Анимус

Посвящается моему М.

Моя нормальность с ним превратилась в девиацию,

и вечными строками легла на бумагу.

Об авторе

Паула Хен  – псевдоним, возникший абсолютно из ниоткуда, берущий свое начало в форме моего имени и в состоянии моей души, которая дает окрас моим текстам, ведь Хен переводится как «тёмный» или «таинственный»Тексты – моя траектория желания, траектория разрушения и вознесения на вершины самого большого умиротворения, эпицентр моего мира.

Я живу в военном городе тысячи роз, окутанная боевыми действиями, но это не мешает мне творить. Я начала писать внезапно, еще ребенком, погруженным в литературу. Писала стихотворения о войне, издавалась в местном литературном сборнике «Исток», мои строки занимали первые страницы в газетах, которые отправлялись солдатам на фронт для поддержания боевого духа. За моими плечами опыт из малых научных работ по Владимиру Маяковскому, Сергею Есенину и Иосифу Бродскому. Награждена дипломами, номинант премии «НЕФОРМАТ» и «Писатель года».

До этого я писала в стол, не считая двух пабликов в пределах социальной сети, в которых публиковалась под псевдонимом «пьяный февраль».

С каждым годом, все больше погружаясь в писательство, я понимаю, как это необыкновенно: ночь, чашка кофе с корицей или холодный гренадин со льдом, ворох мыслей, который отдаётся приятным теплом в каждом нервном окончании. Мне нравится относиться к творчеству не как к работе, очередному проекту, обязанности – искусство теряет свою вечность, прогибаясь под давлением выгоды. Я пишу душой, а разве можно выменять ее на мизерную плату?

Не бывает минуты, когда в моей голове не витают строки, которые после становятся чем-то целостным, непохожим на то, что есть у других, моим. Мне нравится, что люди действительно ощущают тепло благодаря моему тексту, что не молчат, а открыто говорят об этом. Я стараюсь создать свой уникальный стиль. Мои тексты грубы, местами безумны и бесконечно печальны, но посредством этого я хочу показывать людям, что они не одни, когда такое случается, что холод – не выход, а любовь всегда в твоем сердце. Я люблю текст каждой буквой, запятой и точкой. Он мое сердцебиение. Я училась на Международных отношениях, но ушла, не побоявшись сломать привычные устои, бросая вызов правилам и нормам, потому что я дышу творчеством, а это была не моя стезя, не мой путь. Я дарю часть себя и это дарит мне счастье.

Я практик, а не теоретик, не верую в судьбу, таро, арканы и то, чем сейчас занимается каждый третий. Я верю в голос своего сердца, созданного частью вселенной, и в рукописи жизни, написанной собственноручно.

Я начинала писать чернилами, сейчас пишу кровью, а там, где она строками льётся, прорастают вечные цветы.

Плейлист

1. Tommee Profitt, Sam Tinnesz – Heart of the Darkness

2. Ruelle – Monsters

3. Alina Orlova – Sirdis

4. Madalen Duke – Born Alone Die Alone

5. Kovacs – Not Scared Of Giants

6. Broken Iris – Where Butterflies Never Die

7. Fahrenhaidt, Amanda Pedersen – Frozen Silence

8. Hozier – Take Me To Church

9. AURORA – You Keep Me Crawling

10. NF – Paralyzed

11. Diary Of Dreams – She and her darkness

12. Soap&Skin – Me And The Devil

13. Luca D’Alberto – Wait For Me

14. Billie Eilish – No Time To Die

15. FINNEAS – Heaven

16. Alina Orlova – Cia

17. Elias – Let Me Be The One

18. Poets of the Fall – Carnival of Rust

19. Aginc – Losing my Religion

20. Digital Daggers – Heaven Or Hell

Мы наслаждаемся чудесной музыкой, прекрасными картинами, всем,

что есть на свете изящного, но мы не знаем, что творцы расплачивались за это бессонницей, рыданиями, истерическим смехом, нервной лихорадкой, астмой, падучей, смертельной тоской.

– Марсель Пруст

Ад

В чем то самое высокое, что можете вы пережить?

Это – час великого презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.

