Тихий ангел пролетел

ВЕРСИЯ

Москву сдали в конце декабря сорок первого, зима стояла нещадная, дышать было колко, немцы шли по Москве не дыша, только снег скрипел на Горького, и на Садовом, и на Манежной сахарно скрипел вмерзший в асфальт снег, скрипел под сапогами, скрипел под шипованной резиной, под траками, которые рвали лязгом выстуженную дневную тишину и порвать не могли: намертво тишина смерзлась. Странно было немцам в промерзшей Москве, зябко им было, не дыша в нее вошли, не дыша в ней остались, потому, может, всерьез ничего и не тронули – вопреки угрозам их крутого вождя, сулившего затопить Москву, да только в который раз легко солгавшего. Но и в самом деле: зачем их крутому вождю лишнее море, разве его кораблям негде было плавать?..

Город остался живым, а вот как он тогда жил – это уже другой разговор, долгий и каторжный, хотя, конечно, можно и двумя словами: опять-таки не дыша тогда жил. И то объяснимо: зима, мороз, снег.

А война пока что дальше покатилась, сворачиваясь, сворачиваясь…

ФАКТ

На сверхзвуке уже, не пределе мощности, почудилось: вдруг вырубился двигатель. Но нет, понял сразу, не почудилось: мгновенно возникшая тишина сдавила уши с такой убойной силой, что Ильин не сдержался, заорал и, погружаясь в мучительную эту тишину, как в омут, теряя от боли сознание, орал, не переставая, страшно пугая, должно быть, слухачей на аэродромной связи, орал, мертво вдавливая в панель кнопку катапульты, орал, уже напрочь вырубившись из реальности, ни черта не слыша, не видя, не помня…

ДЕЙСТВИЕ

Непруха с утра началась: зеркало разбил. Оно на подоконнике стояло, подоконник узкий, а тут на Иване Великом к заутрене вмазали, Ильин дернулся, щеку порезал и зеркало разбил, локтем его смахнул, убогий. Зеркало – хрен с ним, конечно, дешевое простое стекло, а вот примета очень скверная. Ильин верил в приметы, отчего сильно расстроился плюс добриться пришлось наизусть, под сладкий ивановский перезвон, хоть и далековатый, но отчетливо слышный. Он разбудил Ангела, весьма некстати, Ильин-то рад был, что встал раньше хранителя, что можно хоть побриться без его занудства, в относительном где-то покое, но покой Ильину не обломился. Ангел проснулся и завел шарманку.

– Утро говённое, – сказал известное Ангел. Ильин смолчал. Натужно, с гадким хрустом, скреб лезвием подбородок.

– Зеркало разбил, – сказал тоже известное Ангел. Скреб лезвием подбородок, а следом пальцы легко по коже вел, чтоб, значит, контролировать бритье без отражения в стекле.

– К худу, – сказал совсем известное Ангел, а после чуток неизвестного добавил: – День не задастся. Под машину попадешь, полиция пристанет – в околоток оттащит, паром обваришься.

Много наворожил, не пожадничал, в настроении с утра был.

– Врешь ты все, – все-таки раздраженно, достал его Ангел, отметил Ильин. – Полиция-то при чем?

– Не знаю. – Ангел не знал. – А только вижу наперед и предсказываю, что вижу. А что не вижу, то не предсказываю.

– А что видишь?

– Вижу черное, черное, а в нем красное мигает и горит, мигает и горит…

– Мигалка, что ли, на полицейской машине?

– Не знаю. Знаю, что полиция, а уж мигалка или не мигалка – определишься на местности.

– Я-то определюсь… – тоскливо протянул Ильин. Прибалдел-таки от ангельской ворожбы, тяжко умолк. И Ангел тоже присмирел, в душу временно не лез, не мешал Ильину скудно завтракать хлебом, и маслом, и колбасой, и молоком, и высосать сигаретку перед тем, как рвануть на смену, выкурить, пуская дым в открытую в люди форточку, и смотреть, как он, дым то есть, вылетает в форточную щель и чуть-чуть плывет, пока не растает, прямо над мокрым асфальтом тротуара.

