Арка Новой Голландии

Глава 1

Все жизненные роли должны быть четко определены – в этом она была уверена всегда, чуть ли не с того раннего подросткового возраста, когда к ней впервые стали приходить ее порой робкие, а порой пугающе распаляющие воображение фантазии о предстоящей будущей взрослой жизни. Ибо только при таком условии ей представлялось возможным сознательное и безошибочное управление всеми происходящими с человеком событиями. Именно к этому, страшась и тщательно избегая любых случайностей, а тем более необдуманных шагов и ошибок, она настойчиво всегда будет стремиться, став более взрослой и самостоятельной. Однако, не смотря на все прилагаемые усилия, желаемой определенности ей слишком часто все же не хватало на жизненном пути. И он, проходимый ею путь, как и у многих женщин ее поколения, оказался извилист, порой сумбурен и, будучи отмечен, зачастую, событиями запоминающимися, однако, слишком часто заводил ее в те непонятные тупики, из которых она с трудом выбиралась.

Позднее, задумываясь о своей жизни, она ловила себя на странной и какой-то вроде бы не главной, отвлеченной мысли, касающейся, прежде всего, города в котором прожила многие годы. Словно, Санкт-Петербург был частицей или фоном, или, быть может, действующим лицом, присутствие которого всегда ощущалось всеми чувствами ее взволнованной души. А, возможно, ей иногда казалось, именно город был главным героем всех перипетий, происшедших с ней некогда и происходящих по сей день. Он во многом определял ее настроения, пристрастия, диктовал поступки. И он, город, в который она была по-настоящему, без сомнения влюблена, всегда оставался с ней, где бы она ни находилась. И, если она покидала его в своей реальной, обыденной жизни, то он не оставлял ее в постоянных воспоминаниях, приходил к ней в долгих, порой мучительных, а, порой, приятных сновидениях, перенося то в прошлое, то простираясь перед ее мысленным взором еще не бывшим с ней никогда прежде видением. Так он настойчиво, снова и снова звал ее своими улицами и площадями, реками и каналами, гранитными набережными и строгими чугунными решетками городских парков.

Часто она вспоминала одно из своих совсем еще детских впечатлений. Раннее, возможно, первое из запечатлевшихся, непонятное, непонятое тогда, но, тем не менее, врезавшееся в память навсегда, настойчиво возвращающееся и влекущее к себе. Тогда, давно, видимо, была осень, далекая осень ушедшего детства. На ее детские неуклюжие ножки были надеты красные маленькие резиновые ботики с круглыми, запомнившимися кнопочками-застежками. Она помнила, отчего-то до сих пор, как устало, но чрезвычайно настойчиво и упрямо, подгребала с больших каменных и выщербленных временем плит мостовой многочисленные желтые листья, сплошным шуршащим ковром забавно раскинувшиеся перед ней. Крошечной ладошкой она тогда привычно и крепко держалась за сильную взрослую руку, всегда оберегающую и указывавшую ей путь к дому и теплу. Но, вдруг, повернувшись, увидела что-то, чего словно здесь не было раньше, чего не замечала, не видела, не понимала, что-то поразившее теперь необычной величиной и силой. Что-то, отчего, она восхищенно тогда остановилась и замерла, широко распахнув свои огромные детские глаза. Видимо, какой-то новый мир в тот день и в той точке земли открылся ее сознанию впервые.

– Что это, мамочка? – спросила она, – дворец такой или ворота сказочные? И что за ними? Кто там живет? Волшебница, да? Да? Скажи мне!

– Это Арка Новой Голландии, детка. Такое архитектурное сооружение. Дома, разные ворота, вот такие арки – это все называется словом архитектура. Ты его сегодня запомнишь, а потом, когда ни будь, поймешь, что оно означает. Красиво, правда, малышка? – добавила мать, и они остановились напротив поразившего ее огромного сооружения.

– Да, да, да. Очень, очень красиво. Арка, арка, арка – она повторяла снова и снова в своем ребячьем волнении, забавно картавя, незнакомое прежде слово, получавшееся у нее «алкой» и оттого казавшееся ей похожим на название уже виденной и познанной недавно птицы – черной галки, а сооружение, сделанное из камня, представилось сидящей у реки огромной сказочной птицей.

