Зоя Журавлева
Кувырок через голову
Вечернее разложение
На батарее спит кошка Мария-Антуанетта, обняв ее лапами.
Фингала не видно, он под столом, только кожаный нос чернеет и блестят глаза. На нем, распластавшись, спит белая крыса Нюра (но она все равно – Лариса), и длинный хвост ее чуть подрагивает.
В кухонное окно видно немножко крыши, и эта крыша сейчас гудит. Будто кто-то, неловкий, большой бродит по ней сейчас, невидимый в сумерках. Это ветер бродит. Но в кухне тепло.
Мама лежит на диване. Лицом вверх, руки закинуты за голову, острые локти торчат. Смотрит куда-то вверх, в пустой потолок. Когда мама так смотрит, папа, если он дома, сразу хватает газету и начинает у нее перед глазами махать: «Ты где? Ты где?»
Мама лежала-лежала. Вдруг говорит:
– Аська, а если нам козу завести, а?…
Ася увидела. Жухлый газон перед домом. Снегу еще нет, но трава уже мерклая, жестко шуршит под ногой. Коза идет по газону, как королева, и мохнатые бока ее важно колышутся. Изо рта торчит астра. Нет, георгин, он пышный. Троллейбус остановился возле газона, скинул уши в траву, пассажиры тычут пальцами и смеются. А из подворотни уже бежит, переваливаясь, толстая дворничиха и кричит толстым голосом: «С ума посходили! Козы посередь города!»
– Где? Прямо в городе?
– А при чем тут город? – удивилась мама. – Здесь, в квартире. Утром откроешь глаза, а из кухни по коридору уже цок-цок-цок. И такая лукавая бородатая морда, а?!
– Бородатый – это козел, – поправила Ася.
– Все ты знаешь, – обиделась мама. – Коза тоже бывает, я помню.
Она уже не лежит. Вскочила. Глаза теперь хитрые, без всякой потусторонности. Это папа ей говорит: «Пожалуйста, не смотри на нас такими потусторонними глазами!» Мама не понимает, что папа выдумал. «Я не на вас вовсе смотрю, я – мимо вас». -»Тем более – мимо», – обижается папа. Ася хочет тоже вмешаться, заступиться, что ли, за папу. Но папа тихонько толкает ее, уже тащит из комнаты: «Не мешай маме. Пошли!» Ася еще упирается в коридоре: «Она все равно ничего не делает». Папа хватает ее на руки, тащит, смеется:
«Делает. Да не твоего ума дело». – «А чьего?» – «А не твоего!» Папа смеется, подкидывает Асю. Но она вырывается: «Нет, правда, – скажи?!» Вдруг папа поставил Асю на пол и говорит: «Она думает». Ой, Ася чуть не упала со смеху. Ничего себе: дело! «Я тоже думаю!» – «Вот за это я тебя уважаю. Думай дальше». И папа серьезно так на Асю взглянул…
Это Ася раньше не понимала, маленькая была. Теперь-то она понимает. Мама пишет повесть. Раньше у нее получалось, это же ее работа. Но сейчас вряд ли получится, она сама говорит…
– Может, коза бы меня стимулировала, – размечталась мама.
Непонятно, что бы ей эта коза. Но не хочется спрашивать. Мама сама нипочем не скажет, а пошлет Асю за словарем. Придется тащиться в большую комнату, приставлять стул, лезть на стеллаж. Словари стоят тесно, и один обязательно упадет.
– И чего мы будем с ней делать? – уклончиво уточняет Ася.
– Поставим в сервант, – смеется мама. – У меня была знакомая коза, она всегда стояла в серванте и блестела.
– А как она туда залезала?
– Кто ее знает. Залезала – и все.
– У нас и серванта нет, – напомнила Ася.
– Вот видишь, – вздохнула мама. – Даже серванта нет. В него чашки надо. Чашек, признаться, тоже негусто. Ты мою кружку случайно не видела?
– Видела. Она в помойном ведре. Ее Туся ночью с буфета скинула, но я все осколки потом собрала.