Ильин жил в полуподвальном этаже.

Ангел и после молчал, когда Ильин, надев теплую куртку, вынырнул из полуподвала на Большую Полянку и побежал по означенному тротуару, стараясь не влететь старыми кроссовками в лужи, побежал по пустой в этот нечеловечески ранний час Большой Полянке, не дожидаясь никакого общественного транспорта, не веря в его реальность, побежал к тоже Большому Каменному мосту, тоже безлюдному и почти безмашинному, откуда отлично, как с горки, видны были купола Ивана Великого, так некстати разбудившего Ангела. Ангел молчал. Но когда Ильин нагло перебегал мост, спеша к Ленивке, оскользаясь на смешанной с бензинными каплями асфальтовой воде, только шепнул Ильину вроде бы незаинтересованно:

– Осторожно, слева…

А слева с моста летела, сверкая галогенами, воинственная «мерседесина» и жутко сигналила Ильину фарами, потому что тормозить по такой мокроте было делом безнадежным, и тогда Ильин мощно, чуть не разрывая связки, в страхе скакнул вперед, чтобы смертельно несущаяся «мерседесина» просквозила мимо, не исключено – с гадкими матюгами внутри.

Ангел все молчал, он свое сказал.

Утишая разгулявшееся сердце, а в желудке – молоко с колбасой усмиряя, Ильин все же неуклонно спешил вперед, оставляя по левую руку Музей изящных искусств имени его величества императора Александра III, сворачивая в узкую Знаменку, на коей тяжелел под низким осенним небом новый многоэтажный доходный дом, рентхаус страхового общества «Россия», где опять-таки в полуподвале имела свое место котельная. Там-то через считанные минуты и начиналась смена Ильина, там-то ему, если Ангел не ошибался, а Ангел редко ошибался, и предстояло обвариться паром. Или еще где?..

Но все это следовало впереди, а пока Ильин опаздывал, чего Тит не терпел.

ВЕРСИЯ

За последние лет, может быть, двадцать с гаком Москва стремительно выросла вверх; стеклянные, хрупкие на взгляд, о сорока и поболе этажах, здания нагло обступили Бульварное кольцо, зеркальными золотыми окнами засматривались за Чистопрудный, за Рождественский, за Покровский, Страстной, Тверской и иные бульвары, но внутрь кольца опасливо не вступали, не получилось пока вторжения, муниципалитет стойко берет архитектурную девственность древнего центра и землей там особо не торговал. А если и продавал на слом сильно обветшавшие домишки – под новые отели, например, туристы и деловые люди в Москву хорошо ехали, или под большие супермаркеты, или под сверхдорогие рентхаусы, – то продавал с умилительным условием: строить новые не выше колокольни Ивана Великого, как в старину. А немалую часть муниципальных денежек рачительно тратил на реставрацию древних стен, например, или на прочное асфальтовое покрытие столичных улиц, или вот на яркие электрические гирлянды, украсившие вечные московские тополя на тех же бульварах. Чтоб, значит, красиво было всем и удобно жить и радоваться…

