– А чего в Архангельск, а не в Устюг? То же не наша губерния. Или в Верхнюю Тойму хотя бы? Все ближе. Или токо там грамотеи есть? – удивился Тимофей Петрович. – И чего тебя. Других больше в деревне нет? Девки перевелись?
Лизка покачала головой и прошла за заборку. Вернулась спустя минуту оттуда, натянув на себя нательную рубаху.
– Я вообще в почтальоны на днях стала проситься. Надоел этот сельсовет. С утра до ночи как собака носишься, бумаг куча, а толку от того? – проговорила она, расправляя кровать. – А он сегодня говорит: «В город поедешь». Словно в отместку…
Лизка еще что-то хотела добавить, но отец громко закашлялся и перебил ее.
– Кто – он то?
– Да, кто еще, коли не председатель! Щуров же, конечно. Перед Тонькой неудобно. Вроде ее хотели учиться послать. А теперь что? Двоих же не пошлют. Кто работать будет?
– Ну, коли Петруха говорит, надо ехать, – глубоко вдохнул Тимофей Петрович и снова закашлялся.
– Он только и умеет, что говорить, да обещать. Мне, если честно, кажется, что ему не место в председателях. Ну, зачем не обратишься, ничего не знает. Только и может, что в районе спрашивать. Без района ничего не делает.
– Ты все о своей худосочной Фокиной беспокоишься. Пусть дитя своего воспитывает подружка твоя. Вот ее занятие, а не по городам шататься. Распустила космы свои рыжие…
– Отец!
– Ты, Лизка, не ерепенься, – откашлявшись, произнес Тимофей Петрович. – Нынче не то время, чтобы кочевряжиться. Раз сказал председатель, так слушать надо.
– А когда оно – то? Время ваше, – возмутилась Лизка. – Когда жить-то? Тридцать один год уже, а жизни нет. Маета одна.
Анна Гавриловна подошла сзади и обняла дочь.
– Она, дочка, такая и есть жизнь. Если будешь ждать ее, то не дождешься. Вот она жизнь-то твоя, – мать указала на притихшего на лавке Митьку. – Был бы Пашка живой…, – глаза у нее заблестели.
– Ну-ко, хватит в доме сырость разводить. Спать давайте. Утром договорим, – повысил голос Тимофей Петрович и посмотрел на внука. – Ты кобылу привязал?
Лизка тоже повернулась и посмотрела на Митьку, который свернувшись калачиком, безмятежно спал на лавке. Глядя на улыбающегося во сне сына, она в очередной раз убедилась в правоте матери. На душе стало спокойно, и появившееся раздражение тут же исчезло. «Наверное, рыбу большую поймал, – подумала Гавзова и, подхватив Митьку на руки, отнесла на лежанку к печи». Она еще какое-то время посидела возле него, а затем прошла к своей кровати и залезла под одеяло.
Лизка проснулась от крика деревенского пастуха. Не открывая глаз, прислушалась к доносившимся с улицы звукам.
– Сы[3 - Так пастухи подгоняют коров (местное)], сы, ш-ла! – услышала она голос Коли Тяушки. – Сы, ш-лма, – кричал что-то нечленораздельное тридцатилетний парень.
– М-му-у, – вторили ему коровы, нарушая деревенскую тишину.
Николай Чупров по прозвищу Тяушка в раннем детстве перенесший неведомое для ачемян заболевание, тогда же перестал говорить и слышать. Со слухом со временем более или менее наладилось, а вот с речью проблемы остались большие. Не каждый мог разобрать то, о чем «мычал» взрослый парень. Вместо первой мировой угодил в пастухи. И вот уже более десяти лет каждый день пас местных коров. Но это было летом. А вот осенью и зимой его в деревне увидеть было трудно. Охотником он был незаурядным и мало кто из других ачемян мог с ним в этом сравниться. Кое-кто подшучивал над ним, связывая такой успех с тем, что он говорит со зверем на одном языке. В прочем и домашний скот его тоже слушался с «полуслова».
Ачем был одной из тех немногих северных деревень, где испокон веков домашний скот всей деревни пасся в одном стаде. Утром пастух пройдет по деревне, соберет стадо, и угонит на ближайший общий луг. А вечером тем же путем прогонит по деревне обратно. Коровы – животины умные. Свой двор знают хорошо. И редко какая, проходя по деревне, не узнает и не остановится у своего дома. Разве что кто-нибудь из молодых телушек забудется и пробежит мимо. Но со временем и те научатся, и у своих верельниц всегда будут останавливаться. Какие-то коровы сами способны калитку открыть и во двор зайти. А те, кто не обучен или у кого запоры посложнее, так и стоят, дожидаясь пока кто-то из хозяев не запустит.
