Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)

– Разрешите посмотреть ваш билет. Покорнейше прошу вас.

– Ну, любезный друг, ты просишь чрезвычайно вежливо, но если бы ты был еще в десять раз вежливее, я все же не мог бы исполнить твоей просьбы.

– Я это знал, – говорит он совершенно спокойно и невозмутимо.

Я убежден, что другие пассажиры и не заметили, какая трагедия разыгралась в их присутствии.

Контролер берет свою записную книжку, записывает в ней что-то и идет дальше. Может быть, у него доброе сердце и он забудет меня. Но на вокзале в Тулузе меня уже ожидают. Без духового оркестра, но с автомобилем.

Это очень хороший автомобиль, несгораемый и наглухо закрытый, и во время езды я уже, наверно, из него не вылечу, а из моего окна я вижу только часть верхних этажей домов, мимо которых мы мчимся. Это специальный автомобиль для гостей, которых ждет весь город, потому что все уличное движение уступает дорогу моему автомобилю, и он несется стрелой. Во всяком случае, марка Тулузских автомобилей была мне до сих пор незнакома.

Ни Форд, ни Dodge Brothers не могут рассчитывать на здешний рынок, или же им придется приспособиться к здешним требованиям.

Но я уже знаю, куда мы едем. Если я прихожу в изумление от обычаев и нравов в европейских странах, то только на пути к полицейскому участку либо под крылышком жандармов.

Дома, у себя на родине, мне никогда не приходилось иметь дела ни с полицией, ни с судьями. Здесь я могу спокойно сидеть на ящике или невиннейшим образом спать в постели, гулять по лугам или ехать по железной дороге, но всегда моя конечная остановка – полицейский участок. Неудивительно, что Европа так отстала, так опустилась. У людей ведь не остается времени для работы, семь восьмых своей жизни им приходится болтаться по полицейским участкам или в обществе жандармов. Потому-то люди здесь так раздражены и так охотно вступают в драку; им вечно приходится ссориться с полицией, а полиции всегда приходится ссориться с ними. Европейцам не следовало бы давать ни гроша, ведь они все равно все деньги тратят на размножение своей полиции.

– Откуда вы едете?

Передо мной опять сидит первосвященник. Все они удивительно похожи друг на друга. В Бельгии, в Голландии, в Париже, в Тулузе. Всюду они выспрашивают и всюду стремятся все разузнать. Я же всегда совершаю одну и ту же ошибку: отвечаю им. Следовало бы притвориться немым, молчать и заставить их отгадывать. Тогда они все очень скоро попали бы в сумасшедший дом или снова ввели бы пытки. Впрочем, если бы им перестали отвечать, все эти фараоны стали бы еще глупее.

Но ведь это тоже надо суметь вынести: стоять или сидеть там, выслушивая вопросы, и не отвечать. Проклятый язык двигается сам, как только услышит вопрос. Это уже сила привычки. Невыносимо оставить вопрос висящим в воздухе и не привести его ответом в равновесие. Вопрос, оставшийся без ответа, не дает вам покоя, он преследует вас, проникает в ваши сны, похищает покой и лишает вас возможности думать и работать. Одно слово «почему» с вопросительным знаком за ним есть центральный пункт всякой культуры, цивилизации и развития. Без этого слова люди не что иное, как обезьяны, и если бы обезьяны могли понять это магическое слово, они тотчас же превратились бы в людей. Да, сэр.

– Откуда вы едете, хочу я знать!

Я пробую не отвечать. Но у меня не хватает выдержки. Нет, надо ему что-нибудь рассказать. Сказать ему, что я еду из Парижа? Нет, лучше из Лиможа. Если я укажу им Лимож, они уступят мне восемь дней, потому что Лимож ведь не так далек отсюда, как Париж.

– Я выехал из Лиможа.

– Неправда, сударь, вы выехали из Парижа.

Подумать только, как великолепно они отгадывают.

– Нет, я еду не из Парижа, а только из Лиможа.

Значит, они опять обыскали мои карманы. Я и не заметил этого; я уже так привык к обыскам, что даже не замечаю их.

– О, этот перронный билет у меня уже давно.

– Как давно?

– По крайней мере, шесть недель.

– Странно. Билет помечен вчерашним числом.

– Значит, кассир ошибся.

– Отлично. Итак, вы сели в Париже.

– Но от Парижа до Лиможа я уплатил.

– Еще бы. И вы такой хороший плательщик, что помимо своего проездного билета купили себе еще и перронный билет, который вам совершенно незачем было покупать, если у вас был проездной билет. Но где же ваш билет до Лиможа?

– Я сдал его в Лиможе, – ответил я.

– Тогда у вас должен быть перронный билет из Лиможа. Впрочем, оставим это. Приступим прежде всего к установлению личности.

Ладно, пусть лучше устанавливают мою личность, чем перетряхивают меня самого.

– Ваша национальность?

Забавный вопрос. Я лишился ее с тех самых пор, как утратил возможность доказать факт своего рождения. Но надо попробовать с француза. Ведь консул рассказывал мне, что есть тысячи французов, не умеющих говорить по-французски и все же считающихся французами, поскольку вопрос идет об их подданстве. Все равно он мне не поверит. Он ведь тоже потребует доказательств. Хотел бы я знать, кому дешевле обходится поездка без билета по железной дороге: французам или иностранцам? Правда, иностранец может не знать, что во Франции нужны билеты; он может ездить зайцем без всякого злого умысла. Но денег у меня в карманах не нашли, и это им, наверно, покажется подозрительным.