– Фридриха Ницше, «Так говорил Заратустра»

1

Ненавижу проезжать остановки, на которых мы были вместе. Они отдаются неприятным щекотанием в горле, словно ты вот-вот готов согнуться пополам и вырвать собственную душу. Поэтому приходится жмуриться. Каждый раз, когда автобус останавливается, перед этим делая большой круг, чтобы подобрать стайку людей, спешащих на работу, я жмурюсь. Детское правило: если не видишь опасность, значит, ее и нет. Моя подруга Лолита твердит, что я слишком зациклилась на этом. Не могу отпустить ситуацию и позволяю ей стать удавкой на собственной шее, тянущей ко дну. Что я могу ответить ей на это? Она не знает, что такое терять, и я прошу Всевышнего, чтобы не узнала.

Прабабка любила говорить: «Такого и врагу не пожелаешь». Когда-то я не осознавала смысл этой фразы, не понимала, почему есть вещи, которые не заслужил бы самый злейший враг. Стоило стать старше и столкнуться с этим, как криком захотелось кричать, падая на колени и прося, чтобы ни один человек в этом мире, кем бы он не был, не постиг вершин настоящего горя. Нам привыкли внушать, что боль делает сильнее, но почему никто не рассказывает о том, как сильно она ломает, оставляя после себя пустоту?

В автобусе около тридцати человек: жмутся к друг другу с искажёнными недовольством лицами, грязно ругаются и наступают друг другу на ноги. Люди стали агрессивнее. Отстраненные и вечно колючие.

Помню, как одна женщина кричала на свою пожилую мать. Мы тогда сидели в какой-то забегаловке, где подавали вкусные хачапури: большое обилие сыра, который тянулся нитями, и вкусное воздушное тесто. Дедушка всегда брал себе водку на лимоне и довольно подмигивал, пока прозрачная жидкость с максимально стерильным ароматом обжигала гортань. Я ненавидела томатный сок, который в том месте всегда был в ассортименте. С комочками, безвкусный, словно его постоянно разбавляли проточной водой. Кофе дешёвый, пахнущий землей, он слишком горчил и разносил аромат чего-то горелого и острого. Но я была счастлива. И этого было достаточно. В детстве мы умеем искать радости в обычных вещах, которые не являются идеальными, показательными – мы видим его повсюду: в шелесте ветра и дешёвом кофе, который пьёт мать, потому что другого не сыскать, в тёплых руках и в том, что сегодня у тебя ничего не болит, или со школы отпускают раньше.

Лолита много курит. На самом деле, она переняла эту привычку у меня, постоянно отнимая сигареты, фильтр которых я зажимала зубами. У Лолиты курносый нос, за который в детстве над ней подшучивали, рябь веснушек на переносице, и стойкость солдата. Она любит мешковатую одежду, коротко стрижена и с обилием татуировок. Она никогда не говорит, зачем это делает, но почему-то мне кажется, что в ее глазах, в которых нет острых углов и конца, кроются все ответы.

Она по-настоящему заботится обо мне, несмотря на то, что ее жизнь тоже было трудно назвать мёдом. Но слабой она выглядеть не любила. Родители отказались от неё из-за стиля жизни и той вырожденной дерзости, которая цвела в ее венах острыми шипами. Почему-то, когда у меня спрашивают о наиглупейшем, я невольно вспоминаю человека. Самый разумный индивидуум, который, чаще всего, ведёт себя неразумно и опрометчиво. Люди смертны, сердце может «уснуть» безвозвратно, но вместо того, чтобы ценить каждый момент, держаться крепче за ближнего, мы способны оттолкнуть его из-за ориентации, цвета кожи, взглядов и того, что он чем-то отличается от нас.

Мы не говорим с ней об этом. Она молчит. Сжимает мою руку, когда автобус, пыхтя, останавливается на том самом месте, делая ком в горле мягче, пока я стараюсь не смотреть на внушительные размеры вывески торгового центра, которую не меняли уже несколько лет: она выцвела от частых встреч с солнечным лучами, слилась в однообразную кляксу, но текст по-прежнему был читаем. Я дала этому пункту новое имя. Назвала его болью, и внушаю себе, что однажды мне хватит сил поехать другим маршрутом, либо вовсе никогда сюда больше не возвращаться.

Теперь настала моя очередь отнимать у Ло «никотиновые бомбы».

