Миллефиори

Правдами и неправдами она убедила Владу Борисовну, руководителя отряда, в том, что такая работа – её хрустальная мечта с детства. Затем тщательно перешерстила списки подопечных. Ей не нужны были лежачие, которых придётся подмывать и переворачивать, не нужны были колясочники, которых надо перетаскивать, надрываясь. А вот слепой… И Нонна быстренько попросилась в пару к целеустремлённой и аккуратной Оле Орловой, которая шла на красный диплом и волонтёрила вовсе не по зову сердца, а ради положительной характеристики педсовета, необходимой для поступления в мединститут. Затем Нонка добыла домашний телефон Замуренковых и голоском милой девочки попросила к телефону Виктора. В умно построенном разговоре она достигла сразу трёх целей: заинтриговала своим предстоящим приходом тосковавшего по общению молодого парня, игриво убедила его, что она очень и очень симпатичная, и зародила надежду на дальнейшие отношения, рассказав о новом модном кинофильме «Анатомия любви» и намекнув, что с удовольствием посмотрела бы его ещё раз с Витей (ну да, да, это очень возможно, если она будет рассказывать ему шёпотом обо всём происходящем на экране).

Увидев в первый раз светлую, просторную квартиру Замуренковых (все комнаты раздельные, гарнитуры, хрусталь, ковры) и очень симпатичную намеченную жертву, она взволновалась и не спала всю ночь, вырабатывая стратегию и тактику.

Ниагарский водопад казался жалкой струйкой по сравнению с цунами, которое Нонна бурно обрушила на Витю и его родителей. Ещё не взошла политическая звезда Маргарет Тэтчер, и девочки ещё не записывали в дневничках её высказывание: «Я исключительно терпелива – при условии, что в конце концов выйдет по-моему». Так что Нонна предвосхитила великого политика в терпеливости и потихоньку, не мытьём, так катаньем, осторожно, по сантиметру, отвоёвывала и занимала намеченный плацдарм. До поры до времени она скрывала свой железный кулак в бархатной перчатке… нет, перчатки – это не для простоватой Нонки, лучше – в пушистой варежке из мягкой шерсти.

Первым делом она избавилась от красавицы Орловой, убедив её в том, что вдвоём здесь делать нечего, что сама не пропустит ни одного посещения, а Оле нужно заниматься, что дневник волонтёра Нонна ей предоставит в лучшем виде, останется только аккуратненько переписать.

Следующим пунктом было – понравиться Витиным родителям. Нонка забыла про яркую косметику, волосы стягивала в аскетичный вдовий хвостик, платьице надевала скромное, серенькое, украшая его белым воротничком. Улыбка – недорогой способ выглядеть лучше. И Нонка старалась. Беспрерывно улыбаясь, она преданно глядела в глаза Анне Никифоровне, нежно натирала ей больное колено вонючей мазью и щебетала, щебетала… Из её рассказов выходило, что она дочь подполковника, работавшего по приказу главнокомандования в побеждённом Берлине и погибшего через шесть лет после Победы в результате взрыва мины, заложенной ещё отступавшими фашистами.

– В конце 1950 года он приезжал в отпуск, сказал, что заберёт маму в Германию. Вот тогда-то она и забеременела. А когда я родилась в 1951‐м, папы уже не было. Мама так его любила, что чуть руки на себя не наложила. И знаете, мне кажется, она от горя помешалась чуток. Она до сих пор немного странноватая. Но я её обожаю и ухаживаю за ней, как за ребёнком.

В том-то и заключается весь ужас вранья: со временем ты сам начинаешь верить в свои небылицы.

Витины родители пожалели бедную Нонночку, подумали: «Что ж, с лица воды не пить, а у девочки медицинское образование, да и ласковая вроде. А кто ещё за него пойдёт, за слепого?» Нашли знакомых со связями, помогли Нонне с горем пополам закончить училище и предложили переехать к ним.

Бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы. Минута, когда в тесном загсе Советского района Нонна услышала фразу: «Молодые, обменяйтесь кольцами», была именно такой. Её «любимой мамочки» на свадьбе, конечно же, не было: у неё как раз якобы случилось небольшое весеннее обострение, и все решили, что ей лучше отлежаться дома в тишине.

Сева Румянцев, лучший друг и шафер, разливал шампанское, кричал: «Горько!», а потом, когда вывел Витю покурить, спросил:

– Ну, старик, ты хоть счастлив?

Витя пожал плечами и спросил:

– Скажи по-дружески, Нонна красивая?

