Некто Гитлер: Политика преступления

Однако стоит заметить: как раз феномен Гитлера доказывает, что современная историография находится на ложном пути – как, впрочем, и феномен Ленина или Мао. С той только разницей, что они оказали непосредственное влияние лишь на историю своих стран, тогда как Гитлер толкнул весь мир в совершенно новом направлении – разумеется, не в том, в каком он хотел; это и делает его случай таким сложным и таким интересным.

Для серьезного историка невозможно утверждать, будто без Гитлера история XX века была бы такой, какой она была. Конечно, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что без Гитлера Вторая мировая война вовсе не началась бы; но совершенно очевидно, что без Гитлера она, если бы и началась, была бы совсем другой – вполне возможно, с другими альянсами, фронтами и результатами. Сегодняшний мир, нравится нам это или нет, – результат деятельности Гитлера. Без Гитлера не было бы разделения Германии и Европы. Без Гитлера американцы и русские не оказались бы в Берлине. Без Гитлера не было бы государства Израиль. Без Гитлера не было бы деколонизации – по крайней мере, такой быстрой и катастрофической; не было бы азиатского, арабского и африканского освобождения и не было бы такого понижения статуса Европы. Вернее сказать, всего этого не было бы без ошибок и поражения Гитлера. Потому что хотел он совсем другого[7].

Для изменения историософского подхода XX век дал много поводов. Еще в 1938 году можно было утешать себя… да, наверное, все же утешать рассуждениями о том, что Гитлер и подобные ему монстры не более чем пена на океанском гребне истории, но в 1978 году такие рассуждения уже «не канали». В 1978 году актуальными оказались не рассуждения о том, что «действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы», но слова Солженицына, писанные за восемь лет до книги Хафнера в романе «Август Четырнадцатого»: «И тут бы утешиться нам толстовским убеждением, что не генералы ведут войска, не капитаны ведут корабли и роты, не президенты и лидеры правят государствами и партиями, – да слишком много раз показал нам XX век, что именно они»[8].

И вот это «да слишком много раз показал нам XX век, что именно они» становится одной из невысказанных тем книги Хафнера о Гитлере, о том человеке, который выгнал Хафнера из его родной страны, заставил жить в том городе (Лондоне), на который его, Хафнера, страна сыпала бомбы, за что и получила потом ад с небес, названный американскими и английскими военными по-библейски «Операция „Гоморра“». Потому что «грех приходит в мир, но горе тому, через кого приходит грех». В XX веке было предостаточно политических психопатов (судя по всему, фашизм и коммунизм – политические ответы на психопатологические вызовы этого века), но никто из них не доходил до такого дистиллированного, очищенного бесчеловечья и зверства, до Освенцима и Колымы, как Гитлер и Сталин. По этой причине в них стоит вглядеться. В России до сих пор никто не вгляделся в Сталина так, как вгляделся в Гитлера немец Хафнер, посему стоит описать, как именно Хафнер вглядывался в того, кому поначалу проиграл дуэль.

Есть еще одно принципиальное отличие «Истории одного немца» и, скажем так, «Истории другого немца». Первая книга Хафнера – многофигурная. Это настоящий роман с диалогами, спорами, фактурными персонажами: тут и отец главного героя, и друг, эмигрировавший раньше него, и богемная Тэдди, и верная «Чарли», и интеллектуалы-фашисты, бывшие приятели «одного немца», ставшие опасными врагами, с которыми ухо над держать востро.

«Некто Гитлер» – книга одиночества. Один-единственный герой или скорее антигерой. Только он – и никого вокруг. Только его комплексы, его действия, его рассуждения. Это очень подходит ему, солипсисту и волюнтаристу, уверенному в том, что «мир – это его представление о мире», а если не так, то тем хуже миру. Гитлер закапсулирован. Не раз и не два Хафнер пишет: этот его поступок, это его решение – загадочны, почти необъяснимы. Разумеется, он приводит разные объяснения той или иной загадки, потом дает свое, достаточно обоснованное, но это не означает, что не может быть других:

<…> о Гитлере последних месяцев сложилась некая легенда, которая отнюдь не приукрашивает его, но в известном смысле снимает с него ответственность за агонию Германии 1945 года. Согласно этой легенде, Гитлер в конце войны был только тенью самого себя прежнего, тяжело больным человеком, человеческой развалиной, лишенной прежней решительности и силы и будто в параличе глядящей на катастрофу, обрушившуюся на него и его страну. Согласно этой легенде, с января по апрель 1945 года он потерял всякий контроль над происходящим и, оторванный от мира, дирижировал из своего бункера армиями, которых не существовало, метался от внезапных приступов бешенства к летаргической резиньяции, среди руин Берлина фантазировал об окончательной победе. Он был слеп к окружающей его реальности – это верно, но верно по отношению к Гитлеру любого периода его жизни.

