Алексей Мусиенко был отправлен на фронт в 1943 году, едва ему исполнилось семнадцать. Да, 13 октября того злополучного года вышло Постановление Государственного Комитета Обороны № ГОКО-4322сс, подписанное самим Сталиным, «О призыве на военную службу призывников рождения 1926 г.».
Мусиенко угораздило родиться именно в том году. Он был тощ, сутул, плохо развит физически. В детстве перенес рахит, катаральное воспаление легких, тиф и, вероятно, поэтому внешне походил на слабую, но озлобленную крысу. Узкое лицо, длинный заостренный нос, испуганно бегающие маленькие черные глазки и вечно прилипшие ко лбу редкие волосы.
В душе Мусиенко был трусом, потому на фронт не хотел ни под каким соусом. Полагаясь на стопку справок о перенесенных болезнях, на свой дистрофичный вид и жалость военкома, он не стал прятаться по дальним родственникам, а вместе с хлопотливой мамашей отправился в военкомат. И больше домой не вернулся. Точнее, проехал мимо дома в кузове полуторки по пути в лагерь первичной военной подготовки. В лагере обалдевшего Лешку обрили налысо, отмыли в бане, пропустили через санобработку, обрядили в мешковатую военную форму и зачислили рядовым в одну из учебных рот.
После изучения Уставов и конструкции винтовки Мосина, муштры и физической подготовки, учебных стрельб и рукопашной Мусиенко принял присягу и был отправлен на фронт. Всю дорогу он ехал в теплушке и под стук вагонных колес решал, как надежнее и быстрее унести ноги с передовой. Варианты имелись. Можно было, к примеру, сдаться в плен или стать самострелом, пальнув себе из винтовки в ногу.
Думая об этих способах, трусоватый Лешка покрывался липким потом и спешно бежал в общий деревянный сортир. «А вдруг немцы отправят меня в концлагерь или за ненадобностью расстреляют? – рассуждал он, нависая над «очком». – Военных тайн я не знаю, работник из меня по слабости здоровья – никакой».
Стрелять в себя он тоже опасался, поскольку с детства не переносил боль. Оставался последний вариант – бросив оружие и товарищей, бежать в тыл, как только представится такая возможность.
Так он и поступил. К концу ноября Центральный фронт, в распоряжение которого направлялся эшелон с молодым пополнением, продвинулся до самого Киева. Упорные бои шли на его северной и восточной окраинах. Эшелон подолгу стоял на разъездах, пропуская встречные поезда с санитарными вагонами или платформами с искореженной, разбитой техникой.
Во время одной из таких стоянок где-то под Курском бойцам разрешили прогуляться в примыкавший к железнодорожной насыпи лесок – справить естественные надобности. Этим Мусиенко и воспользовался, незаметно проскользнув в заросли кустарника и осторожно отдалившись от остальных.
Несколько часов он без остановки шел быстрым шагом по лесистым оврагам, покуда не убедился в отсутствии погони. «Все, кажись, утек!» – радостно заключил он и стал готовиться к ночевке на лесном травянистом бугорке…
Как ни странно, но дерзкий побег увенчался успехом, и спустя полтора месяца, разжившись по дороге чужими документами, дезертир Мусиенко добрался до Москвы.
* * *
– Ага, в крайнем окне загорелся свет! – возбужденно прошептал Лешка. – Значит, это точно его квартира!
На третьем этаже действительно вспыхнуло желтым светом окно. По предположению Бобовника, это была одна из спален большой квартиры Неклюдова.
– Верно, – кивнул он. – Должно быть, клиент переодевается.
– Когда пойдем?
Бобовник глянул на часы.
– Рано. Подождем с часок. Пущай переоденется, поужинает, расслабится. Тут мы и нагрянем…
Выполнив задачу по опознанию Неклюдова и выждав, когда служебный автомобиль отъедет от ведомственного дома, к лавочке подрулил Женька Ковалев. Руки он по привычке держал в карманах, в зубах торчала тлеющая папироска, из-под съехавшей набок кепки выбивался рыжий чуб.
– Посмотрел я на него вблизи, – сплюнул меж редких передних зубов Женька. – С виду боров, но нутро рыхлое. Ходит медленно, задыхается. Возьмем без труда.
– Дай-то бог, – вздохнул Бобовник.
И поймал себя на мысли: «Без труда у меня получилось совладать с «клиентами» всего трижды. С остальными пришлось повозиться…»
* * *
Женька Ковалев был немного постарше Мусиенко, но гораздо хитрее его. Имея за плечами ходку в лагерь, Жека потерял всякое доверие к власти большевиков и залег на дно сразу, едва началась война. «За краснопузых я подыхать в окопах не намерен», – говаривал он корешам и отправлял очередной плевок через гнилые передние зубы.
Благоразумие и опасливый характер спасли Женьку от военкомата и первичной военной подготовки, от поездки на фронт и риска заполучить пулю при побеге. Повесточка по его душу пришла, но мамаша знать не знала, где искать отбившегося от рук непутевого сыночка.
Внешностью Ковалев тоже не вышел. Крысиные черты в его треугольном лице отыскать было сложно, но мужской красотой там тоже не пахло. Что поделать, обделил его Боженька при раздаче высоких лбов, голубых глаз, прямых носов, фигурно очерченных губ и волевых подбородков. Не дал и высокого роста с широкими плечами. В итоге получился довольно нескладный шалопай с кривыми ногами, несоразмерно большой башкой, сломанным носом и бурым шрамом на щеке в виде английской буквы «V».