Много позднее, учась в девятом классе модной по тем временам специализированной гуманитарной школы, Лера изучила историю того места, навсегда вошедшего некогда в ее детское воображение. И все, что она с годами узнала об этой старой постройке, возведенной два столетия тому назад заезжим французским архитектором Валлен-Деламотом, родившимся во Франции и учившимся своему мастерству в далекой и знойной Италии, лишь укрепило в ее душе ощущение таинственного очарования этого петербургского уголка. Одновременно, кажется, усилилось и ее постоянное влечение к этому тихому, словно всеми забытому и затерянному, месту в центре Ленинграда. Часто, бродя в присущей ей задумчивости по городу, она приходила туда. Здесь, неподалеку от массивных каменных стен, остающихся сумрачными даже в редкую петербургскую жару, находила всегда умиротворение, то ли оттого, что неосознанно связывала его с уверенностью и покоем собственного детства, то ли оттого, что мерещилась здесь какая-то иная связь, пока еще не приоткрывшаяся, но постоянно влекущая. Она полюбила это мрачное место, возвращаясь к нему снова и снова. Трагичное осенью и пугающее зимой, когда оно становилось окончательно заброшенным и неприкаянным, возвышающимся темным пятном над бледным, призрачным миром – оно влекло ее. Еще сильнее очаровывало поздними весенними сумерками, когда представало каким-то обиженным, словно скрывающим свои полузабытые людьми загадки или, напротив, напоминающим о том, что еще многое, очень многое произойдет.

На смену школьным годам, с их не всегда ясными и осознанными мечтами, пришла студенческая пора, в которой воплотились многие ее желания. Жизнь Леры теперь протекала именно так, как ей когда-то хотелось. Правда, порой, мужчина, с которым она встречалась, в которого была влюблена, доставлял ей некоторые огорчения. И иногда, весьма болезненные. Но, тем не менее, они уже много лет были вместе, и без него Лера не мыслила своей дальнейшей жизни, просто не смогла бы себе представить ничего подобного.

Однажды, после очередного успешно сданного экзамена, собственно уже не очередного, а последнего Государственного экзамена, она выбежала с исторического факультета Университета, где проучилась пять лет. Впереди ее ожидала лишь защита дипломной работы, которая была ею вовремя написана и сдана на прочтение назначенному кафедрой рецензенту, скучному и въедливому, хотя еще совсем молодому кандидату исторических наук. Продолжая размышлять о последних днях Византийской Империи, днях, завороживших ее своими непостижимыми контрастами и предощущением неминуемой драмы, которым она и посвятила свое научное исследование, Лера направилась к любимому городскому месту, которое, отчего-то ей приснилось сегодня под утро.

– Видимо, Арка мне, все же, снится только ко всему хорошему, – думала она, – вот и последний экзамен сдан на пять. Правда, Андрей.… С ним все опять не просто…

Миновав длинное, скрытое рано распустившейся в том году зеленью и высокой строгой решеткой ограды здание Двенадцати Коллегий, построенное еще при Петре 1, она повернула направо и пошла вдоль широкой и плавной ленты Невы, блестящей в послеполуденных лучах солнца, оставляя позади один за другим невысокие и ставшие за эти годы родными университетские корпуса. Вот остались позади старинное здание Меньшиковского дворца, величественная Академия Художеств, где в разные времена обучались своему высокому мастерству лучшие русские художники, и одним из строителей которой был все тот же заезжий француз, придумавший ее любимую Арку. Перейдя с Васильевского острова по мосту, названному именем Лейтенанта Шмидта через широкую Неву, прошла по пыльной, всегда шумной и словно дребезжащей трамваями площади Труда, постепенно добралась до узкой петляющей речки – Мойки. Здесь, повернув с моста, направилась к Арке Новой Голландии.

