Правда жизни

3

Они так и не решили, как же все-таки сестрам вместе воспитывать Фрэнка. Марта как-то даже объявила при всех, что, «пока он из пеленок не вышел», она берет его на себя. У нее хватало для этого сил и сноровки, и если бы дочери просто, как всегда, приходили к ней, тогда бы и помогали.

– Подмога была бы – где пошьете, где почините да постираете и все такое, – вот чего ждала от них Марта.

В конце концов, и на Кэсси можно было рассчитывать, когда она была в своем уме, да и Бити пока жила с ними. Впрочем, Марта старалась не перегружать Бити, которая весь день была на работе да еще ходила в вечернюю школу. Хотя война закончилась, завод «Армстронг-Уитворт» оставался на военном положении. Бити трудилась клепальщицей: сверлила отверстия – тысячи отверстий, – ставила подбойки, формовала головки. Но она не только собирала бомбардировщики – по словам Марты, Бити была «сильно умная», поэтому она еще и училась в Союзе образования рабочих.

Профсоюзные деятели на авиазаводе уже давно заметили у нее эту нездоровую тягу к знаниям и уговорили подлечиться, записаться на курсы науки, истории и философии. Бити поступила на курсы, как доброволец идет в клинику по испытанию новых лекарств, но лечение, казалось, лишь усилило первоначальные признаки болезни. Она приходила домой с головой, переполненной мыслями, и каждая из них влекла за собой все новые жгучие вопросы.

– Охота же людям голову тебе забивать ерундой всякой, – сказала как-то Марта, помешивая угли кочергой. – И к чему это все?

– А мне так нравится, – откликнулась Кэсси. – Так интересно, когда Бити про все это рассказывает, хоть я и не понимаю ничегошеньки.

Кэсси переступала с ноги на ногу взад-вперед, Фрэнк вольготно умостился у нее на плече. Она только что кормила его грудью, и платье ее было расстегнуто, она пыталась обхватить малыша рукой, постукивая его пальцами по спине.

– Никто мне голову не забивает, – возмутилась Бити, поджигая щепку от огня, чтобы прикурить. – Просто война кончилась, и теперь все будет по-другому. Все от нас зависеть будет. А если мы будем сидеть сложа руки, то и винить некого.

Бити говорила в общем, но думала о конкретном. Конкретным было то, что в Союзе образования рабочих она пригубила серебряную чашу учения. Это был кубок, до краев наполненный пьянящим напитком – отопьешь чуть-чуть, а он тут же снова полон. Утолять жажду можно было вечно.

Марта снова тяжело опустилась в кресло под тикающими часами из красного дерева.

– Не понимаю я, какой от этого прок, да и где ты деньги возьмешь, чтоб дальше учиться?

– Мама, это профсоюзная школа. Для рабочих, таких, как мы. Если экзамены пройдешь, могут стипендию дать. В специальный колледж для рабочих. В Оксфорде.

– Да там одни приезжие и ворюги.

– В Ковентри тоже воров хватает, – весело вставила Кэсси. Малыш Фрэнк рыгнул в знак искреннего согласия.

– А мы-то тебя будем видеть? – спросила Марта, потому что все дело было как раз в этом. Марта была совсем не против самосовершенствования: двигаться вперед можно, но только не забирайте моих девочек, моих лисичек и моих зайчат, ведь они – все, что у меня есть.

– Ну, мам, я на выходные каждый раз домой буду приезжать. По субботам и воскресеньям. Это недалеко. Не так далеко, как Лондон.

– И не так далеко, как Тимбукту.

– А где это, Тимбукту? – полюбопытствовала Кэсси.

И неважно было, что Оксфорд всего в пятидесяти милях от Ковентри. Просто он не входил в планетарную систему Марты, а ей необходимо было, чтобы ее спутники-дочери вращались по близкой орбите. Все остальные – по своему желанию – жили в нескольких минутах ходьбы от материнского дома, кроме Юны, которая вышла замуж за фермера, да и до фермы можно было легко доехать на велосипеде. Бити была первой дочерью, пожелавшей так отдалиться.