В этой апокалиптической картине пропущена важнейшая деталь. Конечно, состояние здоровья Гитлера в 1945 году было не самым лучшим; конечно, он постарел, и после пяти военных лет нервы его были на пределе (как, впрочем, и у Рузвельта с Черчиллем), конечно, он пугал свое окружение все большей угрюмостью и все более частыми приступами бешенства. Но искушение эффектно нарисовать конец Гитлера пеплом и серой в духе «гибели богов» мешает увидеть то, что Гитлер последних месяцев войны еще раз обрел невероятную энергию и потрясающую силу воли, причем это был наивысший расцвет его энергии. Некоторое ослабление воли, некий паралич, падение в бездумную летаргию скорее можно заметить в предшествующий период, в 1943 году (именно тогда Геббельс с тревогой писал в своем дневнике о «кризисе вождя») и в первом полугодии 1944 года. Но перед лицом неизбежного поражения Гитлера словно гальванизировало. Его рука могла дрожать (последствия покушения 20 июля 1944 года), но хватка этой дрожащей руки была все еще – или снова – стремительна и смертельна. Решимость стиснувшего зубы бойца и яростная активность физически очень ослабевшего Гитлера с августа 1944-го по апрель 1945-го в некотором смысле поразительны[9].

Вот этим «в некотором смысле поразительно» пронизана вся вторая книга Хафнера. Вся структура ее парадоксальна, оксюморонна.

Глава «Жизнь». Краткий очерк жизни и судьбы, с прочерчиванием главных характеристических черт:

В названиях многих биографий под именами их героев стоят слова «Его жизнь и его время», причем «и» здесь скорее разделительный, чем соединительный союз. Биографические и исторические главы чередуются друг с другом; крупная личность пластически, скульптурно выделяется на плоском фоне истории своего времени; эта личность столь же возвышается над этой историей, сколь и врастает в нее. Биографию Гитлера так не написать. Все, что в ней есть, сливается с современной ей историей, является этой историей. Молодой Гитлер рефлектирует над ней, срединный Гитлер все еще рефлектирует, но уже вмешивается в ее ход, поздний Гитлер этот ход определяет. Сначала история делает Гитлера, потом он делает историю. Только об этом и стоит говорить. Что же до жизни Гитлера, то здесь сплошное белое или черное пятно – после 1919-го так же, как и до 1919-го. Отделаемся от этого поскорее.

В этой жизни – «после», как и «до», – отсутствует все, что придает человеческому существованию нормальный вес, теплоту и достоинство: образование, профессия, любовь и дружба, брак, отцовство. Если отвлечься от политики и политических страстей, это бессодержательная жизнь, и поэтому, конечно, жизнь несчастливая, но странным образом легкая, легковесная и потому легко отбрасываемая. Постоянная готовность к самоубийству сопровождает Гитлера на всем его политическом пути. А в конце финальной точкой, как нечто само собой разумеющееся, действительно стоит самоубийство[10]. <…>

Глава «Достижения»:

<…> В первые шесть лет своей двенадцатилетней власти Гитлер поразил своих друзей и недругов своими достижениями, которых никто от него не ожидал. Это были те самые достижения, что тогда смутили и обезоружили его противников – в 1933 году его противниками было большинство населения Германии, – те самые достижения, благодаря которым у значительной части старшего поколения немцев к Гитлеру сохранилось своего рода тайное уважение.