Сева сказал:

– Очень.

И это была святая ложь.

Выражение «на верху блаженства» неправильное. У блаженства нет верха. Нонка трескалась от счастья. Через три года она стала экспертом в том, что называют «жить хорошо». Единственным, что мешало ей полностью и безраздельно наслаждаться жизнью, были Витины родители. Александра Александровича, его начальственного вида она откровенно побаивалась. Но он хотя бы всю неделю ходил на работу, а вот от постоянного зоркого взгляда Анны Никифоровны укрыться было невозможно. Но нужно было соответствовать придуманному имиджу пай-девочки, дочки подполковника, и, стиснув зубы, Нонка скребла, чистила, отмывала, стирала… Слава богу, хоть к плите её свекровь не подпускала, однако требовала, чтобы Нонна вникала в кулинарные тонкости, слушала её советы, перенимала опыт. Часто брала невестку с собой на рынок, учила выбирать самое свежее и лучшее. В общем, Нонна прошла настоящую школу домоводства. Вскоре она крутила рулеты, месила тесто, начиняла утку, варила борщи, крошила салаты, украшала заливное, делала многослойные торты почти так же виртуозно, как её учительница.

Видимо, переживания о семейной трагедии не прошли даром: через год Анна Никифоровна занемогла, стала худеть на глазах. Врачи поставили самый неутешительный диагноз: онкология. Бог пожалел Нонку: ухаживать за свекровью пришлось совсем недолго, всего через пять месяцев она тихо и безропотно умерла. Похоронили её на Восточном кладбище.

Александр Александрович был безутешен, ездил на могилу жены почти ежедневно, иногда брал с собой сына. Через год, как положено, поставили памятник из чёрного карельского гранита. Анна Никифоровна смотрела с него на приходящих печальным взглядом, как будто что-то предчувствовала.

А Нонна решила потихоньку приступать к исполнению своего плана. Ей страстно хотелось норковую шубу. Пересчитав фамильное серебро, она решила, что вполне сможет обойтись без массивного половника, щипцов и подстаканников. Она тайком снесла всё это в скупку, а затем попросила у Вити недостающую половину суммы. Вожделенная шуба была куплена!

Сашенька

Как-то в июне Нонна почувствовала себя нехорошо: крутило, мутило, кружилась голова. «Клубники, что ли, переела? – подумала Нонна. – Клубника – ягода тяжёлая». Но дело оказалось совсем в другом. Нонна побежала к матери, надеясь хоть раз в жизни услышать от неё тёплое слово или получить практический совет, как можно избавиться от нежелательной беременности. Но всё было как всегда: Алевтина перебирала свои узлы с пожелтевшими от времени тряпками.

– Ну что, мама, от осинки не родятся апельсинки! Вот и я залетела, судьбу твою повторяю. Что делать-то? К кому идти?

Алевтина услышанной новости даже обрадовалась, заулыбалась и стала злорадствовать:

– Ха, во дрянь! Так к бабке Нечаевой иди. Правда, обезболивания у неё нетути. Ничего, переживёшь как миленькая! Поорёшь вволю, кровью обольёшься, пока выскоблят. Поймёшь, почём фунт лиха. У меня десять абортов было, а я, как видишь, живёхонька!

– Боюсь ужасно. У неё ж такая антисанитария! Так и умереть можно!

– Не ссы! Всё будет путём. На пятницу договорюсь на вечер. Так я не поняла, ты чего припёрлась-то такая расфуфыренная? Ишь ты, ишь ты, боярыня Морозова! Что ж ты меня даже в дом свой ни разу не пригласила?

Такой злобной твари в жизни не встречала. Рóстила тебя, рóстила. Хоть бы червонец матери-то дала!

Глотая слёзы, дочка выкрикнула:

– На, подавись! – и швырнула на стол четвертной. – Это тебе за моё голодное и одинокое детство!

И назло ненавистной матери, наперекор принятому ранее решению Нонна постановила: буду рожать.

Узнав о беременности жены, Витя чуть не сошёл с ума от счастья. Он подхватил Нонку и долго кружил по комнате. Даже строгий свёкор через некоторое время смягчился и, одобрительно поглядывая на округлившуюся фигуру снохи, таскал ей с рынка фрукты.

Вскоре Нонна поняла всю выгоду своего нового положения, и девизом её жизни стала фраза: «Беременным нельзя отказывать ни в чём!»