Тут было кое-что еще – от Марты такое никогда не ускользало. По своему опыту Марта знала: кое-что еще – это обязательно мужчина. Марта чувствовала невидимое и утаиваемое присутствие мужчины с такой же легкостью, с какой она беседовала с призраками у двери. Они тоже маячили за спинами ее дочерей подобно фантомам, отчего девушки вдруг начинали капризничать, вести себя непредсказуемо и подолгу вглядываться в пламя камина. Она видела это в ту пору, когда молодая Аида еще не вышла за своего фрукта, в том, что случилось с Эвелин и Иной, которые так и остались старыми девами, в браке Олив и Уильяма, Юны с ее простоватым фермером и, конечно, у Кэсси, стоило только мимо дома прошагать человеку в военной форме.

Удивительно, рассуждала Марта, мужики – как слепые. Куда им что-нибудь заметить, хвост задерут и ничего и никого, кроме самих себя, знать не знают. А вот бабы их насквозь видят. У мужика, когда его страсть охватит, вырастает загривок, как у кабана, – и вот он топает неуклюже, натыкаясь на стены, и проходу в дверях другому парню не даст. Ей было даже немного жаль, что полный достойнства мужчина может мигом обратиться в клоуна, едва почуяв запах женщины.

И ведь они никогда не понимают, что из них веревки вьют. Как легко бабе мужика окрутить: тут нужное словечко бросить, там плечом повести. Она видела, как дочери проделывают это: все те же глупости, но парни все равно ничего не замечали.

Правда, Бити была самой сдержанной. Выглядела она вполне ничего, но, на вкус Марты, была тонковата в бедрах. Она не торопилась, считая, что лучшее – впереди. Но, так-то оно так, а дожидаться этого лучшего было нелегко. Наверное, Аида правильно сделала, что вышла за своего шотландца, – хоть и не красавец, зато честный. И Олив, выйдя за своего развеселого, но надежного Уильяма, с его скромной мечтой открыть овощную лавку. И Юна, от мужа которой несло хлевом. Марта знала, что у лучшего обычно и загривок крепче.

Марте хотелось спросить у Бити: «А как тот парень? Он тоже пойдет с тобой в профсоюзную школу?» Но она не могла произнести этих слов – считалось, что никакого парня нет. Ни о каком парне даже не упоминалось, и самым верным способом не получить никакого ответа было бы спросить Бити раньше, чем она сама созреет для разговора. Поэтому Марта сказала:

– Просто муторно мне становится, как подумаю, что будешь ты одна-одинешенька, да в таком месте.

– Мам, я не одна буду.

– Да?

– Там полно будет народу – таких же, как я.

– А-а…

– Да еще пара человек из нашего класса тоже едут.

Вот где собака зарыта, подумала Марта.

– Пара человек, говоришь?

– Да, Дженни – я тебе о ней рассказывала. Она такая умница, Дженни. Потом еще один парень собирается – Бернард его зовут. Слышала бы ты, мам, как он говорит. Заслушаешься. И заглядишься.

– А чего на войну не ходил?

– Он вызвался сам два года назад, мам. Но его не взяли, мол, немного косолапит и зрение плохое. Но он в связных да пожарниках с тринадцати лет, а в ту ночь, когда Хертфорд-стрит горела, ему благодарность вынесли. Всю руку себе обжег.

– Слеподырый, паленый да косолапый? Похоже, калека.

– Ха! – прыснула Кэсси.

– Он не калека, а говорить умеет, как никто.

– Ну, раз он такой мастер поговорить, – сказала Марта, – пускай приходит к нам на чай, ты же этого хочешь.

Бити ничего не сказала, только посмотрела исподлобья. Она хорошо знала мать и пожалела, что выдала себя: мужик-то, оказывается, обожженный, косолапый и полуслепой. Она даже заметить не успела, как это вышло.

– Я что хочу сказать, – произнесла Марта, – немного мужского общества нам бы не помешало, правда, Кэсси?