Когда водитель даёт по газам, заставляя двигатель, рыча, откликаться, я словно отпускаю себя. Мне хочется верить, что все это не всерьёз, и что дома меня, как раньше, вновь ожидаешь ты. Но прошлое не может стать настоящим. Оно уходит в забытье, оставаясь глубокими шрамами на сердце, которые не заживают. Ты просто умираешь с ними, а после рождаешься вновь. С новой жизнью, с новыми возможностями, но с тем же израненным сердцем. «У некоторых людей слишком грустные глаза. Это все потому, что в прошлой жизни на их сердце оставили много шрамов. Ведь это только жизнь может быть другой, а сердце… оно одно, поэтому оно вынуждает нас ощущать то, чего ты не знал никогда, но считаешь знакомым».

Мне хочется верить, что мои шрамы все же рано или поздно затянутся, а израненное сердце найдёт в себе силы мчать изо всех сил вперед, не боясь открываться и впускать в себя новое. Мне часто говорят, что у меня грустные глаза. В них стало ещё больше тоски, когда не стало Маттео, словно он поделился со мной своей частью, бережно отделив от своего тела, ушедшего в сырую землю, что-то очень важное.

Однажды, в университете, мне попалась тема непереводимых слов в французском языке. Там, среди изобилия всевозможных слов, я отыскала значение того, которое сейчас стало для меня куда глубже. Оно звучит, как Chantepleurer, что в переводе означает петь и плакать одновременно. Сейчас я проживаю похожее состояние, когда хочется петь, что есть мочи, но сердце плачет, захлебываясь солью.

Иногда ты шутил, что, выливаясь из берегов, мои глаза смогли бы утопить каждое живое существо на этой планете, а что сейчас? Мне хватило бы сил выплыть?

Ты умер в самый жаркий день весны. Он запомнился мне потерей сознания от неблагоприятной новости, запахом размякшего асфальта и пылью, хрустящей на зубах. За десять дней до нашей годовщины. Этот день должен был запомниться нам надолго, потому что все бесконечно твердили, что мы обязательно обручимся. Все это действительно было незабываемо, но только для меня. Я осталась с чувством тоски, ярости, непонимания и обиды, стоя на городском кладбище и ощущая, как каблуки вязнут в липкой грязи. С сотней вопросов, на которые никто не мог дать мне ответы. Я ненавидела тебя, любила, снова ненавидела, пыталась убежать от себя, уходила в рефлексию, не позволяя себе умереть внутри окончательно. В моем мире произошло падение атомной бомбы, что своей взрывной волной закралась в каждый закоулок ноющего тела.

Рак лёгких. Словно приговор для меня, с которым я должна была теперь мириться. Желание понять, почему ты скрыл от меня и ярость на саму себя за то, что закрывала глаза на изменения в тебе, словно отказываясь их видеть. Внушая себе, что все хорошо, а вся эта вереница событий не больше, чем проделки моего внушаемого воображения.

Не было ни родственников, ни родителей. Морги, юридические учреждения, ритуальные услуги – все это слилось в бесконечную кляксу чёрного. Безвылазное болото, что заливалось в уши и глаза, забивало тиной рот и не давала дышать.

В день твоих похорон шёл дождь. Реки грязной воды текли по тротуарам и шумели в сточных трубах, она неприятно хлюпала в туфлях и заливалась в салон автомобилей. На похоронах небольшое скопление людей, состоящих из общих знакомых. Единственный человек, которого я не знаю, стоит в стороне, скрытый за зонтом. Все, что я могу разглядеть, это рукава чёрного пиджака, такого же цвета рубашку и сильные красивые руки, которые приковывают внимание. Вздутые от напряжения вены и то, как он поглаживает указательным пальцем рукоять зонта, словно нервничая.

Тебя хоронили в закрытом гробу. Я не видела тебя после смерти. Я не являлась ни твоей женой, ни родственницей, поэтому все двери для меня вмиг запахнулись. Говорили, что тебя слишком изуродовали в морге: «Бедняжка Маттео. Говорят, что попал к настоящему мяснику. Это же нужно сотворить такое. И нет возможности взглянуть на него в последний раз». Я жмурилась, а острый ком в горле увеличивался. «А все потому, что с родителями оборваны связи. Говорят, что они на дух друг друга не переносят. Ведь без денег даже похоронить невозможно по-человечески». Люди любили трепать языком, но они не были правы: ни в том, что касалось денег, потому что я предлагала каждой организации удовлетворительную сумму, но они лишь качали головой, отказываясь, ни в том, что ты ушёл из дома с разросшимся до гигантских размеров конфликтом. Все было куда проще: никто не знал, где семья Маттео, который ревностно прятал ее даже от меня, оберегая свою конфиденциальность.