ФАКТ

Удачливый рыбачок, праздношатающийся отпускник, возвращаясь с неслабой рыбалки, наткнулся у кромки леса на самом краю большого, знаменитого окунями Черного озера на голого и бильярдно лысого мужика, мертво ткнувшегося синей от начавшегося удушья мордой в гнилую, дурно пахнущую болотом осоку. Если честно, то мужик был не вовсе гол, какие-то ошметочки на теле наличествовали, будто кто-то ливанул из жбана на одежду крепкой соляной кислотой и сжег что сожглось. А тело, вот странность, кислота не тронула совсем; значит, сообразил рыбачок, не кислота то была, а нечто другое, науке, может, пока неведомое. У самого мужика о том не спросить: он и не мычал даже, но сердце чуть-чуть билось, и рыбачок, обронив снасти и улов, взвалил полутруп на закорки и пер его, подыхая от натуги, четырнадцать ровно верст до деревни Боково Ряжского уезда Рязанской губернии, где в своем доме обитала старшая безмужняя сестра-рыбачка с двумя сынами, пятью справными коровенками, кое-какими свиньями, птицей тоже, еще огородом, с чего и сама с сынами харчилась, и брату-рыбачку в первопрестольную перепадало. И на указанного странного мужика поначалу хватило, пока его рыбачок с собой в Москву не увез, хотя и оклемавшегося на сестриных хлебах, но в свою память так и не возвратившегося. Имя сумел вернуть – Иван, отчество Петрович, фамилию русскую вспомнил – Ильин, а вот как на Черном диком озере очутился, какой лихой тать его там раздел и ограбил, чем и по чему оглушил – по-прежнему тьма. Во тьме той и в Москву подались, местное гебе с великой радостью отпустило чужака к столичным умным коллегам, да только и столичные спецы тьму не развеяли: память – субстанция сложная, непонятная, современной науке толком неведомая, одно слово – темная…

ДЕЙСТВИЕ

Страховое знаменитое общество «Россия», откупив у городской власти здоровый кусок Знаменки, в считанные месяцы выстроило финскими силами десятиэтажный, но не выше Ивана Великого, бастион для богатых клиентов, а богатые клиенты ждать себя не заставили, вмиг бастион заселили. Квартирки, говорят, в нем были – заторчишь; Ильин вон от одних ванных комнат торчал, где он, случалось, краны чинил, слесаря подменяя, а ведь дальше ванных комнат его и не пускали. В его полуподвале на Большой Полянке ванной комнаты вообще не было, а был душ стояком прямо в сортире, рядом с унитазом, но действовал душ исправно, горячая водичка не иссякала, а ренту за полуподвал Ильин платил невеликую, себе по силам. Силы имелись, спасибо Титу.

Тит для Ильина – вселенная, папа его, мама родная, брат и жена. Ильин жив вопреки факту – это Тит. Ильин сыт, пьян, нос в табаке – Тит. Тит вытащил его из болота, выходил в деревне молоком и травами, целый отпуск на Ильина потратил, в Москву невесть зачем перевез. Тит, великий блатмейстер, нарыл Ильину недорогое жилье, пристроил его в котельную, повесил на себя беспаспортного, безродного, беспамятного, психа почти что, если верить докторам, которые ни хрена не поняли в болезни Ильина, лекарствами его накачали, на ноги поставили – иди, сокол, живи пока, а если верить буграм из гебе, то вот ведь и шпиона повесил на себя лояльный гражданин эРэНэСэР, иначе – Российской Национал-Социалистической Республики, в просторечии – России. Бугры из гебе дело знали туго, запросто могли для смягчения ситуации шлепнуть Маугли, могли выслать его на Колыму – золотишко стране мыть, но времена пошли гуманные, лагерей на Колыме сильно поубавилось, пресса распустилась донельзя, вольнолюбивые западники придумали Хельсинкское соглашение, от которого ни Германии, ни России было не отвертеться, и теперь пуганные гласностью гебисты сидели на своей Лубянке и дули на воду. Дуя, значит, на эту самую воду, они верно сообразили, что никуда Ильин от них не денется, время все рассудит, выдали Ильину паспорт на имя Ильина, позволили Титу охмурить свое начальство и пристроить Маугли на теплое буквально место, однако наказали докладывать, если чего не так. Тит докладывал, что все пока так.

А и было – так. Работа – дом, дом – работа, пивнуха – парк, кино – улица, иногда, редко, – девочки с Трубной, с Драчовки, недорогие тёлки, ласковые, смешные, а в последние месяцы – еще и Румянцевская библиотека: читать начал Ильин, запоем читал.

Тит смеялся:

– Глаза свернешь, дурень. Чего зря мозги полировать, выпьем лучше…

И выпивали. Ильин серьезно объяснял:

– Хочу знать, где живу.