– Ну конечно!

– Мам, я не хочу лишнего шума.

– Какой шум? Никто и не собирается шуметь. Угостим его сэндвичем с колбасным фаршем, чаем напоим – побалуем парня. Не будет никакого шума. Чего нам шуметь-то?

Правда жизни

– Я хотела сказать, – умоляюще проговорила Бити, – не надо, чтобы все девочки приходили. Понимаешь?

– Я, да ты, да Кэсси, ну и, конечно, малыш Фрэнк. А больше никого и не будет.

– Ладно, я позову его, – пообещала Бити.

– Ур-а-а! – подпрыгнула от радости Кэсси.

Фрэнк, до сих пор висевший у нее на плече, выскользнул из-под руки. Марта подалась вперед, пытаясь поймать его, но не успела. Бити выпростала руку, но тоже – мимо. Фрэнк приземлился носом в ковер.

4

Вначале Бернард Стоукс слегка покраснел от смущения. Не слишком ловкий в светских беседах, он постепенно разогревался. Как и обещала Марта, были поданы сэндвичи с колбасным фаршем и соленьями, чай, свежий салат и помидоры из теплицы Олив, – да и сама Олив явилась. Заняла место за столом и Аида. Между тем, по чудесному совпадению, зашли старые девы Эвелин и Ина с блюдом маринованной свеклы. Юна принесла дюжину яиц с фермы, Бити без единого слова взяла их и поставила варить – только тут она улучила минуту, чтобы упрекнуть Марту, в очередной раз наполнявшую чайник:

– Мам, ну я же просила!

– Я ничего не говорила, – прошептала Марта, пряча за широкой спиной этот обмен репликами от других дочерей. – Это, наверно, Кэсси.

Но Кэсси тоже ничего не разболтала. В этом не было необходимости. Просто Олив увидела, как Бити крахмалит блузку. Юна заметила, что Марта протирает лучшую посуду. Это было все равно что разослать приглашения, отпечатанные на тисненых карточках. Разумеется, узнали о предстоящем визите и Аида, и Эвелин с Иной. В конце концов, речь шла о том, подходит ли парень нашей Бити.

Бернард пришел в туфлях, начищенных до блеска, его румяное лицо сияло чистотой. Каштановые волосы были зачесаны на одну сторону с какой-то неимоверной тщательностью, усердно приглажены водой и расческой. Его впустили в дом, торопливо провели через залу – он успел лишь бросить взгляд на старика, сидевшего в кресле с высокими подлокотниками и читавшего газету. Старик, не отрываясь от чтения, махнул рукой. И дальше, в глубь дома. Его усадили во главе стола – почетный гость. Со всех сторон за ним ухаживали заботливые женские руки.

И правда, с того дня, как из Дюнкерка в обгоревших лохмотьях вернулся Уильям, а Олив упала в обморок, в дом еще не входил ни один молодой человек. Но людей не хватало, отпуск был короткий, и вскоре Уильяма снова вызвали на службу. Ровно через пять лет Уильям все еще был в Германии, в составе победоносных оккупационных сил. Но до возвращения в армию он успел оставить Олив подарочек из Дюнкерка: здоровенькую девчушку, которую назвали Джой, – теперь ей было четыре года и три месяца.

Тем временем Бернард говорил и потихоньку привыкал к тому, что на него нацелены восемь пар глаз: Марта глядела приветливо и беспристрастно, Аида – украдкой, недоверчиво, у Эвелин и Ины глаза бегали, у Олив взгляд был влажный, искренний, у Юны – веселый, даже насмешливый, у Кэсси – ластящийся, а у Бити – мрачный и защищающий. В ответ Бернард разговорился:

– Отстраивать заново надо, понимаете, восстанавливать. Смотреть на это как на благоприятную возможность. То есть с городом, конечно, случилась жуткая беда, но посмотрите – трущобы убрали. Теперь нужно подумать о том, чтобы построить приличные дома для трудящихся.

– Еще хлеба с маслом, Бернард?