И начался шопинг, бессмысленный и беспощадный! Вскоре её знали во всех ювелирных магазинах города. Нонна не могла остановиться и бесконечно скупала золото.

Через какое-то время Витя стал несмело возмущаться:

– Послушай, среднестатистический инженернотехнический работник в месяц зарабатывает в среднем сто двадцать рублей, их хватает на жизнь целой семье. Я даю тебе по триста, а то и по четыреста рублей в месяц. Продукты покупает папа. Куда ты всё умудряешься спускать?

И тогда Нончик успешно применяла главное женское оружие – слёзы. Слёз Витя не переносил. Умение прощать – свойство сильных. Слабые никогда не прощают. И он прощал и давал ещё денег.

Дочка родилась на Рождество, когда всё вокруг было белым-белым. И волосики у неё были беленькие, пушистые, как снег. На их фоне огромные синие глаза казались неземными. Витя, который ждал сына и хотел назвать первенца в честь отца Александром, решил ничего не менять. Так в доме появилось счастье – Сашенька. Через месяц, качая в колыбельке внучку, отец осмелился открыть сыну правду:

– Ты не поверишь, но твоя дочка – точная копия Риты. Как такое могло получиться?

После скоропостижной смерти Александра Александровича от тромбофлебита Нонна, отлучив Сашку от груди, решила, что наступило время полной свободы и она не будет больше считаться с условностями. Стала жить в своё удовольствие и всё чаще кричала Вите в ответ: «Я-про-сто-не-же-ла-ю-ни-че-го-слы-шать!» Или: «А мне плевать зигзагами с Марса!»

Но Витя почти не расстраивался. Он был увлечён Сашенькой, её маленькой тёплой жизнью, купал её, научился пеленать, носил на руках, нюхал волосики, гладил по головке, делал массаж, даже старательно, как умел, стирал её пелёнки и ползуны, пел песенки, рассказывал сказки, укладывал спать и подхватывался ночами на каждый шорох. А Саша любила отцовские руки и постоянно на них сидела. Боясь за ребёнка, Витя настоял на том, чтобы взять приходящую няньку, которая присматривала бы за девочкой. Нашли скромную девушку после педучилища, которая за сорок рублей в месяц пыталась обуздать капризный нрав вконец избалованной Сашеньки. Та росла умненькой, ползать в манеже не хотела, сразу встала на крепенькие ножки и потопала к отцу.

Постепенно золотая клетка, о которой так мечтала Нонна и которой так рьяно добивалась, стала ей надоедать. Захотелось какой-то иной, «красивой» жизни. В дружбу Нонна сроду не верила, а уж в женскую и подавно. Все женщины – стервы и завистницы. Только пусти кого-нибудь к себе в душу, так не поймут и осудят, а то и попытаются поучать. Поэтому подруг у неё никогда не водилось. Дружбу с мужчинами меркантильная Нонна понимала по-своему.

По вечерам, накрасившись и нахлобучив парик, самым сладким своим голоском она пропевала:

– Витенька, у Ирки-однокурсницы сын родился, мы с девчонками сходим в отведки?[3]Уложишь Сашеньку?

Или:

– Витюша, я к мамочке. Ей опять нехорошо.

И поскольку телефона у мамочки отродясь не водилось, она могла провести ближайшие четыре-пять часов так, как ей было угодно. А угодно ей было, разрядившись в пух и прах, подъехать на такси к ресторану, занять лучший столик у окна, пить дорогое вино и дожидаться, как геккон, добычи. В эти минуты она жалела, что её не видят соседи по коммуналке или одноклассницы. Пусть бы посмотрели: вот, мол, чего Нонна достигла!

Все знают расхожую истину: некрасивых женщин не бывает, бывает мало водки. Рано или поздно какой-нибудь изрядно подвыпивший командированный приглашал её на танец, а потом и в гостиницу. Много Нонна за час не брала, понимала, что не красавица, но и продешевить не хотела. Ведь и сберкнижку, и заветную шкатулку с перстнями, серьгами, браслетами нужно было пополнять.

Вскоре Сашеньке исполнилось три года. Нонна, вспомнив своё бедное детство и расчувствовавшись, добыла ей в «Детском мире» по большому блату невиданный тогда немецкий комбинезон и белую кроличью шубейку с шапочкой в комплекте. На прогулках прохожие восхищались:

– Смотри, какая красивая девочка!

От гордости за дочку у Вити накатывались слёзы.