До взятия власти у Гитлера была только одна слава – слава демагога. Его достижения в качестве оратора и массового гипнотизера были неоспоримы, именно они позволили ему достичь политических вершин во время кризиса 1930–1932 годов и год от года становиться все более серьезным претендентом на власть. Но едва ли хоть кто-нибудь ожидал, что, добравшись до власти, он сможет ее удержать. Править – таков был общий глас – совсем не то, что произносить речи. Запоминалось также то, что Гитлер в своих речах, полных безудержных оскорблений руководителей страны, требований неограниченной власти для себя и для своей партии, заискиваний перед недовольными всех мастей, а также очевиднейших противоречий, ни разу не сделал ни одного конкретного предложения; он ничего не сказал о том, как намерен справиться с экономическим кризисом и безработицей – тогдашней всеобщей бедой. Курт Тухольский высказал мнение многих, когда писал: «Нет человека Гитлера, есть только шум, который он производит». Тем мощнее был психологический удар, когда человек Гитлер после 1933 года показал себя энергичным, успешным, эффективным деятелем[11].

Объективно, спокойно: ведь были же у него достижения; в противном случае как бы он удержался у власти почти десятилетие и пусть на короткое время, но завоевал всю Европу, за исключением одного острова.

Глава «Успехи». Столь же объективно, столь же спокойно: кто рискнет отрицать, что у демагога и популиста Гитлера не было успехов? То-то и оно, что были… Глава начинается, по обыкновению, парадоксально хлестко, с ходу обозначает проблему, сразу задает загадку-задачу:

Гитлеровская парабола успехов представляет собой такую же загадку, как и его парабола жизни. Там, если вы помните, существовал бросающийся в глаза разрыв между полной бездеятельностью и безвестностью первых тридцати лет и публичной активностью большого масштаба следующих двадцати шести, что требовало объяснений. Здесь такой же разрыв, причем повторяющийся дважды. Все успехи Гитлера приходятся на двенадцать лет, с 1930 по 1941 год. Прежде в своей политической карьере, худо-бедно десятилетней, он был оглушительно неуспешен. Его путч 1923 года провалился, его вновь образованная в 1925 году партия до 1929 года была одной из мелких партий Веймарской республики. После 1941 года, даже с осени 1941-го, – никаких успехов: военные операции проваливаются, поражения множатся, союзники отпадают один за другим, вражеская коалиция укрепляется. Конец всем известен. Но с 1930-го по 1941-й, к удивлению всего мира, Гитлеру удавалось все, что он затевал во внутренней, внешней и военной политике.

Посмотрим на хронологию: 1930 год – число голосов «за» на выборах в рейхстаг увеличилось в восемь раз; 1932 год – в шестнадцать раз; январь 1933 года – Гитлер рейхсканцлер; июль 1933 года – все конкурирующие партии распущены; 1934 год – Гитлер рейхспрезидент и верховный главнокомандующий; тотальная власть. Во внутренней политике ему теперь нечего и не у кого выигрывать; и тогда начинается серия внешнеполитических успехов: 1935 год – всеобщая воинская обязанность в Германии (фактическая денонсация Версальского договора – и ничего не происходит); 1936 год – ремилитаризация Рейнской области (фактическая денонсация локарнских соглашений – и ничего не происходит); 1938 год – аншлюс Австрии (и ничего не происходит); сентябрь 1938-го – аншлюс Судетской области (а это происходит с ясно выраженного согласия Франции и Англии); март 1939 года – создание протектората Богемии и Моравии, захват Мемеля. На этом заканчивается серия внешнеполитических успехов Гитлера, только теперь он наталкивается на дипломатическое сопротивление. Тогда начинаются военные успехи: сентябрь 1939-го – победа над Польшей, 1940-й – оккупация Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии и Люксембурга, победа над Францией, 1941-й – оккупированы Югославия и Греция. Гитлер владеет всем Европейским континентом.

В общем и целом: десять лет сплошных неудач; затем двенадцать лет непрерывных, кружащих голову успехов; вновь четыре года неудач с катастрофой в финале. И на этот раз между успехами и неуспехами на первый взгляд совершенно необъяснимый разрыв.

Можно попытаться, если есть желание, поискать аналоги в мировой истории – и не найти ничего подобного. Взлет и падение – да; череда успехов и неудач – да. Но никогда и ни у кого не было этих трех резко ограниченных периодов: сплошные неудачи, сплошные успехи и снова сплошные неудачи. Никогда один и тот же человек не проявлял себя сначала как, казалось бы, безнадежный неумёха, потом как, казалось бы, гениальный умелец, а под конец снова как, на этот раз несомненно, безнадежный неумёха и дилетант. Это требует объяснений. Не следует инстинктивно хвататься за очевидные примеры. Они ничего не объясняют[12].