– Возьмите еще салата, Бернард. Бити вроде говорила, вы собираетесь стать аркитехтором.

– Очень вкусно, миссис Вайн. Да, я очень хочу стать архитектором. В нашем городе нужно многое построить.

– А ведь наверно… – заговорила Аида, – там, поди, кучу экзаменов сдать надо?

– Да, вы правы. И я надеюсь, что сдам их и поеду учиться.

– Так все просто? – удивилась Аида. – Не знала, что так все легко.

– Чайку подлить, Бернард?

– Да, спасибо. Теперь простым людям открываются новые возможности. Вот увидите. Вы, наверное, слышали, о чем говорят демобилизованные. Хотят выбрать лейбористское правительство. Нам нужно построить государство, которое годилось бы не только для наших героев, но и для их детей.

– Сначала нужно вышвырнуть всю эту компашку, – сказала Юна.

– Нельзя так поступать с мистером Черчиллем после всего, что он сделал, – возразила Аида.

– А мы, черт возьми, поступим! – воскликнула Бити, глаза ее блестели. – Сгоним старую вонючую жабу с навозной кучи!

– Ну, ну, попридержи язык! – вмешалась Марта. – Бернард не для того к нам пришел, чтобы ругань слушать. Но Бити права. Надо новых выбирать, надо.

– Не беспокойтесь, миссис Вайн. Женщины, острые на язычок, в моем вкусе.

– Но не в моем, – сказала Эвелин.

– И не в моем, – присоединилась к ней Ина.

– Я хочу сказать, что для таких, как мы, возникают новые возможности. Возьмем, например, вашу семью. Спасибо, миссис Вайн, достаточно фарша. Вы же соль земли, если можно так выразиться. И такие девушки, как Бити, достойны лучшей жизни, как и другие. Она многого может достичь.

– Аркитехтором, – повторила Олив. – Это же здорово!

– Аркитехтором, – в восхищении подалась вперед Кэсси. – Ты только представь себе, Бити, выйдешь за аркитехтора!

В повисшем молчании слышно было, как Бернард перестал жевать лист салата. Марта пришла ему на помощь.

– Кэсси, дурочка, он не свататься пришел, а на ужин. Еще свеклы, Бернард?

Но не тут-то было.

– Какая там свекла, мама, он и так весь красный, – сказала Юна.

Кэсси расхохоталась, как гиена, а за ней и все остальные – все, кроме Бити, которая пробормотала сквозь зубы:

– Боже! – Но никто ее не услышал.

Они смеялись все безудержнее – от этого могло даже стать немного не по себе. Бернард только улыбался во весь рот и переводил взгляд то на одну, то на другую из шестерых смеющихся сестер. А Марта, широко разведя руки в стороны, как бы говорила ему: «Ну, видишь, что тебя ждет?» Бернард достал носовой платок и вытер лоб, теперь уже и сам посмеиваясь. А Марта думала: «Да-да, готовься».

Со стола убрали, скатерть свернули. Может быть почувствовав, что Марта про себя уже вынесла вердикт, все сестры без слов, решительно, словно соблюдая какой-то обряд, засобирались. Бити улыбнулась Бернарду, и Бернард улыбнулся ей в ответ – он понял, что это самая подходящая минута, чтобы уйти. Но когда она помогала ему надеть куртку, а сестры торопливо убирали посуду, случилось нечто неожиданное.

– С удовольствием попил с вами чаю, миссис Вайн, – сказал Бернард. Он держался с некоторой церемонностью, как политик на собрании. – Жаль, что я так и не познакомился с господином, который сидит в зале.

Все сестры разом замерли и уставились на него. – Полагаю, это мистер Вайн, – продолжал Бернард, стряхивая с плеч перхоть – спасу от нее нет.

Они молчали, пока Марта наконец не сказала:

– Из мистера Вайна слово вытянуть – потрудиться надо.

– Ну, когда я вошел, он помахал мне рукой.

– Правда?

– Полагаю, это и был мистер Вайн?