– Я немец, – вдруг выпалил я, потому что у меня совершенно неожиданно мелькнула идея посмотреть, что они сделают с бошем, найдя его без паспорта и без билета, в своей стране.

– Значит, немец. И, верно, еще из Потсдама?

– Нет, только из Вены.

– Это Австрия. Впрочем, это все равно. Значит, вы немец? Почему же у вас нет паспорта?

– Я потерял его.

Ну и началась сказка про белого бычка. В каждой стране одни и те же вопросы. Один списал их у другого. Выдумали их, вероятно, в Пруссии или в России, потому что все, что связано с вмешательством в частную жизнь человека, выходит из этих стран. Там люди необычайно терпеливы и позволяют делать с собой все, что угодно, снимая шапку перед блестящей кокардой, потому что в этих странах человек с кокардой – злой Иегова, которому надо молиться и поклоняться, чтобы избегнуть его мести.

Два дня спустя я получил четырнадцать дней тюрьмы за мошенничество на железной дороге. Если бы я сказал, что я американец, они, наверно, доискались бы, что я уже привлекался к ответственности по такому же делу, и на этот раз мне не удалось бы отделаться так дешево. Но я не сказал им своего имени.

Отсутствие в кармане паспорта имеет иногда свои преимущества.

Когда дни приготовлений прошли, меня назначили в рабочую колонну. Здесь были маленькие странные зажимки, сделанные из жести. Каково было их назначение, не знал ни один человек, не знали даже наши надзиратели. Некоторые утверждают, что это частицы детской игрушки, другие говорили, что это части броненосца, еще кто-то был убежден, что это принадлежности автомобиля, некоторые клялись и держали пари, что эти зажимки представляют собой очень важную часть аэроплана. Я же держался твердого убеждения, что это части подводной лодки. Как я пришел к этому убеждению – не знаю. Но эта идея прочно засела у меня в голове: где-то я читал, что при сооружении подводной лодки нужна масса таких вещей, которые нигде больше не употребляются.

Я должен был складывать эти удивительные зажимки в кучи по сто сорок четыре штуки в каждой. Когда я нагромождал такую кучку, ко мне неизменно подходил надзиратель и спрашивал, вполне ли я уверен, что здесь действительно сто сорок четыре зажимки, и не просчитался ли я.

– Я сосчитал совершенно точно. Здесь ровно сто сорок четыре штуки.

– И это верно? Могу я положиться на ваши слова?

Предлагая этот вопрос, он смотрел на меня с такой тревогой, что я и сам начинал сомневаться, действительно ли здесь ровно сто сорок четыре зажимки. Поэтому я сказал ему, что, может быть, будет лучше пересчитать их еще раз. Чиновник ответил, что это действительно было бы лучше, чтобы не произошло случайно какой-нибудь ошибки; если зажимки сочтены неверно, может выйти неприятная история и он потеряет еще, чего доброго, свое место. А это было бы ему крайне неприятно: ведь у него на иждивении трое детей и престарелая мать.

Когда я пересчитал кучку во второй раз и убедился в правильности своего подсчета, ко мне опять подошел чиновник. Я заметил, что он опять сложил свое лицо в тревожные складки, и, чтобы рассеять его тревогу и показать ему, с каким участием я к нему отношусь, я сказал ему прежде, чем он успел открыть рот:

– Мне кажется, лучше пересчитать еще раз: возможно, что я опять обчелся на одну или даже две зажимки.

Его озабоченное лицо осветилось такой сияющей улыбкой, как будто ему кто-то сказал, что он через четыре недели получит наследство в пятьдесят тысяч франков.

– Да, проверьте, ради бога, пересчитайте еще раз, потому что, если бы здесь оказалось на одну зажимку меньше или больше и господин директор сделал бы мне замечание, я даже не знаю, что бы я стал делать. Меня, несомненно, уволили бы со службы, а ведь у меня ребятишки, моя жена не совсем здорова, и моя старая мать… О, сочтите точно сто сорок четыре – ровно двенадцать дюжин. Может быть, вы лучше будете считать их дюжинами, тогда вы не так легко собьетесь со счета.

К концу моего пребывания в тюрьме я насчитал всего-навсего три кучки зажимок. Я и сейчас еще не уверен, не обчелся ли на одну зажимку в каждой из них. Но я питаю скромную надежду, что верный своему долгу чиновник и честный кормилец своей семьи заставлял других заключенных еще две недели пересчитывать эти три кучки. Поэтому я снимаю с себя ответственность на тот случай, если этого человека все-таки уволили.

Я получил сорок сантимов за свою работу. Одно я знаю наверняка: если я еще два раза проеду без билета по французской железной дороге и буду пойман, Франция неминуемо обанкротится. Этого не вынесет ни одно государство, будь оно даже в несравненно лучшем экономическом положении, чем Франция.

Поэтому я решил покинуть Францию как можно скорее.

Не могу, впрочем, умолчать, что забота о благосостоянии французской республики и об упорядочении ее финансового положения была не единственной заботой, побудившей меня к поспешному отъезду. Дело в том, что при освобождении мне пришлось выслушать новое предостережение. И на этот раз очень строгое. Если бы по истечении четырнадцати дней меня нашли в пределах Франции, я получил бы год тюрьмы и был бы выслан в Германию. Это ввело бы бедную страну в неисчислимые расходы, и я проникся чувством искреннего сострадания к ней.

Примечания