От Кремлёвской стены до Стены плача…

Глава II

Перед войной

Сегодня утро уже. Считай и не утро – десять часов. Мои домашние уехали в магазин, в «Ашан» или еще куда-то. Им прямо не сидится дома. С утра обсуждали мою будущую книгу.

Марина говорит:

– Вот тебе надо красивый псевдоним придумать, чтобы это как-то сразу бросалось в глаза.

Мамочка, Рита, жена моя говорит:

– Ой, тебя будет неинтересно читать. Ты должен закрутить интригу какую-нибудь, чтобы до конца держало.

Но ведь я же, конечно, еще закручу, подождите, уйду к молодой жене.

Марина говорит:

– А может, тебе стихи написать, потому что проза – это долго. А стихи раз написал – и сразу знаменитым станешь.

Ведь я еще ничего не написал, может ничего и не напишу. Но интрига будет, потому что вся моя жизнь – это сплошная интрига. Как говорится: «Подожди-ка, детка, дай-ка только срок. Будет вам и дудка, будет и свисток», так что все впереди.

Вчера смотрели французский фильм, и там молодой мальчишка в лицее учится. Начал писать, вроде как у него талант есть. И все сводилось к тому, что он вроде как проник в одну семью и закрутил роман с хозяйкой – вот и вся интрига. Какая может быть любовь? Мальчишке 16 лет, и тетка – 35 лет. Непонятные отношения. Но не в этом суть интриги. Интрига, как говорится, в другом, в жизни нашей суетной, обидах и огорчениях, радости и мимолетного ощущения счастья.

Вернемся к своим воспоминаниям, как говорят, к мемуарам. Добрели мы до 1939 года. В 1939 году мой отец закончил Московский мясомолочный институт по специальности «Технолог мясной и молочной продукции». Почему он выбрал такую специальность, мне неведомо. Одно было ясно, что это было дело новое и государственное, и руководил этим делом А. И. Микоян. Дедушка мой советовал отцу пойти в адвокаты, поскольку столкнулся с этим, когда его арестовали. Поскольку у нас как-то в семье не было евреев, отец считал юридический факультет ерундой. И тут было как-то все-таки поинтересней: отрасль развивалась, иностранное оборудование, современные холодильные установки и многое другое.

По окончании института его направили по распределению на Брянский мясокомбинат главным технологом. Он приехал к нам в деревню в красивом костюме, в белой рубашке, с галстуком – все, уже инженер! Раньше матери говорила вся родня: «Ну, вы теперь забот не будете знать! У вас отец инженер». А для крестьян инженер – это было вообще недостижимым понятием.

Собрали мы все свои вещички, которых не так уж было и много, и приехали на поезде из Рязани в Москву. Приехали на Казанский вокзал и тут – такси.

Это была для меня первая в жизни поездка на легковой машине. И вот, когда я сел в эту машину, я почувствовал, как будто я прибыл в другой мир. Автомобиль-то я, конечно, видел, потому что по деревне ездил один парень, шофером работал в Рязани. И такой от него был приятный волнующих запах бензина, не то что коровьего навоза. Надутые шины, вспоминаю – поднимают пыль. Проехал по деревне этот автомобиль, и вышел водитель.

Сейчас так космонавтов не одевают, как раньше – водителей: кожаный шлем, в очках, в кожаной куртке, кожаных сапогах. И водитель автомобиля – это был специалист редкой уникальной профессии верх чего-то. Это был, по-моему, первый легковой автомобиль Горьковского завода. Ну вот, в такси мы сели, едем по Москве.

Я прилип к окну – мать честная! Вечер был – много огней, все горит. Приехали на Киевский вокзал, сели в поезд. Как мы доехали, уже не помню, тут и ехать-то ничего до Брянска. Сейчас по нашим понятиям на машине – раз, и все, а тогда это было целое путешествие.

Приехали, встретил нас там тоже автомобиль. Как ехали по железной дороге, откровенно говоря, я не помню. Но, по-моему, вечером мы сели в поезд, а приехали уже утром. Я, наверное, заснул и ничего не помню.

Приехали в Брянск. Мясокомбинат был за городом, 5–6 км от города. Кругом были дремучие брянские леса: сосны, елки, березы – большие деревья с 3-ехэтажный дом. Мясокомбинат был большой и новый.