– Ну, Туська! – грозно сказала мама.
Кошка Мария-Антуанетта сразу подняла голову от батареи, открыла глаза и сказала: «Гррн!» Но не спрыгнула. Мария-Антуанетта ужасно отзывчивая, всегда сразу ответит.
– Опять она хозяйничает, – сказала мама.
Фингал под столом завозился и на всякий случай виновато шаркнул хвостом, печальные глаза его подобострастно взблеснули.
– А ты при чем? – удивилась мама. – Набезобразничал и молчи!
Днем, пока Ася в школе, Фингал опять на диване валялся. Мама вошла, а ему даже спрыгнуть лень – лежит и моргает. Весь диван теперь в шерсти, снова надо чистить…
А Мария-Антуанетта, будто ее не касается, опять уже спит. Обняла горячую батарею. Лапы у нее черные, а сама Мария-Антуанетта кофейная, цвета «кофе натуральный со сгущенкой без сахара», как папа всем объясняет. Этот цвет ей полагается по породе, ведь она чистокровно сиамская, не какая-нибудь.
Ночью в кухне Мария-Антуанетта одна. И, конечно, хозяйничает. Гремит кастрюлями на плите, Асе в комнате слышно. Открывает буфет и выбрасывает оттуда, что может. Тарелки она, например, не может. Тарелок поэтому пока много. А рюмок почти что нет. Рюмки Мария-Антуанетта с грохотом гоняет по кухне. Их утром в разных углах находят. Иногда они утром целые, но редко. Печенье тоже находят на полу, Мария-Антуанетта его любит погрызть. Мама предполагает, что она и по столу ходит. Но этого никто не видел. Печенье она, может быть, тоже в буфете берет, из пакета, а вовсе не обязательно со стола. Папа утром сердится и грозит Марии-Антуанетте облезлым веником, а мама его останавливает: «Брось! Должен же кто-то в дому жить полной жизнью?!» Но свою кружку ей сейчас жалко.
– Хоть стакан бы какой-нибудь недобитый…
Нашла, наконец, и шагнула к раковине. Холодную воду опять будет пить прямо из-под крана. Асе, кстати, не разрешает.
– И этот тут, здрасьте! – сказала мама.
Увидела ужа Константина. Ася забыла предупредить: Константин ведь нежится в раковине! Ася сама воду ему пустила. Заметил маму, булькнул и ушел с головой под воду. Но сразу вынырнул, потому что мелко. Если было бы глубоко, Константин все равно сразу бы вынырнул, потому что он любопытный.
– А этот почему здесь? – удивилась мама.
Вытащила затычку. Вода забулькала. Константин нехотя вылез из раковины, спустился на пол по стиральной машине, которая рядом, и поструился через кухню к буфету. Мария-Антуанетта соскочила с батареи, понюхала мокрого Константина, чихнула и вспрыгнула на батарею обратно.
– Эта раковина для мытья посуды, Настасья, – сказала мама противным воспитательным голосом. – На то ванная есть.
– Там лохматый сохнет, – объяснила Ася.
– Не в самой же ванне!
– В самой ванне он мокнет. Его знаешь там сколько!
– Могу себе представить, – вздохнула мама. Она вздохнула, что опять папа своими фотографиями захламляет квартиру. Куда ни сунешься – всюду карточки, сохнут, мокнут, глянцуются или лежат под прессом. – Это какой – лохматый?
– Такой… – Ася показала.
Всеми пальцами себе в волосы влезла и как следует там прошлась. Сразу хорошо встали: дыбом. У Аси волосы жесткие, черные, когда на улице сыро – чуть завиваются на концах, а вообще-то – прямые. Глаза чуть-чуть раскосые, желтые. Скулы тоже есть, и на них румянец, просто такая кожа – тугая. «Чингисхан какой-то», – говорит мама. А папа смеется: «Она никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила». Это одна знаменитая актриса про себя говорила, папа читал. Может, даже слышал. Он в театре работает, фотографом, вполне мог и слышать.
– А, – мама сразу поняла. – Это поэт.