От пронзительного взгляда Марты Бернарда пробрала дрожь.

– Ты видишь! – вскрикнула Кэсси. – Видишь!

Она бросилась к Бернарду, взяла его за руку и крепко поцеловала в губы.

Бити оттащила его от сестры к двери.

– Бернард, идем, на автобус опоздаешь! – Ей даже пришлось повысить голос. Он застыл как загипнотизированный. – Бернард!

Она вытолкала его за дверь, а Марта и шесть дочерей остались. Они прибрались, вымыли и вытерли посуду, подмели пол, поставили стулья куда положено и ушли, ни словом не обмолвясь о происшедшем. Они на эти темы никогда не говорили. Не принято у них было.

Только Юна заметила, вытирая кухонный стол:

– А ведь так хорошо все шло…

5

– А говорили, жить лучше станет. – Кэсси поморщилась: малыш Фрэнк потянул ее за сосок. – Все ведь уже кончилось. Обещали – рыбий жир у нас будет, апельсиновый сок – ну и где это все?

Марта, сгорбившись, чистила над раковиной морковь.

– Захотят, еще лет десять продержат нас на голодном пайке. Может, еще и хуже будет, пока лучшей жизни дождемся.

– Мам, когда Уильям приедет, нужно будет на стол накрыть. Как ты думаешь, может, он еще одну двоюродную сестричку или братика Фрэнку сделает? Как Джой, когда из Дюнкерка приезжал.

– Дурочка ты, Кэсси. Откуда мне знать?

– Ай! Фрэнки! Мам, у меня соски потрескались и болят! Наверное, пора начинать кормить из бутылочки.

– Я так легко вас не бросала. А вас семеро. Мне надо было железные груди иметь. Да еще мастит – от близняшек-то. Никогда кормить не бросала. Груди для этого Бог и создал, а не для того, чтоб парни на танцульках глаза таращили, как вы, наверно, думаете.

– Мам, а этот Бернард у меня груди разглядывал. Глаз оторвать не мог.

– Так они ведь – самое большое, что у тебя есть. Сама-то малявка.

– А я бы не прочь, чтоб он меня полапал.

– Бесстыдница ты, Кэсси, бесстыдница.

– Не, мам. Я на это не пойду! С Битиным парнем – никогда! С мужиком моей милой сестренки – ни за что, ты же знаешь. Но ведь как приятно – идешь по улице и знаешь: можешь выбрать кого хочешь – любого, только подмигни да пальцем помани, и он пойдет за тобой. Их так легко цеплять. Такую власть в себе чувствуешь!

Марта обернулась и ножом, которым чистила морковку, ткнула в сторону Фрэнка:

– И вот что из этого выходит.

– А разве оно того не стоит, мам? Я люблю моего крошку Фрэнка. Он особенный. Ты ведь это знаешь, мам?

– Кэсси, у тебя не все дома. С соображалкой у тебя плохо. Чудная ты.

– Семья у нас чудная, мам.

Семья и в самом деле была чудная – начиная с Марты и ее гостей-призраков. Затем старшая дочь Аида, которая вышла замуж за человека, похожего, по общему мнению, на ходячий труп. Затем близнецы – старые девы Эвелин и Ина, столпы спири-туалистской церкви, они постоянно устраивали и протоколировали сеансы медиумов, людей с особыми способностями, ясновидящих, гадалок и прорицателей. Потом Олив, которая плачет по поводу и без повода, и Юна, из которой слезу не выжмешь, да Бити, с кулаками встающая на защиту какой-нибудь умной идеи, да Кэсси, которая в толк не могла взять, как это у людей нет крыльев и они не умеют летать.

У Бернарда и всех других мужчин, привлеченных чарами девиц Вайн, были основания призадуматься, прежде чем совершить решительный шаг. Потому что, женившись, они действительно попадали в странную компанию. Правда, Марта такие разговоры пресекала. Все семьи странные, утверждала она, просто некоторые чуднее других. Если хорошенько приглядеться, у всех свои загадочные истории, сумасшедшие тетки на чердаках и скелеты в подвалах. Нет семей без причуд. Но хоть она так и говорила, все девушки Вайн чувствовали, что в их семье есть что-то не вписывающееся ни в какие рамки – совсем не так, как у безмятежных Джексонов, что живут на той стороне улицы, или у тихой соседской семьи Карпентеров. То есть так было до войны.