В то время А. И. Микоян курировал пищевую промышленность. Места строительства мясокомбинатов привязывали с районным разведением крупного рогатого скота. В короткие сроки были построены крупнейшие современные мясокомбинаты, освоены промышленные технологии производства мясомолочной продукции.

Все они подчинялись напрямую центральной власти. Это было Министерство мясомолочной промышленности СССР. И все эти крупные предприятия, как локомотив, должны были вытащить перерабатывающую отрасль.

Раньше были примитивные скотобойни и небольшие колбасные фабрики. Эти построенные мясокомбинаты трудно даже с машиностроительным заводом сравнить. Пищевая продукция требует особого отношения. Молодое государство должно было показать людям, что может накормить народ качественной разнообразной продукцией.

Ну, вот на этот крупный мясокомбинат отца направили главным технологом. А мясокомбинат производил все, как говорится, использовалось все – от копыт до хвоста: и шкуры, и кости. И костную муку делали, и гематоген, и всякие эндокринные препараты. Был и консервный цех. Все перерабатывалось. Оборудование закупали за границей у ведущих, основных производителей мясной продукции: в Германии и Соединенных Штатах Америки. Вокруг комбината были построены коттеджи для иностранных специалистов. Они приезжали, помогали монтировать и осваивать новое оборудование. Это были годы индустриализации.

Если оглянуться назад, на годы после революции и гражданской войны, то увидим полностью разоренную страну. Потом этому В. И. Ленин выдвинул идею новой экономической политики (НЭП). НЭП есть НЭП – это торговля и в основном спекуляция. Поэтому у страны не было другого выхода, как все силы направить на индустриализацию, создание новых отраслей, предприятий, вот такие предприятия создавались.

Вокруг этого мясокомбината были построены шикарные коттеджи: европейской архитектуры, с террасами, колонами. После того, как иностранные специалисты уехали, в этих коттеджах разместили руководящие инженерно-технические советские специалисты. Для специалистов рангом пониже был построен трехэтажный дом.

Отцу дали временно комнату в коммунальной квартире. В квартире было еще две комнаты: в одной жили двое практикантов, в другой семья из трех человек. И у нас комната была довольно большая, просторная. И вот мы в этой комнате разместились. И после деревни мне показалось, что все очень хорошо.

Напротив был сад. Был небольшой центральный парк. В центре – памятник В. И. Ленину, вокруг цветы, большая клумба, душистый табак. Особенно мне нравился такой пьянящий аромат вечером! Ой, какой запах, какой запах цветов! Все это было рядом: парк, и лес – замечательный воздух. Вот они мгновения счастья.

Рядом дорога проходила, вымощенная булыжниками. Мостили в основном заключенные. Стоял конвоир с ружьем. Охрана была чисто символическая. Иногда конвоир говорил заключенному: «Подержи-ка ружье, я в туалет схожу». Никто не убегал, да и куда бежать. Заключенные на четвереньках лазили и булыжник к булыжнику выкладывали.

Булыжник – все лучше, чем глина по колено. Ну и потом, надо же было строить и дороги через Брянск к Центральной России и на Запад, в другую сторону. Ну, а поскольку не было тогда никакого асфальта, то мостили дорогу булыжниками. Это сейчас все избаловались: асфальтобетон, да еще чего-нибудь. Заключенные мостили дорогу булыжниками, оружием пролетариата.

Весь этот поселок и мясокомбинат были связаны друг с другом едиными задачами. Был хороший дом Культуры – дворец, парк, жилые дома. Все это вместе создавало общую гармонию. И мне, как ребенку, все это очень нравилось, тем более что я приехал из села.

И начали мы тут жить-поживать. Новый год встречали. Детей у родителей уже стало трое: Анатолий, мой младший брат, поменьше меня на два года, старший (на два года старше меня), и я.

Я помню первый Новый год, который там отмечали. Ходили в лес. Нас всех троих родители посадят в санки друг за дружкой и везут в лес выбирать елку.

Мы ходили выбирали елку. Выбрали елку такую красивую, всю пушистую. Там елок видимо-невидимо. Потом в этих брянских лесах укрывались партизаны. Так вот эту елку срубили, привезли – пахнет хорошо! Игрушки появились у нас: флажки, стеклянные бусы, игрушка из ваты, покрытая чем-то блестящим (слюдой, что ли) – мальчик едет на санках с горы, шары-шишки красивые и свечки.