Может, и поэт. Папа их иногда снимает, для книжки. Потом книжка выйдет, а впереди, сразу как откроешь, – фотография: портрет автора. Это папа делал. «Я вам книжку обязательно подарю, – говорит папе каждый автор, улыбаясь потом в коридоре. – Обязательно!» И долго жмет папе руку, извиняется за беспокойство, что вот он причинил папе столько хлопот, у него немножко такое лицо, он сам знает. Но папа так его замечательно снял! Схватил самую суть! Папа – наоборот – говорит, что лицо хорошее, есть с чем повозиться, с таким лицом, но папа на этот раз не очень, честно говоря, схватил, свет не совсем был тот…
А потом они забывают дарить. Папа придет: «Книжка-то уже в продаже была!» – «Ну и что?» – невнимательно удивится мама. «Опять забыл подарить». – «Юрка, ну до того ль человеку, когда книжка вышла? – смеется мама. – Ему долги раздать надо!» – «Все-таки хотелось иметь, – вздыхает папа. – Я, может, старался». – «Вот и будь доволен», – смеется мама.
Но сейчас она не смеется. Ходит по кухне и старается наступить Фингалу на хвост. Дался ей этот хвост! Вот, опять попала. Фингал осторожно втягивает свой хвост под стол, но молчит. Знает, что никто его пока не прощал. Ага, снова попала.
– Ему же больно, – сказала Ася.
– Что? – мама будто не слышала, но наступать перестала. Вдруг говорит. – Хоть б
кто-нибудь позвонил! Возможно, это бы меня стимулировало. Да, не исключено…
– Ты телефон выдернула, – напомнила Ася.
– Это не имеет значения…
Ничего себе: не имеет! Мама часто телефон отключает. Он ей мешает думать. Но сейчас она все равно не думает! Бродит по кухне, держит себя руками за локти. Папа, если он дома, сразу говорит: «Не горбись!» А мама только отмахивается: «Мне так удобней». Она всегда по-своему делает, как ей удобней. Но ведь сейчас все равно – думай, не думай, если не получается?!
– Включить? – предложила Ася.
– Не надо, – мама даже не обернулась.
Легла опять на диван, лицом вниз, и глядит неизвестно куда.
– Давай карту посмотрим, – предложила Ася.
– Это, пожалуй, мысль…
Сразу повеселела. Все-таки Ася свою маму знает, чем ее возьмешь. Развернула карту. И сама рядом с мамой легла.
– Ух, какая страна огромная, Чингисхан!
Ася ткнула пальцем подальше, к самому краю. Она свою маму знает: чем дальше, тем лучше.
– Владивосток, – торжественно сообщила мама, будто Ася неграмотная. – Ты прекрасное место выбрала. Я там трижды была.
Она всюду была, куда ни ткни. А Ася пока нигде не была: близко – не считается. Папа тоже почти нигде не был, если с мамой, конечно, сравнивать.
– У нас там кто-нибудь есть?
Это вопрос хитрый. Знает все-таки Ася маму. Сразу глаза заблестели, как у Фингала. Давно известно, что у мамы в каждом городе кто-то есть. Но мама любит, чтобы Ася с папой спросили. А потом удивились. А мама бы удивилась, чему они удивляются. В каждом городе, куда пальцем ни ткнешь, есть у мамы друзья. И поэтому Асе иногда кажется, что она была всюду.
– О, там много! Володя Звягинцев там у нас есть. Океанолог. Такой, Чингисхан, человек! С аквалангом меня учил нырять. А ущелье под водой красное, бородатое, скалы. И прямо на меня вышел морской бычок. Губой так, пых-пых. Глазища на меня вытаращил. Я тоже вытаращила. Вдруг он дернул хвостом и обратно ушел в ущелье, как его и не было. Только бородатые водоросли качнулись…
– Большой? – Ася представила, и даже страшно.
– Морской. Метра четыре…
– Врешь, – сказала Ася, хоть она, конечно, поверила. Она даже больше представила, такой, бычище.