Задумавшись, она долго стояла на набережной, напротив архитектурного сооружения, размышляя обо всех своих личных перипетиях и неприятностях, буквально свалившихся на нее в последние два месяца. Думала о том, что Андрей вновь ей изменил с какой-то девицей, о чем она узнала случайно, но совершенно точно. Он почти каждый вечер теперь стал где-то пропадать, говоря, что остается в институте. Но она как-то зашла туда и от его же приятеля узнала, что он уходит сразу после шести часов. И запомнила взгляд его сокурсника, как ей показалось сочувствующий и чуть насмешливый. Потом, через месяц, устав ждать звонка, однажды, позвонила сама и, неожиданно, застала его дома. Они долго говорили, он рассказывал ей о тех делах, которые на него буквально навалились, но, вдруг, оговорившись, отчего-то, назвал ее Ксаной. И наступила пауза. И Лера, словно, испугавшись, бросила телефонную трубку, на которую потом долго смотрела, куря, ожидала, что он непременно ей перезвонит. Но телефон молчал, вот уже около месяца. Взяв себя в руки, она продолжала упорно заниматься, писать диплом, стараясь его «молчание» не расценивать как конец отношений, а всего лишь как временную размолвку. Но с каждым днем ей это давалось все труднее и труднее. Потерянность и безнадежность постепенно заползали в ее душу. И иногда… Иногда в ее уставшей от постоянных и горьких мыслей голове что-то начинало тяжело, неотступно болеть, мучительно заполняя этой болью, то ли физической, то ли духовной все ее юное существо. И что-то все время напрягалось внутри нее, подчиняясь напряжению неотвязных и отчаянных мыслей, которые, словно, на части разрывали ее измученную душу. Все привычное и дорогое перепуталось и распалось в те дни. Теперь, просыпаясь ранним утром, Лера знала, что ей предстоит набраться каким-то образом сил и терпения, чтобы преодолеть и прожить наступающий день. Иногда, впрочем, ей казалось, что все кончено, что раз никогда до этого Андрей не исчезал на столь долгий срок, то, видимо, он уже и не вернется. Видимо, действительно, все распалось, как ей казалось, окончательно. И она, вдруг, полностью осознав постигший ее крах, тут же гнала от себя подобные мысли. И ни о чем не могла думать кроме него.

– Андрей, Андрей, – прошептала Лера, – вернись, я больше не могу…

Она вспоминала те дни, когда начался их роман, стремительно обрушившийся на нее, а теперь внезапно рухнувший. Вслед за романтичным и бурным началом вскоре, однако, последовала череда беспричинных ссор и болезненных обрывов, взаимных уходов без объяснений и столь же внезапных неожиданных примирений; так на смену прощаниям приходили прощения и страстные возвращения, впрочем, на срок, весьма, недолгий. Затем неминуемо следовали новые расставания, которые, однако, со временем серьезно уже перестали восприниматься, а были лишь приятно волнующим фоном их, все же, серьезных, глубоких и постоянных отношений, в которых все казалось благодаря какому-то необъяснимому и чуть ли не сверхъестественному чуду удивительно прочным.

Лера, не видевшая Андрея больше двух месяцев, все еще ощущала прикосновения его мужественных рук, любимый запах его сильного мужского тела, вспоминала, как он целовал ее… Впрочем, моментами теперь она хотела уже все забыть, стереть из собственной памяти.

Но никак не могла забыть, как, однажды, давно, кажется, через месяц после их знакомства, на другой день после того, как он впервые сказал, что любит ее, и когда она была несказанно счастлива после ночи, проведенной с ним, зашла днем, с подругой, посидеть в небольшом ресторанчике на Васильевском острове. И, вдруг, увидела красивую женщину, вошедшую в ресторан, и его, входящего следом за ней, входящего с ней. Растерявшись, она молча смотрела на них. И понимала, что эти двое здесь не случайно, что уверенная быстрая походка его спутницы, смело направившейся к отдаленному столику, который, видимо, она хорошо знала, говорит о том, что они здесь частые гости, и что-то неуловимое подсказывало, что они давно и очень близки. Не заметив ее, не обратив на нее внимания, увлеченные друг другом, они прошли в соседний зал, не думая, где присесть, направились к этому столику, явно выбранному ими давно и облюбованному. Она показалась тогда себе никому ненужной девчонкой. Она попросила у подруги сигарету и в первый раз в жизни закурила. Дрожащей рукой потушила в пепельнице оставшийся окурок, извинилась перед подругой, встала, и медленно, не сознавая точно, зачем это делает, прошла вслед за ними в соседний зал. Однако, воспоминание о той первой обиде и первом унижении вселяло в нее все же уверенность. Тогда он сразу же вернулся к ней.

Так Лера грустно думала о том, что теперь происходило в ее жизни, и внимательно смотрела на массивные столетние камни, кое-где проросшие чахлой растительностью, любовалась монументальными формами простого и строгого дорического ордера, отражающегося в мутной водной глади неширокой Мойки. Смотрела, словно, надеялась, что их молчание подскажет ответ на ее постоянные, становящиеся уже мучительными сомнения. Но тяжелые камни безмолвствовали тем же выразительным безмолвием, что, видимо, и в прошлые столетия.