Свечки – такие подсвечники были, которые крепились прищепкой к сучкам, а сверху вставляли свечку. Свечки были красные, зеленые, синие – разноцветные. Сверху была одета звезда на елке очень красивая. Вот мы из леса привезли елку, поставили – аромат!

Это у нас в деревне елку наряжали только у моего деда на Рождество. В то время Новый год меньше праздновали, больше – Рождество. Были рождественские елки. И у барина – мама моя рассказывала – была елка.

У крестьян никаких елок не было, даже несмотря на то, что Петр I давно уже подробно расписал, как нужно встречать Новый год: богатые должны елку ставить, а менее зажиточные должны украшать дома еловыми ветками. Петр I был редкостный руководитель и администратор, как говорится, таких мало. Он все вникал в суть и делал так, чтобы цивилизовать народ. А у нас на новом месте своей семье стоит как у господ новогодняя елка. Родители украсили и поехали в город.

Вот у меня получился такой новогодний случай. На елке конфетки висели, орехи в золоченой бумажке и прочее. Уехали родители в Брянск купить чего-то. Мама там сходила в парикмахерскую, завила волосы, причесочку сделала. Они с отцом купили нам разных гостинцев.

А я остался в комнате один, все братья куда-то делись. Может, они тоже тут были. Да, были они со мной. И вот я встал на стул, спинкой стула повернул к елке. И хотелось мне одну конфетку снять. Я думаю: «Там много. В ветках ее не видно. Я одну конфетку съем, и будет это нормально», и потянулся я за ней. И что же вы думаете? Стул меня перевесил, и я со спинкой стула упал на елку. Разорвались бусы, и флажки разломались, то есть разорвались. Старший брат Юра говорит: «Ну все, ты попал, парень!» Ну, он не так сказал, конечно. Говорит: «Ну тебе попадет!» Мы собрали эти бусы, связали кое-как флажки – вроде незаметно.

Но родители пришли и говорят:

– Что же вы сделали тут?

Я вначале не сознался. Отец нас строем построил. Говорит:

– Кто это разломал елку?

А мы как партизаны на допросе молчим. Он говорит:

– Ну что, будете говорить?

Я потом вышел вперед и говорю:

– Это я виноват.

Ну, конечно, меня не расстреляли, но сказали:

– Ну, что же ты такой? Зачем ты туда полез?

Я говорю:

– Я хотел игрушку поправить.

Если бы я сказал, что хотел съесть конфетку в тайне от всех, то это вообще бы отягчающие обстоятельства. Сказали:

– Ну, что ты наделал? Зачем ты?

Мама всегда защищала, и говорит:

– Ну ладно, чего там? Они все связали, старались, все сделали. Не надо портить праздничное настроение.

Ну, настроение я сам испортил всем и себе. В общем, как-то это замяли, а вечером гости пришли Новый год отмечать.

На новом месте уже у родителей появились друзья. Отмечали: за Сталина выпили, за Родину, за Новый год.

В общем, мне казалось, что жизнь налаживается. Кушетку купили, картину на стену повесили. Картина весенняя, я уже не помню, кто ее нарисовал. На картине ребята скворечник привязывают к дереву, готовятся к прилету скворцов. Появилась книжная этажерка с книгами, и все уже, как говорится, становилось культурно.

Мы гордились. Отец – инженер! Это третий человек на комбинате. Директор, главный инженер и главный технолог. А по производству отец считается самым главным. И мы так жили до мая.

Вот майские праздники мне особенно запомнились. На первое Мая Мясокомбинат организовывал так называемые маевки. То есть семьи брали свои самовары, закуску, еду праздничную, и их вывозили на машинах куда-нибудь на поляну. Все взрослые и дети, празднично одетые, красивые расстилали подстилку, скатерть и раскладывали свою еду. Выпьют немного, потом поют хором песни. Все это было организовано через клубы. Культработники работали с населением. Некоторые участники пели соло, но без микрофона, конечно, какие там микрофоны? Все вживую, все было живым.

А нас, детей, катали на автомобилях. На грузовой машине поставили скамейки, борта немного поднарастили, чтобы дети не кувырнулись оттуда. Лозунги, май, весна, оркестр играет духовой и так далее. «Солнце светит ярким светом…» – такие патриотические песни. Такой был душевный подъем! Май, тепло, а кругом лес. Вокруг села Александрово лесов-то не было, только в оврагах они остались. (Я потом, когда мы опять появимся в деревне, расскажу кое-чего об этих лесах).