– Ну, вру, – легко согласилась мама. – У меня ж глазомера нету, ты знаешь. И вообще я его не мерила. Здоровенный! Постоял так передо мной и пошел себе. Я за ним как рванусь! А акваланг был слабо привязан – как мне даст по шее! Едва вынырнула. Как думаешь, почему я этому морскому бычку так быстро надоела? Он бы мне никогда не надоел!
– Ты почему всегда выдумываешь? – обиделась Ася.
– Никогда я не выдумываю. Видела б ты, с какой великолепно-презрительной мордой он от меня ушел! Тогда бы ты меня поняла! Никогда этому бычку не прощу!
Теперь ее и не остановишь.
– Ха-тан-га… – по слогам прочитала Ася.
– Ооо! – мама сразу обрадовалась, хоть эта Хатанга Асе впервые попала. – Там Маша Ступичева у нас! Охотовед. Мы с ней по речке сплавлялись. Тундра кругом, голубой лед из берегов торчит, песцы бегают по песку и на нас кашляют. Лай у них такой, будто хриплый кашель. И сразу четыре солнца…
Ася не успела спросить, почему – четыре. Опять, наверно, выдумала. Но тут в коридоре истошно завизжала морская свинья Дездемона. Залаял Фингал. Белая крыса Нюра (она все равно – Лариса) скатилась с Фингала, где дрыхла, встряхнулась, деловито пошевелила усами и с ходу вцепилась Асе в джинсы. Хлопнула дверь.
– Папа пришел! – закричала Ася.
Бросилась в коридор. Но Фингал, как всегда, опередил: уже скакал там. Нюра (она все равно – Лариса) ловко вскарабкалась Асе на плечо и теперь лезла в волосы. Мария-Антуанетта вышла, потягиваясь грациозно. Уж Константин, воспользовавшись суматохой, тоже юркнул в коридор и спрятался за тумбу для обуви.
– Что, Дези, рада?
Папа сквозь клетку щекотал Дездемоне толстое пузо. Дездемона присела, отчаянно взвизгнула от счастья и дрыгнула всеми лапами сразу. Черное пятно на белом Дездемоновом горле – печать Отелло, потому она и Дездемона – густо запорошилось опилками. Опилки из клетки так и летели! Еще бы, она папина любимица. Всегда первая знает, что папа идет.
Фингал ткнулся папе под мышку. Ася тоже ткнулась, но Фннгал достал выше. Оттолкнула Фингала. Мария-Антуанетта заходила вокруг сдержанными кругами, и внутри у нее уже загудело, словно в Марии-Антуанетте вдруг заработал моторчик. Это она запела.
– Как вы тут без меня живете? – сказал папа весело. – Что вы без меня делаете?
– Ничего не делаем! – закричала Ася. – Плохо живем!
– Приятно слышать, – засмеялся папа.
– Так, вечернее разложение, – сказала мама.
– И где у вас разложение?
– В кухне! – закричала Ася. – На диване! Мы карту смотрим!
– Ну, разве это разложение?!
Вдруг крикнул папа. Подхватил Асю вместе с белой крысой Нюрой (она все равно – Лариса!), которая уже прочно вцепилась ей в волосы, высоко поднял и как швырнет на диван. Потом маму как схватит! И как на Асю швырнет! Так мягко! Потом Марию-Антуанетту поймал и ее как на маму бросит! Уже Фингала схватил и хочет его втащить на диван. Фингал упирается, он же на диване уже валялся и теперь наказан. Боится лезть! А папа его силой тащит. Еле-еле втащил. И сам еще плюхнулся.
– Вот теперь, – кричит, – настоящее вечернее разложение!
Пускай она все равно Лариса!
Утром Ася встала рано. По будильнику. А папа опять проспал. Ася не стала будить, пускай. Ночью снова печатал, а на работу ему не скоро еще. В театре все долго спят, хорошо выспятся – тогда репетируют, с одиннадцати часов. Маму будить вообще нельзя. Ночью она работает, хоть у нее и не получается. Все собирается утром с Асей встать. «Хорошо бы завтра рано подняться, – все мечтает, – и посмотреть в чистые глаза ребенка». Ей кажется, что утром у Аси какие-то будут особенные глаза. Ерунда, Ася уже поглядела. Все равно мама не поднялась: спит, и подушка на голове, чтобы папин будильник случайно не разбудил.