На четвёртом году попытались было отдать её в сад, но воспитательница сказала, что это не ребёнок, а божье наказание: целую неделю девочка рыдала, кусалась, била и царапала детей. Её нельзя было накормить, уложить спать или усадить за столик для занятий. На все увещевания она упрямо отвечала одно:

– Хочу домой, к папе!

Так и осталась она дома. Нянька и Витя прекрасно справлялись с Сашенькой.

Образовалось неожиданно много свободного времени, и Нонна решила использовать его с толком: закончила двухмесячные курсы массажисток и устроилась на работу в лечкомиссию, где была очень востребована. Её воркующий голосок, упругая попка, ловкие мягкие ручки и даже круглое веснушчатое лицо с начавшим намечаться двойным подбородком, как ни странно, нравились многим пожилым пенсионерам – бывшим хозяйственникам, госслужащим, ветеранам, людям с плохим здоровьем, но хорошим достатком. Хитренькая Нонна знала, где погладить, где размассажировать половчее. Ей дарили конфеты, но Нонна говорила, что сладкого не ест, а любит кое-что другое. И подарки стали более серьёзными – золотые цепочки, кулоны, деньги. Через некоторое время за ней стал ухаживать Павел Павлович Чадынцев, управленец самого высокого звена, недавно похоронивший жену и оставшийся один-одинёшенек в просторной четырёхкомнатной квартире. После нескольких вечеров в самых роскошных минских ресторанах Нонна взяла в регистратуре его карту с целым букетом болезней и задумалась… Почти тридцатилетняя разница в возрасте её не смущала, скорее наоборот, нравилась.

Сева

Сева Румянцев несколько лет работал за границей. Вернувшись в Минск, позвонил Вите. Но ему ответили, что здесь такой не проживает, что квартиру эту они получили в результате сложного двойного обмена и помочь не могут. Сева стал обзванивать бывших динамовцев. Кто-то туманно намекнул на очень некрасивую историю, произошедшую с Витиной женой. Ходили слухи, что она бросила Витю, а её новый муж, начальник высокого ранга, как-то очень быстро отошёл в мир иной, так что Нонну даже подозревали в его отравлении. Но потом всё утряслось, вдове отошло всё немалое движимое и недвижимое имущество умершего.

Однажды, лет этак через восемь, в шестом трамвае Сева увидел Нонну Замуренкову. Она некрасиво расплылась и теперь уже полностью стала похожа на толстую важную хавронью в норковой шубе. На голове её красовалась несуразная шляпа с пером, которую ей нельзя было надевать ни при каких условиях, настолько она не вязалась с её веснушчатым лицом. Но Нонна, видимо, была весьма довольна собой и своим видом.

Румянцев вскочил с места и через толпу пассажиров пробрался к ней.

– Нонна, здравствуй! Я Сева, друг Вити по команде, вместе в футбол играли. Помнишь, я свидетелем у вас на свадьбе был? Пытался вас отыскать, но в вашей квартире живут чужие люди. Как Витя?

– Здравствуй, – с достоинством процедила она, оценивающе оглядывая Севу с головы до ног. – Только с Витей мы развелись много лет назад. Я замуж вышла, квартиру разменяла и ничего общего с ним больше не имею.

– Ребята говорили, дочка у вас есть. Сколько ей уже?

– Сашеньке шестнадцать. Но она тоже со мной не живёт.

– Почему?

– Да ну её! Как с цепи сорвалась, требует всё самое лучшее и дорогое. Вот и квартиру отдельную потребовала.

– А вы адрес Витин подскажите. Очень хочется его увидеть.

– Да бога ради, пожалуйста, записывай. А дублёнка у тебя австрийская?

Румянцев пришёл к старому двухэтажному дому в крайне непрестижном районе. Вокруг теснились такие же скрипучие бараки, покрытые жёлтой штукатуркой. Там, где она обвалилась, обнажилась крестообразно уложенная дранка.

На скамейке у подъезда сидела пара старичков, видимо муж и жена. Сева осведомился о друге.

– Так он с нами проживает. Мы проводим.

Через минуту вошли в скромную, небогато обставленную двухкомнатную квартирку.

– А что, здесь есть ещё комната?

– Есть, за кухней. Жалеем мы слепенького, вот он и живёт здесь с тех пор, как злыдня-то его сюда привезла. Несчастный он, но добрый. Когда пенсию получит, так сюда отребье со всего района сбегается.

– Увидеть его можно?

– А почему нельзя? Мы каждый день смотрим. Это наш, прости господи, театр. Может, даже расскажет что-нибудь, если трезвым будет.