Оркестр играет марши, звенят трубы. Как Окуджава писал в песне про мелодию: «После дождичка небеса просторны. Голубей вода – зеленее медь. В Городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь». Я потом может быть вставлю эту песню полностью. Хорошая песня, очень грустная.

А у нас здесь праздник продолжается. Солнце кругом светит, оркестр играет. Мороженое продают – такая тележка и три бочки, три длинных сосуда, обложенные льдом.

Продавщица молодая румяная, кровь с молоком, в белом отглаженном фартуке, в белом халате с нарукавниками, какая-то шапка белая. Она как из сказки продает мороженое. Раньше мороженое продавали в круглых формочках. Кладет эта красавица в формочку мороженое и спрашивает:

– Тебя как зовут?

Я говорю:

– Боря.

Она вафлю находит с именем Боря, кладет эту вафлю, потом набивает это мороженым, сверху – второй вафлей, и нажимает на формочку, и в руках у тебя получается мороженое. А еще эта молодая волшебница тебе дает небольшую салфеточку, бумажку, и ты это мороженое начинаешь с боков облизывать и кушать. Ой, какое вкусное мороженое! Такое ароматное, вкусное! И оно: из одного бачка, допустим, клубничное, из другого – такое-то, из третьего – такое-то. И вот мне нравилось клубничное, очень вкусное мороженое! Так смотришь и облизываешь его, чтобы не потекло и не упало на пол. Это драгоценное чудо!

А еще ситро продавали, причем ситро стоило очень дешево. Если две пустых бутылки сдашь, одну бутылку тебе дадут бесплатно. Бутылку потом ты должен вернуть. Еще газированной водой торговали с сиропом. Сироп был разный. Натуральный сироп! Не то, что химия сейчас – не поймешь, что пьешь! Всякие соки из Китая, разбавленные один к двадцати или того меньше, которые продают как сок, нектар или еще что-нибудь.

Вот праздники прошли, а меня записали в детский сад. Детский сад, наверное, в километрах двух был. И вот летом я ходил в детский сад.

Очень мне не нравилось в этом детском саду, потому что надо после обеда спать. А я днем не привык спать, не мог я спать днем. Я думал, днем спят одни старики. И вот этот тихий час для меня был, как инквизиторская пытка. Еще и в туалет, бывает, хочешь – не разрешают: «Не бегать туда-сюда! Спать!»

Воспитательница строгая. И потом, я не любил почему-то печенье. Я до сих пор отношусь к нему как-то… Конфетку могу скушать, а вот печенье мне не нравились.

У нас в детсаду были всякие игры, особенно мне нравились военные. Нам даже ружья раздавали игрушечные маленькие. Разделимся мы на две команды: эта – синяя, эта – пестро-полосатая – и воевали друг с другом, наступали по оврагами, по кочкам. Особенно, когда воспитатель по физкультуре говорил, что победили.

Я в среднюю группу ходил. Это еще не старшая, средняя группа. Ну, сколько мне было в 1940 году? Это уже, наверное, в 1940 году? Шесть лет. У меня даже подружка была там одна – Любочка. Очень я ей нравился, наверное. Она все ко мне обращалась: помоги сделать что-нибудь. Мы с ней возвращались вдвоем из детсада пешком. Идем, разговариваем обо всем с этой девочкой. Даже какие-то прямо необычные чувства были. И она прямо становилась мне как сестра, а то и более того… Грех вспомнить! Так вот, приходили домой сами. Никто нас не встречал, не провожал, и никто нас там и не воровал, и не обижал. И никаких всяких извращенцев не было.

Кончался 1940 год, и уже был 1941 год. Вот так мы жили, потихоньку обзаводились хозяйством, ходили за грибами. И однажды мы с старшим братом, нас было двое, сделали пожар.

В этот год нас постигло большое горе. Толя, наш младший брат, умер в Брянске. Но я-то маленьким мальчишкой был, ничего не понимал: был брат и вдруг его не стало – умер. Очень мне было грустно и больно без него.

Как это получилось? Оставили нас родители одних, а мы развлекались как могли… Из крана течет холодная вода, теплой воды не было. И вот мы в этой холодной воде в раковине и в ванной кораблики пускали.