Наступившая вечерняя тишина и приятное легкое тепло приближающей белой ночи постепенно, почти чувственно обволокли тело, принеся хотя бы видимость умиротворения. Тишину позднего вечера нарушали лишь звуки редких трамваев и легковых машин, проезжающих не вдалеке, по мосту, имеющему интригующее название «Поцелуев». Такое затишье в центре Петербурга, неподалеку от никогда несмолкаемого парадного шума Невского проспекта всегда завораживало, казалось необходимым, а часто просто спасительным. Ей показалось, что она здесь совершенно одна. Одна в огромном, вдруг, опустевшем каменном городе. И никого, никого нет кругом, нет в целом мире. Казалось, все неприятности и проблемы, привносимые людьми, начали отдаляться. Лера никогда не пугалась одиночества, быть может, потому, что и не была никогда по-настоящему одинока. Напротив, ей казалось, что, только оставаясь с самой собой, она немного отдыхает, черпает то ли в себе, то ли в тишине, которая была для нее уже равнозначна покою, необходимые силы. Так она рано открыла для себя пути наиболее легкого обретения равновесия, научилась укрываться в тишине от пришедших, всегда кажущихся в юности неумолимыми, конфликтов жизни.

И она вновь, с грустной улыбкой, мимолетно скользнувшей по ее чуть припухшим, все еще немного детским губам, вспомнила, как тогда, лет семнадцать тому назад, ребенком проходила здесь вместе с матерью. И, видимо, впервые, по крайней мере, так отпечаталось в ее пробуждающейся в ту пору памяти, увидела величественную арку. Вспомнила, как она ее тогда поразила, с каким детским восторгом она на нее смотрела, зачарованно разглядывала, не хотела никак уходить, словно попала, наконец, в долгожданную сказку. И сквозь напластования прошедших лет, за которые она выросла и превратилась в красивую двадцатидвухлетнюю девушку, ей, вдруг, вспомнилось, как к ним тогда подбежали веселые и совсем взрослые, по ее тогдашним представлениям, дети со школьными ранцами-портфелями. Они также восторженно смотрели на арку, показавшуюся ей тогда волшебной. Потом те большие девочки в школьной форме обратились к ее матери и стали говорить о том, что у нее очень, ну просто очень красивая малышка. И все то, что они, галдя и перебивая, друг друга тогда произносили, также осталось навсегда в ее памяти. Так же, как и то, что стоящий рядом с ними мальчик-подросток, наверное, их одноклассник, негромко и застенчиво сказал:

– А какие у нее необыкновенные огромные глаза! Как у красивой фарфоровой куклы!

– Нет, мальчик. Она не кукла. Эта моя маленькая и самая любимая девочка на свете, которую зовут Лера.

И она подумала, что, видимо, с той фразы, сказанной совсем незнакомым мальчиком, ей стало казаться впоследствии, что она и в самом деле необыкновенно красива. То есть теперь ей пришлось признать, что думать о собственной внешности она начала очень рано. Девушка улыбнулась своим далеким впечатлениям, пытаясь найти в них, что-то, успокаивающие, приятное, способное развеселить и поддержать. Ей вновь остро захотелось чего-то неизменного, навсегда остающегося с ней, несмотря на очевидную изменчивость взрослого мира. Мира, который не всегда принимал ее одинаково восторженно.

Глава 2

– Вам здесь очень нравится? – раздался, вдруг, тихий, спокойный мужской голос, непонятно откуда прозвучавший на этой совершенно пустой вечерней набережной. – Вы так давно уже здесь стоите.

Она удивленно отвлеклась от своих нерадостных размышлений, обернулась, резко встряхнув густой, длинной, темной челкой, и посмотрела в ту сторону, где, казалось, еще секунду тому назад никого не было. Рядом с ней теперь стоял молодой, но уже слегка начинающий лысеть мужчина. Стоял и внимательно смотрел на нее, совершенно и не заметившую как он к ней подошел. Все это ее крайне неприятно поразило. Лера недоуменно, искренне не понимая, зачем он здесь, что делает, и какое имеет право ее разглядывать и с ней пытаться говорить, пожала плечами. Минуту спустя она весьма раздраженно все же ответила ему, надеясь дать понять, что хочет остаться одна:

– Почему Вас это, собственно говоря, интересует?

– Я очень люблю это место, как ни странно, больше других в городе, люблю его с самого своего раннего детства, вообще, сколько себя помню, – тихо продолжал он тем временем, словно, не обратив никакого внимания на прозвучавшие в ее голосе интонации явного неудовольствия, вызванного его внезапным для нее появлением.