У меня не было слез: ни тогда, когда я узнала о том, что тебя больше нет, ни во время похорон. Глаза – высушенная пустыня. Мое горе настолько перешло грань своей силы, что не позволяло даже плакать. Быть может, излей я свою душу кому-то или проплачь несколько дней подряд, мне стало бы легче, но на тот момент это было чем-то невозможным для меня. Все, что я смогла – начать писать. Вести дневник, который якобы должен был помочь мне справиться с силой утраты.

Прошло уже почти полгода, но мои исповедания бумаге практически ничего не дали, кроме того, что сила утраты больше не выдирала куски, засыпая раны солью, они просто по-прежнему продолжали кровоточить. Особенно в те моменты, когда я говорила с тобой, как сейчас.

2

Сегодня я разбираю вещи Маттео: они грудой картонных коробок свалены в углу, ими забиты шкафы и кладовая. Его присутствие витает повсюду и душит меня тоской. В квартире холодно, на кухне протекает кран, эхом разнося раздражающие звуки, когда капли воды соприкасаются с керамической поверхностью раковины. Будь он сейчас здесь, то решил бы эту проблему, как и всегда, но я хочу оставить все, как есть. Слишком сложно смириться с той мыслью, что, как прежде, уже не будет.

Окна нашей однокомнатной квартиры, расположенной на набережной канала Грибоедова, выходили на Неву. Приезжие считали ее святым родником, но жители Северной Венеции знали, что она бывает слишком грязной и мутной. Но он любил ее, стань она даже болотом. Это было тем, что всегда восхищало меня в Маттео. Его умение твёрдо стоять на своём, не сходя с моста собственных убеждений. Я была не такой. Меня легко пошатнуть, разрушить мою веру в то, что я столь долго взращивала в себе, а после пары ненужных советов сделала аборт, вычерпнув из утробы собственных взглядов свои некогда непреклонные идеи и стремления. Он учил меня жить иначе, но даже в этом я потерпела крах.

Нахожу фотоальбом. Сладко-горькие воспоминания из хроники нашей жизни. Мы познакомились на какой-то ярмарке турецких сладостей. Был август, и погода стояла душная, въедаясь в кожу и вынуждая потеть. Я помню своё платье кремового цвета и босоножки на высоком каблуке. Мы стояли в одной очереди: он – высокий и бритый, с какой-то надписью на непонятном мне языке на затылке, и я, бросающая контрасты на его тень.

В тот день ты купил мне какую-то странную молочную халву. Не знаю зачем, но он так никогда и не смог ответить мне на этот вопрос, ловя губами мои слова и вынуждая их раствориться в поцелуе.

Все ещё помню, какой приторной она была, когда я ела ее дома, запивая минералкой. Зубы сводило. Потом я научила его различать газировку от минералки, ибо он сливал эти понятия, называя разные вещи одним названием. Он был словно не от мира сего, но, наверное, именно по этой причине я подарила ему своё сердце, чтобы однажды он смог разорвать его в клочья. Пусть и не по своей вине.

Я нахожу свитер Маттео, который мы покупали в Осло. Там было холодно, и мы постоянно мёрзли от макушки до пальцев ног, кутаясь крепче в шарфы и надевая внушительных размеров перчатки. Там подавали вкусное тушеное мясо и хорошее пиво.

Свитер в затяжках, темно-коричневого цвета, большой и колючий, всё еще хранил часть тепла человека, которого больше не было. Он часто носил его дома, когда отопление отключали в положенное время, а холода задерживались в Питере ещё на пару месяцев, терроризируя жителей города. Заморозки покидали вторую столицу нехотя и медленно, не торопясь, заставляя мёрзнуть утром и злиться по этой же причине вечерами. Маттео грел меня горячим кофе поутру и сливовым вином ночью. Мы часто проливали его на колени, не в силах насытиться друг другом, и в порыве ярости выплескивали на поверхность стола. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что, знай я все заранее, мы бы не тратили отведённое нам время на разногласия.