Мария-Антуанетта давно уже встала. Ночью разбила блюдце. Теперь за Асей бегает и орет. Она рыбы требует! А Фингал ее хватает за лапы. Тогда Мария-Антуанетта шипит. Но все равно орет. Подавай ей рыбы! Ася дала, но Фингал отнял. Мария-Антуанетта еще сильнее орет. Дездемона свистит и бросает на пол опилки. Ей морковки надо! Нюра (она все равно – Лариса) залезла Асе на шею и теперь щекочется. Тоже просит! Один уж Константин ничего не просит. Он в шкаф залез, на белье, когда Ася одевалась, и теперь доволен.
Себе Ася сварила овсянку. Овсяную кашу каждое утро ест английская королева. Это папина загадка: «Какая разница между английской королевой и нашей Аськой?» Никто не может догадаться. «Английская королева любит овсянку на воде, а наша Аська – на молоке, вот какая», – смеется папа. Интересно, как королеве не надоест? Если бы Ася была королевой, она бы утром ела яйцо. Даже два яйца.
Сегодня можно бы, раз папа проспал. Но это уже вопрос принципа, как он любит говорить. Что мы, хуже королевы? Ну уж – нет! И Ася все равно сварила овсяную кашу, пусть английская королева чувствует.
Овсянка слегка подгорела и слегка убежала.
Это пустяки. Фингал вылизал остатки в кастрюле, а Мария-Антуанетта потом подберет с плиты своим шершавым языком. Они неизбалованные, все едят, что плохо лежит. У Аси сейчас на столе кусок сыра плохо лежит: с краю. И Мария-Антуанетта сразу стащила. На полу она зазевалась, и сыр украла Нюра. Уселась посреди кухни и хрумкает.
Держит перед собой обеими лапами. И быстро-быстро слева направо грызет. Ровно! И голова у нее быстро-быстро поворачивается за сыром, слева направо. Догрызла. Резко тряхнула головой, что конец. И опять с левого краю пошла зубами точить. Будто другая строчка! Это папа догадался однажды: «Лариска газету читает, глядите!» Так теперь и осталось: «Дайте Ларе газетку, пусть просвещается». Но сейчас ей никто не давал…
Мария-Антуанетта только ногу себе почесала – уже эта нахалка Лариса (по паспорту-то она – Нюра!) сидит и ее добычу жует.
Сразу возникла драка.
В другое время Ася бы не стала их разнимать. Пускай себе дерутся! «В хорошей драке есть тонус», – папа находит. Тем более что Нюра с Марией-Антуанеттой дерутся нестрашно. У них отношения давно сложились, можно не беспокоиться.
Они так сложились. Нюра щерит красные зубы, очень красивые, и наскакивает на Туську. Но так нарочно наскакивает, чтобы своими красивыми зубами ее не задеть. Только клац-клац возле Туськиного носа! А Мария-Антуанетта ворчит, как труба под раковиной, хмуро щурит глаза, приседает и быстро-быстро молотит лапами у Нюры над головой. Но так, чтоб случайно ее не задеть когтями за морду.
Сыр давно уже съел Фингал и теперь облизывается.
– Хватит! – кричит им Ася. – Кому сказала!?
Она не стала бы останавливать, потому что Нюра и Мария-Антуанетта уважают друг друга. Но – при всем своем уважении – драться они как раз любят долго. Ася в школу из-за них опоздает!
Не слышат. Дерутся.
Пришлось схватить Нюру и засунуть в портфель. Вот уж Ася не думала ее в школу сегодня брать! Но придется. Мария-Антуанетта сразу же успокоилась. Села себе и вылизывается. А Нюра еще шебуршит в портфеле, тетрадки, небось, грызет.