Они стояли молча еще какое-то время, вероятно, достаточно продолжительное. По крайней мере, ей, может быть в силу охватившего ее легкого смущения, так показалось. Несмотря на внезапное и ненужное появление постороннего человека, она отчего-то не отходила. Продолжа упрямо стоять рядом с ним, словно назло ему, а, быть может, себе. И все происходящее, отчего то, напомнило ей, неожиданно, детскую игру в «гляделки», когда два участника садились напротив и смотрели в упор друг на друга. Проигрывал тот, кто первый не выдерживал и моргал. Она всегда побеждала. Вспомнив давнюю, полузабытую теперь игру, Лера чуть улыбнулась.

– Как ни странно, я тоже с детства, – произнесла, вдруг, неожиданно, для самой себя совершенно спокойно и миролюбиво. – Иногда бываю здесь, правда, в последние года три очень редко, видимо становится некогда, – добавила, словно немного подумав о чем-то своем.

Потом они снова надолго замолчали. Стояли, облокотившись на невысокие чугунные перила, задумчиво и неотрывно глядя на огромную лаконичную арку, возвышающуюся напротив и отражающуюся темным силуэтом в мутной воде протекающей неширокой реки. В мощном ее пролете виднелся, какой-то иной, сокрытый мир, где узкая протока, извиваясь между пустынными, казалось, островами, терялась в их извилистых берегах. И виднелся тот кусочек Петербурга, куда нет никому, никогда, никакого доступа. И это усиливало царившую здесь всегда атмосферу некоей таинственности, словно напоминая, что еще очень многое им не известно и, может быть, это ускользающее знание и делает город не понятым до конца. И вместе с тем неожиданно возникало чувство, какой-то непонятной избранности и причастности тому, о чем другие и не догадываются вовсе. А вслед за ним появилось и, показавшееся уже окончательно странным, ощущение сопричастности друг другу, какой-то очень близкой, почти связующей родственности.

Не знакомясь друг с другом и не о чем не сговариваясь, не обсуждая возможных планов на наступивший вечер, они неожиданно отправились бродить по окрестным улицам, примыкающим к этой части набережной, которые стали тихими и почти пустынными в столь поздний час. Шли не торопливо, внезапно, доверившись, друг другу. Не торопясь, пересекли великолепный простор Театральной площади, который уже покинули последние театралы и случайные прохожие. Миновали торжественное великолепие Мариинского театра и строгость, расположенной напротив консерватории, прошли к небольшому зеленому скверу и сквозь него к пышному, барочному, пяти-купольному Никольскому собору. Постояв возле нарядной голубой церкви, выстроенной в блистательную эпоху расцвета русского барокко, обогнули ее, подошли к стройной изящной звоннице, возвышающейся неподалеку. Обойдя ее, неторопливо направились вдоль Крюкова канала, вдоль, нависшего над его водами, заднего фасада Мариинского театра, отчего-то обратно, снова к месту их первой, совершенно случайной встречи.

Она, историк, на протяжении пяти университетских лет уверовавшая в отсутствие в мире случайностей, усмехнулась про себя, и подумала, что на самом деле весь этот мир – сплошная нелепая случайность. И из открытого полуциркульного окна невысокого старинного дома, что напротив театра, в это время донеслись негромкие, стремительные и воздушные звуки концерта № 2 соль минор «Лето», написанного некогда итальянским композитором Антонио Вивальди. И ее душа, услышавшая эти бесконечно любимые звуки, устремилась снова ввысь, вслед за трепетной, виртуозной скрипкой музыканта.

– Я здесь неподалеку жила раньше. В детстве, когда была совсем маленькой, – задумчиво, словно, обращаясь лишь к самой себе, произнесла Лера. – Потом мы переехали в другой район, где я ничего, никогда не смогла полюбить, – добавила доверчиво, помолчав минуту, на протяжении которой он сохранял внимательное молчание.

– А я живу здесь неподалеку, до сих пор, – ответил незнакомец, ставший, отчего-то, в ту ночь ее спутником. – И все здесь, конечно, очень люблю. По-моему, нельзя не любить эту часть города. А сегодня, кстати, как Вы здесь оказались? – Добавил он, взглянув на идущую рядом с ним хрупкую девушку.

– Бродила по городу после экзамена и как-то оказалась здесь, захотелось просто постоять, отдохнуть в тишине от суеты, шума, машин, от всего.