Почему судьба подарила нам так мало возможностей? Когда его не стало, я думала, что мне хочется лечь рядом, подобно тому, как в средневековье жены обретали покой вместе со своими супругами, преклоняясь родной земле. Сейчас не то чтобы стало легче, но из острой боль стала хронической. Не раздирала изнутри, а просто ныла на погоду, потому что в моем мире начались бесконечные дожди.

Я стала не любить просыпаться по утрам. В квартире ещё холоднее и тёплые цвета в интерьере больше не способны были компенсировать погоду за окном. Я где-то вычитала, что желтый поднимает настроение. Поэтому покупаю у приветливого старика с большими руками, испачканными чёрным, банку краски самого яркого цвета, который кто-то заумно назвал «лимонный щербет». Он делает мне скидку, надеясь развеселить, и шутит о том, что я напоминаю ему какую-то актрису, имя которой вспомнить он не может из-за своих провалов в памяти.

Возвращаясь домой, я откупориваю бутылку малиновой газировки, от которой неприятно покалывает в носу, и выкрашиваю стены в цвет лимонной корки, свежей и сочной. На фоне мягких оттенков нашей спальни желтый несуразным пястном разливается в комнате, выглядя, подобно порталу в новую жизнь, где нет боли и все спокойно, но суть в том, что, сколько бы ты не бился об камень, ничего, кроме ушибов, не обретёшь. Поэтому что-то новое сейчас недосягаемо для меня: оно есть где-то, ты видишь его и смиряешься, не имея возможности коснуться.

Краска просыхает долго. Приходится открывать окна и ворочаться ночью. Противоположная часть кровати все ещё пахнет Маттео. Свежестью, первыми заморозками, хрустящим снегом и уверенностью в завтрашнем дне, которую отняли, ничего не дав взамен в качестве компенсации.

Мне хочется написать создателю той самой статьи гневное письмо на Email, оставить шквал оскорбительных отзывов в комментариях, но я сдерживаю этот ребяческий порыв, зная, что пустоту это не заполнит. «Желтый – это к расставанию», – говорил он, смотря на мой новый маникюр. Он был прав, именно поэтому, выкрашивая стены в яркий до боли в глазах оттенок, я расстаюсь со всем, что имею в своей жизни.

3

Сегодня в отделение поступает пациент в тяжелом состоянии. На часах полночь, и я на дежурстве. В больнице стоит тишина, и только голос Виктории, сидящей на своем сестринском посте, нарушает ее.

Виктория полноватая, потому что любит слойки с вишневым джемом из местной пекарни на левом побережье Невы. Там открытая терраса и вкусный кофе, горячая выпечка и можно без труда уйти оттуда с пустым кошельком и парочкой дополнительных килограмм. У неё ногти постоянно покрыты красным лаком, который местами откалывается, словно в ее палитре не существует других цветов, и она каждый раз плачет, когда в палатах кто-то умирает. Многие считают, что она не создана для медицины, являясь слишком мягкосердечной и сентиментальной. Я и сама не примерный работник, на которого стоит равняться. Сейчас мне и вовсе кажется, что больше ничто не способно пробраться вовнутрь и причинить дискомфорт, потому что он давно стал частью моей жизни.

У Виктории двое славных детей и муж-бабник, изменяющий ей со своей секретаршей, потому что супруга утратила былую привлекательность и горящий взгляд. Она прощает ему, потому что любит, а я смотрю на все это с долей жалости и скорби. Никогда не понимала мужчин и их стремление изменить собственному выбору, предать самого себя. Они слишком быстро приедаются к одному и бегут искать другое, не осознавая, что, заполучив его, через некоторое время повторят все по этой же схеме. Так можно всю жизнь пробегать от пункта «А» до пункта «Б», получив под конец пустоту и одиночество.

Женщины в этом плане лучше. Они прощают мужчинам то, чего они никогда не простили бы нам. Мы терпим их недовольства, падения, капризы, жертвуем ради них своим мечтами, отказываемся от идеальной жизни и храним верность даже если некогда красивый мужчина со временем превращается в пивного ценителя в растянутых трусах. Я убеждена, что женщины сами довели мужчин до подобного, давая им слишком много воли и прощая их постоянные оплошности, ничего не требуя взамен.