Своя клетка у нее есть, конечно. Лариса иногда там сидит. Если сама захочет. Спит в клетке иногда, чаще-то – у Аси под одеялом. Сало у себя в клетке прячет, на черный день. Или колбасу. Но попробуй ее там запри! Сразу как скакнет! И изнутри на клетке повиснет. Лапами будет ее трясти, зубами стучать – клетка прямо подпрыгивает. Однажды упала с окна на Фингала, он чуть заикой не сделался. Еще бы! Ты спишь на своем законном месте, а тебе на загривок вдруг валится железная клетка с разъяренной Ларисой, которая сквозь решетку норовит тебе вцепиться зубами в бок.
Ничего не поделаешь!
«Воспитана в порочных условиях абсолютной свободы личности», как папа про Ларису говорит. Нет уж, спокойнее ее в школу взять. А Фингал зря запрыгал. Подумал, что Ася его тоже берет. Карликового пинчера еще можно бы иногда взять, но уж никак не восточно-европейскую овчарку.
Ася ловко толкнула Фингала и выскочила за дверь.
А Фингал изнутри завыл.
На улице возле телефона-автомата стоял Богданов и колотил новым портфелем по будке. Увидев Асю, стал еще сильней колотить.
Волосы у Богданова белые, лицо круглое, один глаз коричневый, а другой – синий. Из-за этого многим взрослым кажется, что лицо у Богданова хитрое, себе на уме, будто он нашкодил и сейчас соврет. Но Ася знает, что Богданов врать как раз совсем не умеет. Он, наоборот, честный простак, этот Богданов.
– Чего на будку накинулся? – сказала Ася.
Богданов сразу перестал колотить и пошел рядом.
Им только до угла вместе, а потом в разные стороны.
Вот в детском саду они были в одной группе и ходили всегда в паре. Однажды Ася разбила зеркало в спальне и заведующая на нее накричала. Она вообще была громкая, но невредная. А вечером, когда родители в раздевалке разбирали своих детей, к этой заведующей вдруг подошел Богданов в одном валенке. Вдруг тронул заведующую за рукав, показал на Асю и говорит: «Вы на эту девочку голос никогда не повышайте». -»Почему?» – громогласно удивилась заведующая. «Потому, что я ее люблю», – разъяснил серьезно Богданов.
«Мне весь свой педагогический опыт пришлось собрать, чтоб ему ответить», – рассказывала маме заведующая. Она собрала и ответила: «Если любишь человека, Богданов, надо помогать ему становиться лучше». А Богданов ей уже не успел ответить. Потому что в этот момент из-за самого дальнего шкафчика с трудом вылезла его очень красная мама со вторым богдановским валенком и набросилась на него: «Ты чего тут болтаешь, ирод?!» Она зовет своего Богданова «ирод».
Сама Ася этого не помнит. Богданов тоже, конечно, не помнит. Глупые тогда были! Богданов учится теперь в английской спецшколе, а Ася ходит в обычную, которая близко.
Мама тоже сначала хотела отдать Асю в ту школу. Собственно, Асю уже зачислили, хотя и другой микрорайон. Она прочитала по книжке что-то про осень и наизусть «Усатый-полосатый». До конца даже не дали дочитать. Потом нужно было определить, какой предмет – лишний, если есть такие предметы: молоток, стакан, гвозди и клещи. Вообще-то лишние, безусловно, клещи. Молотком, например, забиваешь гвозди, а из стакана прихлебываешь, чтоб веселее было. Или, наоборот, клещами гвозди выдираешь из стенки. Устал – попьешь из стакана. Тогда лишний – молоток. Но мама всю дорогу ей повторяла: «Только, пожалуйста, не мудри! Отвечай просто». Так что Ася ответила правильно: лишний – стакан. Потому что это скучнее, а самое скучное для взрослых как раз самое правильное.
И ее сразу приняли.
Если бы мама, уже уходя, не увидела в коридоре «Правила для первоклассников», Ася бы сейчас сидела с Богдановым на одной парте и ездила в школу две остановки на автобусе. А Нину Максимовну, свою учительницу, даже бы и не знала!