Шрам остался после ограбления бакалейного магазинчика в Скорняжном переулке. Рассовав награбленное добро по карманам, стайка пацанов убегала от выскочившего из темноты грозного мужика – то ли местного дворника, то ли сторожа из соседней аптеки. Женька неудачно сиганул через забор и зацепился щекой за острую штакетину. Порвал щеку так, что через дыру свистел прохладный сквознячок, а по рубахе текла горячая кровь.
Характером Ковалев обладал зловредным. Должно быть, поэтому подолгу не задерживался в бандах, к которым его прибивала жизнь. С год прослужил он огольцом под Сафроном Володарским. После тюремного срока оказался под Сеней Глухим и обстряпывал с ним делишки до перестрелки в Большом Балканском, в результате которой Сеня мучительно умер. Потом с год болтался сам по себе: перебивался мелкими кражами, шакалил мелочь у беззащитных детишек и даже не брезговал воровать сушившееся белье, что в среде московского криминала считалось последним делом.
Все шло к тому, что Ковалев закончит свой извилистый земной путь с пером в бочине или с пулей в громадной башке. Но внезапно ему повезло познакомиться с Бобовником, искавшим помощников для какого-то важного дела.
* * *
Вполуха слушая болтовню корешей, главарь не забывал поглядывать по сторонам. В какой-то момент он вдруг цыкнул:
– А ну, ша!
Все разом замолчали.
– Патруль, что ли? – Бобовник внимательно поглядел в сторону Чернышевской.
Оттуда в тупичок только что завернула компания мужчин.
– Не пойму… То ли шулера[4 - Шулер (жарг.) – до 1943 года командир Красной армии, далее – офицер Советской армии.], то ли мусора, – прошептал Мусиенко.
Подхватив фуражку, Бобовник проворчал:
– Один черт надо сматываться.
Троица нырнула в ближайшую подворотню и затаилась за углом двухэтажного дома. «Хорошо хоть собак здесь не держат, – подумал Ян. – Терпеть не могу собак…»
Через минуту мимо подворотни прошли четверо. Один рассказывал какую-то веселую историю, остальные приглушенно посмеивались. На патрульных они не походили.
– Пронесло, – прошептал Ковалев.
– Минут десять здесь перекурим и айда в гости к Неклюдову, – предложил Бобовник.
Ковалев и Бобовник зашарили по карманам в поисках спичек и папирос. Мусиенко принялся за очередную горсть семечек.
* * *
Ян Бобовник имел довольно странную внешность. В детстве, годочков этак до десяти, многие мальчишки дразнили его «Янкой», так как он здорово походил на девчонку. Округлые формы лица и фигуры, светлые волосы, гладкая нежная кожа, плавные движения и высокий голосок. Кабы не штаны на лямке – ну точно девка.
И характер был под стать: чуть что – истерика и слезы. Позже он прибавил в росте, плечи стали шире бедер, волосы потемнели, в голосе появились басы, а сопливых обид поубавилось. Природа брала свое, но окончательную победу над женскими гормонами так и не одержала. Даже сейчас, в свои двадцать четыре, он порой подходил к зеркалу и с отвращением кривился. Отражение представляло собой некрасивую молодую женщину. Грубую, неуклюжую, мужиковатую, но – женщину.
Ян родился и вырос в почти интеллигентной московской семье. Почти – потому что папаша был стопроцентным интеллигентом: профессионально занимался сложным умственным трудом, обладал критическим мышлением, легко систематизировал полученные знания и опыт. В общем, прекрасно справлялся с тем, что от самого рождения было недоступно его супруге. Та умела неплохо считать, но в каждом слове умудрялась делать по две-три ошибки. При этом была до чертиков азартна и, несмотря на все старания мужа, все же загремела за решетку.
Все началось с безобидного «подкидного дурачка» в картишки. Затем мадам с большими затруднениями и длительной практикой обучилась игре в преферанс. Игра ей понравилась, однако раздражал длительный процесс росписи пульки ради каких-то десяти или пятидесяти рублей. На большие ставки никто из знакомых не соглашался. В конце концов стремление к огромным выигрышам привело ее на Центральный московский ипподром.
Оценив масштабы бедствия, глава семьи попытался вернуть интерес супруги хотя бы к карточным играм или к лото. Но где там! Ее аппетиты росли со скоростью эпидемии чумы. На ипподроме она просаживала всю зарплату, отсутствие наличных денег ее не останавливало – она залезала во все новые и новые долги. Чтобы расплатиться по старым долгам и продолжать делать ставки на ипподроме, требовались деньги, потому финал был предсказуем: в квартиру Бобовников нагрянули сотрудники НКВД. Первым делом старший из сотрудников предъявил ордер на арест мамаши за подлог и использование липовых накладных в одном из крупнейших московских галантерейных магазинов, где азартная женщина имела несчастье работать счетоводом-бухгалтером. Далее последовал обыск с изъятием наиболее ценных вещей.
После убытия мамаши в женский лагерь на Соловки сынок остался практически без присмотра. Отец работал на строительстве важных стратегических объектов, часто задерживался допоздна, ездил в командировки. Он не пострадал за уголовные выходки супруги, но понимал, что за ним пристально наблюдают, а потому старался быть максимально полезным государству.
Это у него худо-бедно получилось, а вот сына он упустил. Нет, шалопаем и бандитом Ян стал не сразу. Какое-то время он еще изображал из себя нигилиста на папины деньги, но к окончанию мужской средней школы резко поумнел: вступил в комсомол и благодаря хорошей памяти даже умудрился сдать экзамены в Московский институт народного хозяйства. Война началась, когда он завершал сессию за второй курс. Молодой человек так перепугался перспективе отправиться на фронт, что за последний экзамен получил «отлично». Вероятно, полагал, что прилежных студентов в военкомат загребут в последнюю очередь.