Больная умирает на моей смене от инсульта. Это женщина шестидесяти пяти лет. Она выглядит слишком хорошо для своего возраста, но даже не пытается ухватиться за свою жизнь. Я безуспешно оттягиваю момент до того, как придётся выйти в коридор и сказать ее дочери о том, что ее мать не удалось вытащить с того света. Иногда мне кажется, что смерть Маттео – вексель, который необходимо было отплатить за то, что слишком долгое время я была вестником плохих новостей для многих людей. Теперь я и сама смогла побывать на их месте, когда строгий врач с зализанными волосами и залапанными очками оповестил, что любви всей моей жизни больше нет. В тот день и меня не стало тоже, словно моя душа ушла вместе с его, чтобы зародиться новыми звёздами на небе, оставив тело мне. С холодом, пустотой и утраченной связью с ним.

Ее дочь не плачет. Пожимает плечами и закуривает, когда мы выходим на улицу. В Питере ясная ночь, хоть и обещали дожди. Июнь в самом разгаре, пахнет разгоряченным асфальтом, не успевшим остыть после жаркого дня, и сладким парфюмом родственницы покойной. «Она была совсем дурной. Не слушала никого, не берегла себя. Разве можно помочь тому, кто не желает эту помощь принять? Пусть покоится с миром. Теперь и нам надо пожить». Я не знаю, что ответить ей, забираю разрешение на вскрытие и думаю только о том, что в кабинете меня ждёт целая кипа бумаг и документов, которые необходимо заполнить.

Я не люблю, когда на моих сменах кто-то умирает. Это каждый раз вновь возвращает меня в события того дня, когда я осталась одна.

Я обрезаю волосы, которые Маттео так сильно любил. Обычными канцелярскими ножницами с темно-зелёными ручками. Ему нравился их благородный тёмный цвет и густота. Он опускал веки, вынуждая ресницы дрожать, когда пальцы путались в мягких локонах, разметавшихся по подушкам. Мне нравилось, когда он делал так, несмотря на то, что никогда и никому я не позволяла прикасаться к ним. Пряди падают на пол, на котором я разместила газеты. Теперь они до плеч и кажутся ещё гуще. Заворачиваю собранные волосы в его свитер и выкидываю их в мусорное ведро, словно таким образом пытаясь отрезать его от себя.

Говорят, что волосы являются связующим звеном с внешним миром, и чем они длиннее, тем эта связь лучше, но мне хочется спрятаться от всего, что находится за пределами меня, отключить телефоны, сменить место жительства и позволить себе излечиться тишиной.

В детстве бабушка стригла меня сама. Усаживала на стул, располагалась сзади и твёрдой рукой срезала обожженные солнцем концы. Каштановые локоны, выжариваясь под прямыми лучами, подобно траве, которой были усеяны поля, становились практически золотыми – цвета пшеницы, подсохшей за долгий день. «Стричь волосы нужно только при растущей Луне. Тогда они будут расти быстрее, здоровее и сильнее. Гордись своими локонами. У нас в семье ещё не было таких». И я ей верила, знала, что она права, потому что так всегда и получалось: волосы, стриженные в убывающую Луну, практически переставали расти, начиная лезть клоками, приходилось заново обновлять концы, но уже в определённую фазу, согласно календарю.

Я хочу перестать хвататься за воспоминания и за то, что нравилось Маттео, являясь его неотъемлемой частью. Воспоминания – ценная вещь, но только тогда, когда не сбивают с пути, заставляя потеряться в открытом океане, так и не переплыв его.

4

Макс – друг моего детства. Он работает айтишником, у него жена, которую он боготворит, и мечта подержать своего ребёнка на руках. У них с Жанной не получается завести детей уже три года, поэтому они завели собаку. Подобрали бездомного пса с перебитой лапой и назвали его Имбирь. Его шерсть действительно напоминала корень имбиря – чистый и мутный цвет. Перелом зажил, но тоска в глазах Имбиря осталась. Он был умный, и даже обучился некоторым командам, что для собаки такого возраста являлось непосильным трудом. Проведя не одну зиму на улице, он постоянно мёрз и поедал корм со своей миски фиолетового цвета так, словно боялся, что кто-то отнимет у него последний кусок. У него осталось стабильное недоверие к чужим, поэтому рядом со мной он всегда держался напряжённо.