– Митя, Митя, ты дома? – едва открыв глаза, спросила Лизка.
– Удить уж убежал, – донесся из-за заборки голос Анны Гавриловны. – Вставай, поешь чего. Старик с утра полрыбника харисов съел. Последние дни по ночам перестал вставать. А то раньше ночью наестся и утром ничего не хочет. А Митька молока только попил…
– Мам, ну чего ты отца стариком все зовешь. Он еще некоторым, что помоложе, нос утрет, – зевнув, Лизка потянулась и свесила ноги с кровати. – И удить то чего? Вода еще большая – не клюет харис еще. Или сон приснился?
– А как не старик, коли восьмой десяток идет, – мать вышла из-за заборки с кружкой молока. – А про сон ты как узнала? Он и, правда, сказал, что сон видел хороший. Обещал с уловом вернуться. Кормилец подрастает, – с какой-то особенной теплотой и гордостью, какая может быть, наверное, только у бабушек, проговорила Анна Гавриловна.
– Ой, мама, восьмой десяток, – пропуская мимо ушей хвастовство бабушки и внука, выпалила Лизка. – Трифону Ретьякову пятый пошел, а посмотришь со стороны, так будто уж сто лет живет – ходит еле-еле душа в теле.
– Трифона пожалеть нужно. Как Зинка померла, так один Гришку поднимает.
– Ага, один. Глашка их, может и поднимает. А Трифон только по Зинке своей все убивается, – не унималась Лизка.
– Не гневи Бога! Ешь лучше иди. Сочни и каравашик[4 - Ржаной хлеб, в форме каравая, выпекаемый в русской печи] на столе под полотенцем и вот, – Анна Гавриловна поставила на стол кружку. – Молока попей. Потом все дела. Пока не поешь, никуда не пойдешь.
– Мама!
– Не мамкай, а ешь.
Лизка еще раз потянулась, почесала руками голову, взъерошив волосы, и пошла к рукомойнику.
– А кипятка нет? – спросила она.
Мать подошла к столу и потрогала медный бок самовара.
– Теплый еще. Старый уже, а долго не остыват. Ты бы сходила на реку, да намыла его, – она слегка потерла пальцем надпись на самоваре. – Чего на нем написано, Лизка?
Дочка подошла к столу, приподняла полотенце и, отломив кусок от каравашка, прочитала:
– «Самоварная фабрика наследников И.Ф.Капырина».
– Ка пы ри на, – протянула Анна Гавриловна. – Поди, умный мужик, коль такой аппарат сделал.
– Ой, мама, ты о чем? – вздохнула Лизка. – Какой самовар?
– Настоем разбавь, чего один кипяток пить. На шестке чугунок стоит, возьми, – заботливо проговорила мать. – Морковного нынче заварила. Кабыть, брусничный уж приелся.
– Эх, я бы сейчас меевник[5 - Пирог с меевами (местное название мелкой рыбешки – гольяна)] съела, – проговорила дочка. – Прямо ужас, как охота.
– Ты как батько. С утра рыбу подавай, – усмехнулась Анна Гавриловна. – Меевник она вспомнила… Еще на святки меев доели. Прошлый год мало совсем побродили[6 - В данном контексте – ловить рыбу бреднем (местное)]. Сейгот, как кулиги[7 - Мелкие небольшие речные заливы, в которых ловят меев] образуются на реке, и вода нагреется, с вами бродить пойду. Тыкать[8 - В данном контексте – загонять рыбу (местное)] не замогу, так меев почищу.
– Или ягодников с брусникой. А еще лучше с жаламудой[9 - Жимолость (местное)] и кисилицей[10 - Красная смородина (местное)], – не унималась Лизка.
– Размечталась. Не июль месяц, чтобы жаламуду собирать… – она вдруг замолчала. – А ты случаем не…
– Мама!
– Не дай Бог кого в подоле принесешь…
– Мама, чего еще не придумаешь!
– Чего, чего. На соленое да кислое потянуло, вот чего!
– И что?
– Да ничего! Что ты вяжешься к каждому слову. Сказала и сказала. Коли не так, так ничего и не случится.