– Страна, блин, Лимония! – орал Тит. – Человек проходит как хозяин! – орал Тит. – Народ, блин, и партия едины…

– Это я знаю, – отвечал Ильин. Это он знал всегда, хотя Тит и имел в виду другую партию.

– А коли знаешь, чего мудришь? Истина, Маугли, не в книгах, а в пиве.

Пиво в России, спасибо немцам, варили славное и привозили тоже славное – спасибо голландцам, датчанам и всяким прочим шведам, пива в России было – залейся, а Ильин искал истину – в брошюрках об истории национал-социализма в России, в скучных учебниках по новейшей истории для вузов, в мемуарах старых пердунов из вермахта. Псих, точно знал Тит…

Ну да ладно, к черту подробности!..

Когда Ильин ввалился в котельную, Тит сидел у пульта, а на пульте, на бумажной тарелочке, очищенная вобла имела незаконное место, креветки тоже, сам же Тит залпом дул «Хейнекен» из банки и глядел зверем.

– Прости, Тит, опоздал, – констатировал Ильин, стаскивая куртку. – Чуть было под машину не залетел.

– Ну и залетел бы, – рявкнул Тит, очень он был сердит на Ильина за пятиминутное всего опоздание, – психом больше, психом меньше…

– Чего ты завелся? Пять минут всего… На самолет опаздываешь?

– Ты что натворил, козел?

– Что я натворил? – удивился Ильин, теперь уже натягивая красный казенный комбинезон с вязевой надписью «Россия» на груди. Страховое общество блюло символику.

Тит сдавил в кулаке банку из-под пива, швырнул ее в корзину для мусора. Попал. В корзине, машинально отметил Ильин, из мусора были только смятые банки, штук, может быть, десять. Тит пил много.

– Сядь, – уже спокойно сказал Тит. Ильин сел на вертящийся стул у пульта.

– Сел.

– Тебя гебисты ищут.

– Ищут? Что я, гриб, что ли? Адрес известен… А потом, ну и пусть ищут, впервой разве?

– ТАК, – выделил голосом, одни прописные буквы, – впервой.

– Как так?

– Волками… – Не слезая со стула, дотянулся до холодильника на стенке, открыл, достал очередную банку с пивом. – Будешь?

– Потом, – отмахнулся Ильин. – Что значит волками?

– Не знаю, не могу объяснить. Чувствую: что-то они унюхали, что-то знают, что я не знаю, и не знаю, знаешь ли ты, Маугли… Что, Маугли, что?..

Ильин видел: Титу страшно. Тит любил Ильина, невесть отчего любил и боялся за него – до оторопи. Считал, пропадет Маугли в большой деревне. А может, думал иной раз Ильин, Тит – собственник, жадюга, кулак, однажды нашел в болоте бесхозного человечка, ему бы мимо пройти – ан нет, пожадничал, подобрал, отмыл, отдраил – хрен теперь кто отнимет. Лишнее внимание гебистов волновало Тита: вдруг да заберут ВЕЩЬ!..

Самому Ильину страшно не было. Все, что с ним могло в жизни случиться, уже случилось. Ильин жил по инерции, жил ВЕЩЬЮ Тита, не своей жизнью жил, а своя осталась невесть где. Да и была ли она?.. Иногда Ильину снилась мама, но снилась давней, молодой и здоровой, где-то на даче в Ашукино, мама с черно-белой фотографии, смеющаяся в объектив фотокамеры «Смена», подаренной Ильину аж в седьмом классе. Старая мама, послеинфарктная, трудноподвижная, больная, постоянно ворчащая, не терпящая, когда Ильин улетал на полеты надолго, настоящая мама, а не с мертвой фотки, не снилась никогда.

Ильину вообще, не снились цветные сны, а чего, спрашивается, бояться человеку, которому не снятся цветные сны?..

