Похоже, она не шутит. Вот и сейчас не знаю, чего мне хочется больше: приласкать ее или, извинившись уйти в дом, в свою уютную спаленку. Сумел выдавить подобие улыбки, невидимой в темноте. Право же, было бы несколько странно оставить гостью одну после того, что было.

Вспомнил мамины деликатесы:

– Ты хочешь кушать?

– И пить тоже, – произнесла она почти обиженно.

– Сейчас принесу, – попытался утешить.

– О, нет! Вместе пойдем – я еще хочу в туалет.

Она не позволила мне одеться и сама пошла голышом.

Время далеко за полночь – даже комары спать улетели. Спали родители. Мы, как два привидения без простыней, забрались в дом – попили водички, натырили хавчика и настойки. Если б родители нас застукали – голых, с ворованным на руках – вот был бы шухер! Но пронесло. А мне понравилось шастать голым по усадьбе.

– Кто мешает-то? – спросила Тома.

Ответил не сразу:

– В конечном итоге это культура – она не появляется с бухты-барахты.

– Звучит неплохо, – сказала гостья, смакуя настойку.

– М-м-м, возможно. Полагаю, что вы с мужем дома одежд не носите? Я вообще считаю эту идею гениальной. Но не пойми превратно – как быть с эрекцией? Или, примелькавшись, она отсутствует?

Из темноты двора на порог времянки прыгнул черно-белый кот – Тамара вздрогнула. Я предложил ему кусочек колбасы. Васька принялся с энтузиазмом жевать, урча от удовольствия.

– В старом доме у нас были рыжие коты, а теперь только пестрые выживают. Мама говорит – домовой заедает.

Тома поела, попила, притянула к себе кота и стала тереться об него грудями:

– Ой, какое чудо пушистое!

Я, улыбаясь, наблюдал за ней – явно чертовски довольной собой.

Когда мы допили последние капельки настойки, в округе устроили перекличку первые петухи.

– Ты больше не будешь меня насиловать?

Протяжный меццо-сопрано ответил:

– Хочу спать. А если хочешь чего-то ты, можешь злодействовать: мое тело к твоим услугам – я люблю, когда меня имеют во сне.

На лице моем во всю ширь разлилось удивление, и с трудом подавил готовящийся сорваться с языка комментарий, потом сумел натянуть маску невозмутимости.

С ленивой улыбкою на губах Тома откинулась на подушку, водрузив кота себе на гениталии.

– Ну, что ж, будем спать, – я погасил свет. – Васька, тебе не кажется, что дама моя?

Ничуть не смущаясь, кот наш мурлыкал в темноте.

Ну и черт с ним, зато не возникнет желания иметь даму во сне.

– Расскажи мне сказочку на ночь, – на правах гостьи потребовала Тома.

Я не нашел предлога отказаться, и потому решил, что самое лучшее – говорить о чем думаю.

– Как тебе новый шеф?

– Наверно привыкну.

– Я думал, его встретят с цветами.

– Была нужда!

Мы немного помолчали и уснули.

Знаете в чем разница ощущений, когда ты просыпаешься с любимой женщиной и случайной? В первом случае – расставаться не хочешь, во втором – не знаешь как.