Война всех выбила из колеи, и Вайны на общем фоне долго казались обычными людьми, чуть ли не нормальнее других. Но теперь, когда в небесах снова воцарялся мир и тени войны отступили, причуды и странности этой семьи начинали снова бросаться в глаза.

И следовало признать, что чуднее и страннее всех была Кэсси.

– Жалко, что ты не знаешь ни фамилии его, ни номера жетона, – сказала Марта, имея в виду отца Фрэнка.

Кэсси зачала после того, как одним душистым августовским вечером сходила на танцы, устроенные для американских солдат, отправлявшихся на фронт помогать Третьей армии генерала Паттона [2] наступать на Париж.

– Он погиб, мама. Я же тебе говорила. Я почувствовала, когда он умер.

– Не можешь ты этого знать. Никто этого знать не может.

– Нет, знаю.

Кэсси тогда определенно что-то почувствовала. Это было как удар под дых одетым в броню кулаком – в это время она гладила свое прелестное голубое платье. Это платье было на ней в тот вечер, когда она встретила отца Фрэнка, – его тоже звали Фрэнк, а потом они лежали с ним в поле. От удара она согнулась пополам над гладильной доской. Не зная, что уже носит в себе Фрэнка-младшего, будто в свете молнии увидела, что Фрэнк-старший получил пулю в живот и что думал он о ней, и о ее голубом платье, и о той единственной нежной ночи на английском лугу. Она знала это наверняка, как если бы услышала об этом по радио или получила телеграмму из Военного министерства. Она крутила ручку настройки приемника, пытаясь наткнуться на новости, но, конечно, сообщалось только о самых главных событиях – о том, что Сену почти одновременно перерезали выше и ниже Парижа – как пуповину.

И конечно же, не могло быть и речи о какой-то телеграмме из Военного министерства. Любовные связи, не освященные браком, там не учитывались. Никому бы и в голову не пришло отправить телеграмму о чьем-то сердечном друге, и уж тем более об участи американского солдатика с вечной жвачкой во рту, лишь потому, что он провел с девушкой одну ночь. Дело не в том, что Кэсси нужно было такое извещение, она считала, что оно ей полагается.

Когда той ночью, в поле, все было кончено, подвыпивший Фрэнк-старший заплакал. Он не в первый раз был с девчонкой – почти ровесник Кэсси, он уже приобрел некоторый опыт дома, в Бруклине. Он был страстным любовником: ласкал груди Кэсси языком и губами, почти как Фрэнк-младший, когда его кормишь. Только сосок тогда еще не потрескался и не было этой жалящей боли. Но, спустив в нее семя, он заплакал о том, что скоро потеряет ее навсегда, а может быть, о том, что ему никогда больше не быть с девчонкой. Кэсси часто потом думала: а может быть, и сам Фрэнк уже знал, что его ждет?

Из-за того, что случилось с Фрэнком, а еще больше после страшной ночи массированных бомбардировок за четыре года до того – когда Ковентри был разрушен бомбами «Люфтваффе», – секс стал для Кэсси чем-то вроде магии. Одно то, что после него рождались дети, было для нее изумительным и убедительным примером волшебства. Другая бы всплеснула руками, узнав, что опять некстати забеременела, а Кэсси лишь еще раз убедилась, что существуют удивительные силы, увидела еще один луч света в темной вселенной. Она не задумывалась о том, что о ребенке нужно будет заботиться, что, раз родила, надо будет кормить его, добывать средства. Но тем самым, в отличие от своих сестер, она, казалось, жила в мире, свободном от вины и тревоги, где прошлое и будущее – лишь второстепенные подробности, парящие над переливающимся радугой пузырьком настоящего.