– Что они могли унюхать? – усмехнулся Ильин. – Я ж вот он, бери живьем… Кстати, искали бы – пришли бы домой. Чего это они кругами ходят? Тебе звонили?

– Вот и я о том, – Тит припал к банке и, мощно катая кадык, высосал ее опять залпом. Смял, кинул, попал. – А они, угадал, мне звонят: как вы находите вашего подопечного? Не замечали ли чего-нибудь странного в его поведении? – мерзким тонким голосом, будто с ним кастрат по телефону разговаривал, так он, значит, гебистов представлял. И уже своим басом: – А чего я нахожу? Я ж ни фига не нахожу. Я им про тебя каждую пятницу докладываю, ты же знаешь, и ничего странного, ты же знаешь. Фиг ли они проснулись, гады?.. Я их спросил: чего вы ко мне? Звоните самому, он же живой все-таки, не помер пока. А они смеются: позвоним, конечно, позвоним и придем, куда ж он денется, дурачок наш прикинутый… Слушай, Иван, вспомни-ка, может, ты в морду кому-либо сунул, а? Может, трахнул кого не того. Может, с бабой был и чего-то не то ляпнул? Ты же псих… Хвоста за тобой нет, не заметил?

– Нет, – засмеялся Ильин. – Детективов начитался, Тит, совсем с ума слез, а меня психом называешь. Откуда хвост, ты что? И с бабой я сто лет не был, и не дрался ни с кем, я ж вообще не дерусь, сил нет, какой из меня боец!.. И перестань ты трястись, иди домой, выспись как следует, а я отдежурю и к тебе прирулю, в баню пойдем, в Сандуны, хочешь в баню, Тит? А если гебисты придут, так я вот он, чего с меня взять, пусть спрашивают, о чем надо, я все равно ничего не знаю. Ты не дрейфь, Тит, иди, говорю, домой, иди, вон глаз у тебя красный, как светофор, лопнешь ты от пива, Тит… – уговаривал, как маленького.

И уговорил. Тит встал, расстегнул «молнию» комбинезона – уходить в них домой не полагалось, их оставлять в специальном именном шкафчике полагалось, чтоб носились дольше. Тит вроде успокоился, уболтал его Ильин. Вот и сказал умиротворенно:

– Там, в холодильнике, – пиво и креветки, хорошие креветки, большие, уже чищенные. Ты поешь… – И вдруг вскинулся: – А коли арестуют?..

– За что?

– Они знают – за что.

– Они знают, а я нет. Не бери в голову, Тит, арестуют – принесешь передачку. Встанешь в пикет на Лубянке. С плакатом: «Свободу Ивану Ильину, узнику совести!» Найдешь корреспондентов Би-би-си, «Голоса Америки» и «Радио ЮАР» и наговоришь им про права человека. Схавают на раз… Не те времена, Тит, Гитлер аж в пятьдесят втором помер, на дворе, Тит, развитой национал-социализм, плюрализм и демократия, а в концлагерях сейчас только урки срока тянут, политических давно нет…

– Ага, точно, политические в психушках маются, это, блин, тоже не сахар…

– А все ж не зона…

– То-то ты в зоне бывал, не вылезал прям… – уже опять умиротворенно.

– Так ты точно ко мне после смены?

– Точно.

– Ладно, я высплюсь хоть, а то пива пережрал, перекурил тут, перетрухал из-за тебя, полны штаны… Позвони, если что.

– Если что, позвоню.

Смотрел на закрывшуюся за Титом дверь, думал: а ведь прав он, ясновидец, что-то они нарыли, зря интерес проявлять не стали бы.

– Что-то они нарыли, – сказал Ангел.

– Что? – спросил Ильин.

– Знал бы, сказал бы. – Ангел, похоже, не особо волновался – не то, что Тит.

– Ты ж с утра чего-то про околоток плел.

– Не плел, а предвидел, разные совсем вещи. Я вон и авто предвидел. Ведь предвидел, скажи?