– Где же Вы учитесь?

– В этом году заканчиваю Университет. Исторический факультет. Буду никому ненужным, редким специалистом по последним дням Византийской Империи, – усмехнулась Лера.

Так, продолжая молча идти по набережной узкого Крюкова канала, они снова вышли к Мойке, к Новой Голландии – первому месту их встречи. Здесь она уже решила проститься с ним, но, опередив ее, явно уставшую за долгий, напряженный и нервный день, он, глядя, как-то робко, почти просительно и от того неприятно и совершенно неприемлемо для нее, смелой, решительной, свободолюбивой и отчасти жесткой по характеру, вдруг, снова своим тихим голосом сказал:

– Пойдемте ко мне. Я живу рядом, в соседнем доме. Пойдемте, пожалуйста, выпьем чаю. С зефиром в шоколаде. Вы любите зефир в шоколаде?

Она, казалось, задумалась на какое-то время, впрочем, вовсе непродолжительное. И в этот короткий миг вспомнила громкий, всегда веселый голос мужчины, которого безудержно любила на протяжении прошедших пяти лет. И вспомнила его властные интонации, которым привыкла подчиняться и за которые постоянно сражалась, не желая, чтобы они были обращены к другой женщине. И подумала, что даже не знает, где Андрей находится последние месяцы, где и с кем. Впрочем, вероятно, знала, что зовут ее, на сей раз, Ксаной. Она задумалась о том, что же это за имя – Оксана или все-таки Ксения? Эти, ставшие привычными размышления, показались ей теперь не столько болезненными, сколько пошлыми и надоевшими. И она задумчиво произнесла, не глядя на своего спутника:

– Я иногда люблю чай. – Вновь раздраженно помолчала несколько минут, закусив свою красивую нижнюю губу, словно что-то пытаясь решить. Неожиданно для себя, медленно растягивая слова, то ли, вслушиваясь в них, то ли, пытаясь, что-то доказать самой себе, добавила: – и сегодня я его, кажется, люблю.

– Какие у Вас все же удивительно красивые глаза! Как у необыкновенно красивой фарфоровой куклы! – Улыбнувшись, задумчиво и неторопливо, словно разглядывая и изучая ее лицо, проговорил он.

– Как странно… – думая о чем-то своем, грустно сказала Лера.

– Что странно? – он продолжал пристально, не отводя глаз, ее рассматривать. Рассматривать так, будто искал ее пол жизни, и знал всегда, что найдет.

– Нет, так, ничего.… Что-то такое, словно, однажды, все это уже было, – она мимолетно взглянула на него. – Ерунда, впрочем.

– Да? – он вновь улыбнулся, как-то очень сдержанно, будто в замедленной киносъемке.

– Если только возможно улыбаться медленно, – подумала она, глядя на его постороннее и совершенно чужое для нее лицо.

Так непонятно отчего, неожиданно, для самой себя, капризной и весьма эгоистичной, одновременно жесткой и решительной, Лера согласилась пойти к нему, невзирая ни на мимолетность знакомства, ни на поздний час. Старинный лифт, заточенный в изысканное ажурное металлическое обрамление, в ту ночь не работал, чему она обрадовалась в глубине души. Так как не слишком доверяла подобным древним конструкциям, да и не спешила лишить себя необходимой ей спасительной возможности изменить то, что она собиралась совершить. Лера все еще пыталась оставить за собой право на уход. Несколько часов спустя, так же, как и все последующее десятилетие, будет с содроганием думать, что не работающий лифт, очевидно, был тайным знаком, непонятым ею вовремя, предзнаменованием, указующим на то, что подниматься, идти с незнакомцем дальше она была не должна. Но тогда услышать скрытый голос предметного мира не смогла. Проведенную с незнакомцем ночь она впоследствии долго будет стремиться старательно и навсегда вычеркнуть из собственной памяти, как что-то грешное, необыкновенно унизительное. Но все случившееся будет настойчиво и безжалостно периодически возвращаться в ее сознание, пробуждая каждый раз отвратительное чувство жгучего стыда. Правда, значительно позднее ей будет казаться, что тот сломанный лифт был лишь знаком того, что очень многое им суждено будет пройти и преодолеть вместе. И все происшедшее той ночью она будет впоследствии постоянно помнить, боясь лишь одного – что-то забыть. Но если бы кто-то в ту белую ночь сказал ей о подобном развитии этого начинающегося сюжета ее жизни, она бы ни за что не поверила этому человеку.