Хафнер объясняет, и объяснение его почти гениально. Оно в конце главы:

Конечно, об этом успехе (победе над Францией. – Н. Е.) можно сказать то же, что и о любых других успехах Гитлера. Он не был чудом, каким предстал перед всем миром. Наносил ли Гитлер смертельный удар Веймарской республике или парижской мирной системе, побеждал ли он немецких консерваторов или Францию, во всех случаях он подталкивал падающего, добивал умирающего. Чего у него не отнять, так это безошибочного чутья на то, что уже падает, уже умирает и только ждет удара милосердия. Этим чутьем он превосходил всех своих конкурентов; еще в юности, в старой Австро-Венгрии, он уже обладал им, благодаря этому чутью ему очень долго удавалось убеждать как современников, так и самого себя в своей всепобеждающей мощи. Но это чутье, несомненно, необходимое политику, весьма мало напоминает зоркость орла, скорее – нюх стервятника[13].

И только после этих глав идут «Заблуждения», «Ошибки», «Преступления»:

Вне всякого сомнения, Гитлер принадлежит политической истории, и столь же несомненно то, что Гитлер принадлежит криминальной хронике. Он безуспешно пытался создать всемирную империю. В таких предприятиях всегда проливается много крови; но, несмотря на это, никого из великих завоевателей, от Александра Македонского до Наполеона преступником не называют. Гитлер не потому преступник, что пытался им подражать.

По совершенно другой причине. Гитлер уничтожил неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, без какой-либо военной или политической необходимости, а просто ради личного удовлетворения. По этой причине он стоит в одном ряду не с Александром или Наполеоном, а с психопатами-маньяками, женоубийцей Кюртеном и детоубийцей Хаарманном, с той только разницей, что Кюртен и Хаарманн действовали кустарными, ремесленными способами, тогда как Гитлер поставил убийства на конвейер. Его жертвы исчисляются не десятками, даже не сотнями, но миллионами людей. Он был не просто серийный убийца, но массовый серийный убийца[14].

Не могу не обратить внимание русского читателя на то, что в первом предложении Хафнер почти что цитирует резкую антисталинскую инвективу из «Архипелага ГУЛАГ»: «И еще смеют нам визжать (из Пекина, из Тираны, из Тбилиси, да и своих подмосковных боровов хватает): „Как смели его разоблачать!“ „Тревожить великую тень!“ „Он принадлежит мировому коммунистическому движению!“ – а по-моему, Уголовному кодексу он принадлежит».

И только после главы «Преступления» завершающим аккордом – «Предательство». Последний круг ада. Хуже предательства на земле нет ничего. По крайней мере, так полагал Данте (на самом дне ада у него размещены предатели). Перед нами образцовая речь судьи. Хафнер учитывает все обстоятельства дела: да, были достижения, имели место успехи, но… господа присяжные заседатели… нельзя не учитывать… преступления и финальное… предательство. Кого и как предал Гитлер, я рассказывать не буду. Это самое интересное и самое парадоксальное суждение Хафнера. На мой взгляд, отнюдь не бесспорное. Доказательства в пользу своего суждения Хафнер приводит довольно убедительные. Психологически убедительные.

Изящество конструкции книги Хафнера в том, что она не механистична, не схематична, не арифметична. Помните, как в «Кроткой» ростовщик, рассказывая о своем сватовстве, усмехается: «Конечно, я имел настолько вкуса, что, объявив благородно мои недостатки, не пустился объявлять о достоинствах: „Но, дескать, взамен того имею то-то, то-то и это-то“». Такого арифметического взвешивания (типа: автобаны построил, но шесть миллионов евреев убил – взвешивайте) у Хафнера нет.