– От твоего предвидения – одни хлопоты. Никогда ничего заранее не объяснишь! Сказал бы: берегись «мерседеса» на мосту, в такое-то время. Я бы и оберегся. Без лишней нервотрепки. А ты – в последнюю секунду… И всегда в последнюю секунду, всегда не по-человечески. Вот, например, что это значит – паром я обварюсь?

– Не знаю, – равнодушно сказал Ангел. – Придет срок, скажу.

– Вот опять!.. А когда он придет? Ты же провидец…

– Я могу вообще заткнуться, – обиделся Ангел. – Сам выбирайся из дерьма. Ты же у нас умный мальчик, ты только прикидываешься психом, тебе так удобнее – ни хрена не хотеть, жить ползком: нас не трогай, и мы не тронем. А все твое липовое сумасшествие – это только я, Ангел, без которого ты и шага бы не шагнул, слова верного не сказал. А когда я возник?

– Не помню, – соврал Ильин. Знал, что Ангел прав, а соглашаться не желал, унизительно было.

– Врешь, помнишь! Когда тебя первый раз на Лубянку приволокли и в камеру сунули – тогда. Помнишь, Ильин, ты на табуретку сел, а там, в камере, кроме табуретки, и не было ничего, табуретка и параша в углу, кровать на день к стене присобачивалась, так ты ручонками головку обхватил, пригорюнился, страшно тебе стало. Конечное дело, раньше, в Той жизни, ты это зданье на красивой «Волге» легко облетывал, раньше ты о нем и не думал, а здесь, в Этой жизни, первый день в столице – и на тебе: камера, параша, следователь, свет в глаза, пытки…

– Не было пыток, не ври.

– Это потом ты узнал, что нынче гебисты по морде уже не лупят, иголки под ногти не загоняют, немодно стало, фу. А когда в камере на той табуретке в штаны накладывал, то о пытках только и думал. Думал, а, Ильин?.. Думал, думал, а головка-то еще слабенькая была, еще только месяц после аварии прошел, ты еще и вправду психом был, по припадку – на день, потому и меня на помощь призвал. А я что? Я как юный пионер, то есть скаут. Меня зовут – я иду. Служба. Но благодарность-то должна быть или нет, должна или нет, спрашиваю?..

Приспела пора выпить пивка. Ильин встал, подошел к холодильнику – это великан Тит прямо от пульта до пивных запасов дотягивался, а Ильин ростом не вышел, потому, кстати, в свой час в авиацию и подался, там низенькими не брезгают, – достал банку «Хейнекена», выстрелил замком. Глотнул, креветкой заел, хорошая уродилась креветка, сочная, не соврал Тит.

Вернулся к пульту, глянул на приборы: все путем.

– Должна, – сказал Ангелу. – Я тебе, кстати, и благодарен, ты что, не знаешь? Только не думай, что облагодетельствовал меня по гроб жизни. Ты мне обязан не меньше, чем я тебе. Есть я – есть ты.

– И наоборот, – не смолчал Ангел, добавил реплику на финал.

– И наоборот, – согласился Ильин. Он тоже не хотел уступать финальной реплики. – Мы взаимозависимы, а посему…

Что посему – не объяснил, поскольку зазвонил телефон. Но не городской, опасный, по которому, не исключено, гебисты Тита и словили, и Ильина могли запросто словить, а зазвонил местный, «российский» – так называл его Тит, аппарат без диска, висящий на стенке рядом с холодильником.

Ильин опять встал, взял трубку.

– Слушаю, – сказал.

– Ангел? – вкрадчиво спросили из трубки. – Дело есть.

– Это не Ангел, – машинально ответил Ильин и только тогда пришел в ужас, чуть трубку не выронил, хотя это и банально до скуки – трубки от страха ронять.

Впрочем, он и не выронил. Растерянно сказал Ангелу:

– Это тебя…

Никто в мире – ни одна собака! – не знал о существовании Ангела, даже Тит не подозревал, поскольку сам Ангел того не хотел, чужд был земной славе, да и Ильин его не афишировал, считал: что, блин, мое, то, блин, мое. А тут… Но Ангел-то, небожитель хренов, даже и не удивился ничуточки, будто только и ждал звонка по местному тайному телефону.