Толя сильно намок, рубашка вся мокрая, сам весь синий, дрожит от холода, а ему было тогда годика четыре, наверное, даже поменьше.

И вот мы кораблики пускали, а к вечеру у Толи температура поднялась. Вызвали фельдшера. Он говорит:

– Да это он просто так подстыл и все прочее. Наверное, пройдет все. Вы вот ему давайте, – выписал какие-то порошки, – а утром врач придет.

Вроде как нас успокоил всех. И мы успокоились, и родители говорят:

– Утра надо ждать.

А утром у него температура еще выше стала. Пришел врач – а рентгена не было раньше, ничего такого не было – и говорит:

– У него, вероятно, крупозное воспаление легких. Это очень серьезное воспаление, и надо его в больницу класть.

Приехала автомашина, положили его в брянскую больницу, врачи говорят: «Ему стало лучше», а он бедный уже на следующий день-то и скончался.

Есть фотография, осталась с тех времен: родители стоят у гроба. Наш Толик был, по-моему, способный, умный мальчик. Мальчишка подавал большие надежды. Спокойный был, не дерганный такой, как некоторые.

И вот мы остались со старшим братом вдвоем. Он как-то вроде посолиднее, посерьезнее был, как мне казалось.

И мы пошли с ним в лес и решили развести там костерик. Огонь у нас так загорелся небольшой, а тут рядом сучки, валежник – и костер большой получился. Мы его начали гасить, загасили и вышли из леса.

А через некоторое время из леса дым повалил. Вот и пожарные машины приехали с мясокомбината, и давай разматывать – разматывать пожарные рукава, заливать костер… Залили, лес не загорелся.

Короче говоря, дел мы наделали. А мы бегаем вокруг этих рукавов. Они с дырками, оттуда струи воды льются. Пожарники:

– Ну, вы тут?.. Чего вы тут бегаете, под ногами мешаетесь!

А мы эту струйку ладонью закроем, и она так приятно по рукам бьет.

В 1941 году – уже жили мы в Брянске два года – отец засобирался. Где-то в начале июня его вызывает наркомат отца в Москву, поскольку никакой местной власти мясокомбинат не подчинялся – только центру. Все шло из центра, никуда ничего не девалось, от и до, напрямую, без всяких этих хозяйственных сервисов.

Его вызывают в Москву. Думает: «Что такое?», зачем его вызывают в Москву? Быстро он собрался. Костюм новый купили, а отец немножко поправился. И вот он все крутился перед зеркалом:

– Ну как? Вот меня нарком спросит, а я такой молодой, а уже растолстел.

Крутился-крутился перед зеркалом и какой-то важный документ свой забыл. Потом, правда, обошлось: никому не нужны были эти документы – дело в другом.

Вот вызвали его в наркомат. Вернулся он быстро из Москвы, где ходил по начальству, и говорит:

– Собирайтесь. Меня переводят отсюда в Каунас, в Литву главным инженером, – потому что раньше кадров было мало, их ценили.

В это время вся Прибалтика присоединилась же к Советскому Союзу. Сейчас некоторые говорят, что их оружием загоняли в Советский Союз… Да ничего подобного, там никаких не было насильственных действий. Сейчас пишут, что вот договорились Молотов с Риббентропом, подписали протокол, и все разделили между собой. История – наука конъюнктурная, многое зависит от того, как преподнести то или иное событие.

Я маленькое отступление сделаю. Потом свои воспоминания может быть переработаю. Иногда как получается? Археологи меня поражают: ищут-ищут что-то там, копают. Я потом геологом стал, а эта возня стала казаться детской забавой. И вот найдут археологи черепок и изучают: «Это вот к этой культуре относится…», и все культуры у них определены. И что это был вот горшок для чего-то, в нем зерно хранили или еще что-нибудь. Но ведь все такие реставрации культуры и событий на одном черепке не построишь, потому что вся культура идет от менталитета, как говорится, от сознания и всего прочего. А черепок можно превратить в горшок, но как он разбился на черепки – никто не знает: дали этим кувшином по голове кому-то в домашней драке, или он сам упал? Вот и реставрация отношений в обществе – дело условное. Или что-то найдут, расшифруют древнеарабские письмена. И то некоторые до сих пор расшифровать не могут. Или там берестяную грамотку найдут: «Вот культура уже была, на бересте писали».