Действительно, за большой кухней рядом с чёрным ходом находился дверной проём, за ним – тёмная убогая комната. Дверь этой комнаты была снята с петель и приставлена к стене.

Сева спросил старика:

– А что ж так?

– Нельзя по-другому. Курит ведь, сжечь может, как заснёт пьяный.

Старичок проковылял вперёд и повернул в патроне лампочку. Загорелся тусклый свет.

Оклеенная бедными пожелтевшими обоями в застарелых пятнах, пропахшая винными парами и дешёвым табаком, комната казалась почти пустой. Старый узкий стол, комод и битый временем продавленный диван – вот и вся обстановка. На столе стоял мутный стакан, рядом – пустая бутылка из-под портвейна, поживший во времени заварочник, мятая консервная банка, полная окурков, в центре – большая коробка с электрическими розетками и отвёртками. На краю стола лежала пачка дешёвых сигарет «Астра». На табурете у подоконника сидел человек, в котором трудно было узнать прежнего Витю.

Он был страшно худ, очень измождён. На лице морщинами отпечатались пережитые страдания. Весь его облик, совершенно беззащитный и покорный любому повороту событий, внушал жалость.

Севе стало не по себе.

– Витя, здравствуй! Это я, Сева Румянцев, «Динамо», помнишь меня?

Тот поднял нестриженую, давно не мытую голову, и прежняя добрая улыбка озарила его удлинившееся лицо.

– Севка, друг! Как ты, где ты? Что там в мире, какие новости? Я всё приёмник слушал, так вынес кто-то месяц назад.

– А кто же за тобой присматривает?

– Соцработница ходит раз в неделю. Хлеб, кефир, сигареты приносит.

– А деньги?

– Пенсия по инвалидности есть небольшая, да и подрабатываю немного на дому по старой памяти. Я теперь известен в среде людишек мелких и пьющих как Витёк Кошелёк. Делюсь с ними, как заработаю. Ну и сам пью, как без этого?

Сева вынул четвертной и положил на стол.

Старичок, подпирающий косяк, всполошился:

– Много! Столько нельзя! Умрёт! Нельзя столько сразу. Отдайте нам. Мы ему вина купим и будем понемногу давать. И закуску какую-нибудь принесём. А иначе нам всем беда.

Витя отнёсся к этому совершенно спокойно.

Румянцев всё-таки сходил в ближайший гастроном, купил блок приличных сигарет «Ява», бутылку хорошего вина, продуктов, приготовил немудрёный ужин, предварительно вымыв с содой Витин нехитрый кухонный скарб.

Поужинав и закурив сигарету, Витя признался:

– Женщины – страшные люди. Сломали мне жизнь. И только одно меня успокаивает: есть у меня дочка Сашенька, редкой красоты девочка уродилась. Так люди говорят. Правда, характер… В этом году школу закончила. Но ничего. Верю: подрастёт, поумнеет, придёт когда-нибудь отца навестить. Я ведь её больше жизни люблю. – И лицо его осветилось нежной улыбкой.

На прощанье он растроганно обнял друга за плечи и сказал:

– Человек – это звучит больно, Сева.

Через два года, вернувшись в Минск из длительной командировки в Англию, Сева вновь решил навестить друга. Однако старый дом был выселен, его готовили под снос. Поспрашивал у прохожих, спешащих через двор, но никто не мог ответить, куда исчезли его жильцы. Сева долго сидел на краю изломанной скамейки с надписью: «Здесь был Толян», глядел на заброшенный дом, ждал чего-то, думал о печальном. Недавно ребята видели Сашеньку Замуренкову в ресторане «Юбилейный». Яркая, эффектная, синеглазая, с капризным изломом рта, с модными длинными платиновыми волосами, в коротком леопардовом платье и дорогих украшениях, она сидела в компании кавказцев, курила тонкую коричневую сигарету и громко хохотала, привлекая к себе внимание всего зала…

Сева ещё раз огляделся. Дорожки к чёрному ходу совсем заросли, как будто заросли пути к отдельным людям и ко всему миру. Неуютный сентябрьский ветер донёс от ближнего храма хрустальный колокольный звон, созывающий к вечерне немногих богомольных старух. Казалось, что жизнь пролетела быстрым курьерским поездом, промелькнула так стремительно, что и опомниться не успел.

Вероятно, судьба есть у каждого человека. Она упорно плетёт свой непостижимый узор, который мы бессильны распознать, пока он не закончен. А когда закончен, уже незачем и некому это делать.