Сообщил в трубку:

– Ну, я…

– А чего ж врешь, что не ты? – грубо поинтересовались оттуда. – Ты нам баки не крути, ты нас знаешь, мы тебе сами что хошь открутим, если крутить станешь. Так что не крути. Ангел, маши крыльями, лететь пора. Уловил мысль?

Ильин не знал, как Ангел, а сам-то он ни черта не уловил, никакой мысли. А Ангел, напротив, ничему не удивлялся, слушал телефонное мелкое хамство с тихой усмешкой и даже спросил заинтересованно:

– И когда лететь-то?

– А скажут, – ответили. – А сообщат, когда в самый цвет выйдет. Вот-вот. Жди.

– Кто сообщит?

Ильин по-прежнему пребывал в описанном выше состоянии «выроненной трубки» и лишь мог слегка восхищаться непробиваемым апломбом Ангела. Хотя и понимал, что давно пора прекратить восхищаться впустую: на то он и Ангел, чтобы знать все, что сдвинутому по фазе Ильину ни в жизнь не постигнуть. Что-то, выходит, опять знал, Ангел умный…

– Человек, – явственно усмехнулись из трубки.

– Ясно, что не слон, – столь же нагло усмехнулся в ответ Ангел. – От кого хоть? От Бога?

Ильин полегоньку приходил в норму, разговор ему даже нравиться начал, хороший такой разговор, в меру ни о чем, зато легкий и плавный. Ильин раньше, в Той жизни, мастером был на такие разговоры, особенно с женщинами, а в Этой жизни, увы, пообтёрхался, легкость потерял – куда ему до Ангела…

– От Бога, – согласились в трубке. – Помнишь истину: все люди… кто?

– Братья, – сказал Ангел, – а также сестры, тещи и свекры. Не держи меня за лоха, абонент, принес нужные слова – можешь кочумать. Целую крепко, твоя репка, – и шмякнул трубку на рычаг.

– Кто это был? – спешно спросил Ильин. Ангел равнодушно зевнул, кашлянул, чихнул, высморкался, сплюнул. Ответил:

– Ошиблись номером.

– Каким номером? Телефон прямой.

– А кто говорит, что кривой? – выламывался Ангел. – Прямой как стрела…

– Не выламывайся, – строго сказал Ильин. Обиженно даже сказал. – Знаешь ведь: связь с конторой, с трестом. Прямая.

– Это она отсюда прямая, а в конторе, замечу, цельный пульт разных номеров, тычь штекером – не хочу. Таких, как мы, прямых, у них, знаешь, сколько?.. Вот и ткнул не в ту дырку…

– Чего ж ты с ним разговаривал? Сказал бы, что ошибся…

– А зачем? Скучно ведь… Ему скучно. Мне скучно. Тебе скучно. А тут потрепались – так хоть какое-то развлечение. Расслабуха, по-научному – релаксация…

– Ну-ну, – сказал Ильин.

Неприятно ему было. Не заслужил он, считал, такого отношения со стороны Ангела. Поэтому и ограничился нейтральным «ну-ну», поэтому прихватил с пола сундучок с инструментом, с тестерами-шместерами всякими, поэтому приступил к скорому и внеплановому обходу сложного котельного хозяйства, поскольку обход предполагал молчание, а разговаривать с Ангелом сейчас не было у Ильина никакой тяги.

Не тут-то было. Опять зазвонил телефон, на сей раз – городской, на пульте.

Ильин про себя матернулся, поднял трубку.

– Ну? – хамски спросил.

– Будьте любезны, – сказали ему вежливо, – позовите к аппарату Владимира Ильича.

– Ошиблись номером, – рявкнул Ильин, трубку бросил. И не утерпел, поведал-таки Ангелу: – Ошиблись номером.