Уже в двух первых главах Хафнер умело показывает, как все достижения и успехи Гитлера были накрепко связаны с его преступлениями. Как все эти достижения и успехи торили дорогу войне, геноциду. Тактика ошеломительных успехов, когда политик внаглую нарушает все правила политической игры, да и просто человеческого общежития, бьет первым и, не обинуясь, прихватывает себе то, что плохо лежит, на первых порах не может не принести успех, тем жутче и катастрофичнее будет поражение, – такой вывод можно сделать из книги Хафнера. Причем поражение это ударит не только по лихому и бессовестному авантюристу, но и по всем тем, кто вольно или невольно вступил вместе с ним на тропу чудесных достижений и успехов. Кара неизбежна. Бог долго терпит, да больно бьет. (Интересно, что эквивалента этой русской пословицы нет ни в одном европейском языке.)

Кто же этот авантюрист, увлекший за собой в гибель и позор целую страну, целый народ? И вот, пожалуй, это самый сильный парадокс Себастьяна Хафнера. И самый, заметим, уязвимый:

Некоторые английские историки во время войны пытались доказать, что Гитлер, так сказать, закономерный продукт всей немецкой истории; что от Лютера через Фридриха Великого и Бисмарка идет прямая линия к Гитлеру. Всё наоборот. Гитлер глубоко чужд любой немецкой традиции, и более всего он чужд лютеранско-прусской традиции, не исключая ни Фридриха, ни Бисмарка, традиции трезво-самоотверженного служения государственному благу. Но трезво-самоотверженное служение государственному благу – это как раз последнее, в чем можно заподозрить Гитлера, даже успешного Гитлера предвоенного периода. Немецкая государственность – не только в ее правовом, но и в организационном аспекте, – была с самого начала пожертвована Гитлером во имя тотальной мобилизации народа и (не будем об этом забывать) во имя собственной незаменимости и несменяемости; об этом мы уже писали в предыдущих главах. Трезвость он планомерно изгонял одурманиванием масс; можно сказать, что шесть лет он накачивал немцев наркотиками, да и сам был для них наркотиком, которого лишил их во время войны. А что до самоотверженности, то Гитлер как раз крайний и самый яркий пример политика, ставящего свое личное сознание избранности выше всего и мерящего свою политику масштабами своей собственной биографии; впрочем, не будем повторять то, о чем было сказано более подробно. Обратившись к его политическому мировоззрению, нельзя не заметить, что он вообще в своем политическом мышлении не принимал в расчет государство, он оперировал только понятиями нации и расы; это объясняет грубость его политических действий и – одновременно – неспособность превратить свои военные победы в политические успехи: политическая цивилизация Европы – и Германии, само собой, тоже – с конца эпохи Великого переселения народов зиждилась на том, что войны ведутся между государственными образованиями, оставляя в стороне как народы, так и расы.

Гитлер не был государственным деятелем, и уже хотя бы поэтому он стоит особняком в немецкой истории. Но его невозможно назвать и таким народным вождем, каким был, например, Лютер, имеющий с Гитлером только то общее, что оба были уникальны, оба явились без предшественников и не оставили после себя наследников. Но если Лютер во многих своих чертах прямо-таки персонифицировал немецкий национальный характер, то личность Гитлера так же не вписывается в немецкий национальный характер, как его Дворец партсъездов не вписывается в архитектуру Нюрнберга. У немцев даже в период их неистовой веры в фюрера было некое понимание чуждости Гитлера немецкой традиции. К восхищению Гитлером у них всегда примешивалось нечто вроде удивления, удивления тем, что им было подарено нечто столь неожиданное, столь чужеродное, как Гитлер. Гитлер был для них чудом – «посланцем небес», что, прозаически говоря, может означать только одно: некто совершенно необъяснимым образом явившийся извне, свалившийся как снег на голову. «Извне» здесь не только «из Австрии». Гитлер явился к немцам из куда более дальнего далека; сперва, ненадолго, с небес; потом – не приведи впредь, Господи, – из глубочайших пропастей ада[15].

Для Хафнера Гитлер – не порождение немецкой истории. Для Хафнера он – порождение европейской революции, того социального взрыва, который в той или иной мере пережила вся Европа после Первой мировой войны. В этом есть резон. Как есть он и в том, чтобы рассматривать Гитлера по хафнеровскому лекалу как своеобразного (и отвратительного) завершителя и наследника Ноябрьской революции в Германии. Такого нетипичного «Наполеона» Ноябрьской революции и еще более нетипичного пореволюционного диктатора, чем Сталин, с которым Хафнер сравнивает Гитлера не раз – и всякий раз интересно и верно:

Примечания