Но мама, к счастью, увидела.
Стала читать. Вдруг как засмеется. Громко! Другие родители, которые тихо сидели в коридоре, зашикали на нее. Возмутились, что кто-то может в такую минуту смеяться. Когда решается будущее их детей! Тут директор вышел из кабинета. Мама сразу к нему: «Вот написано, что на ребенке должны быть белые носки с голубой полоской. Это что, обязательно?» У директора даже брови наверх полезли. «Для нашей школы – обязательно», – говорит. «А если у него колготки?» – спрашивает мама. «Колготки нельзя», – говорит директор. «А почему?» – «Так в нашей школе принято», – терпеливо объясняет директор. И ждет, какую глупость мама у пего еще спросит. «А если носки, например, с красной полоской?» – спросила мама. «В другой школе – пожалуйста, – объяснил директор. – Но в нашей – белые носки с голубой полоской. Обязательно. Тут написано». Дальше хотел идти. Но мама его опять задержала. «А где можно документы забрать? – говорит. – Мы с дочерью передумали у вас учиться».
А Богданова-мама своего сына все равно в ту школу устроила. Она так папе и говорила: «Вы как хотите, а я своего сына туда все равно устрою и тогда буду за него спокойна». Так что теперь она за Богданова, наверно, спокойна…
У автобусной остановки скамейка стоит. Тут старик всегда сидит с палкой. Но сейчас его нет. Богданов на скамейку вскочил и по ней идет, портфелем волочит по спинке. Дошел до конца. Спрыгнул. Ася и ждать не стала, все равно это его остановка. А ей дальше идти.
Богданов тоже зачем-то идет.
– Ты куда? – удивилась Ася.
Богданов ничего не ответил. Сопит. И дальше за ней через дорогу идет. Вдруг говорит:
– Я больше туда не пойду…
Ася даже остановилась.
– Она сказала, я им марку порчу. Сказала, дощечку из-за меня им снимут…
– Какую дощечку? – Ася, правда, не поняла.
– Какую! – рассердился Богданов. – Что класс примерной учебы, вот какую!
Они посредине улицы стали, и машины их объезжают. Одна гудит. Шофер дверцу открыл, машет рукой и кричит. Но уже проехал. Теперь автобус гудит.
– А что же ты будешь делать?
– Ничего не буду! – рассердился Богданов.
– Пошли со мной, – вдруг решила Ася.
И они сразу перебежали через дорогу.
В сквере около школы малышни еще не было. Куда им! Еще сидят в своем детском саду, завтрак размазывают по тарелкам. Один Гоша катался с детской горки, черный терьер. По ступенькам влезет. Примерится. И на лапах съедет.
Гоша сластена. Ему дворничиха каждое утро сахар дает. А позавчера эта дворничиха заболела и вместо нее вышла другая. Она дорожки метет. Вдруг видит – на нее такое несется! Косматое! Черное! С пастью! Гоша просто не разобрался со спины, что это другая дворничиха. «Медведь!» – закричала новая дворничиха. И запрыгнула прямо в мусорный бак. Гоша оторопел, что она запрыгнула. Ему бы ни за что не запрыгнуть! Эту дворничиху потом еле-еле достали. Она там, в баке, застряла. Ася помогала ее доставать, чуть в школу не опоздала из-за этой дворничихи.
Ася тоже съехала с горки. Потом Богданов съехал, на новом портфеле. Потом Ася обхватила Гошу за мохнатую шею и они лежа съехали. А Богданов сзади цеплялся. Еще раз все вместе съехали, кучей малой.
– Эй! – кто-то кричит. Это Гошина хозяйка, она на скамейке книгу читает. – Звонок давно был!
Тут звонок слышно. Как же Ася не слышала?
Раздевалка была еще открыта. И дверь на лестницу тоже открыта. Но около двери стояла завуч. Она, конечно, стояла на двух ногах, но все равно почему-то была похожа на таксу из двадцать шестой квартиры. Ася даже хотела спросить Богданова – заметил он или нет. Но не успела.
Вы ознакомились с фрагментом книги.