Книга Отель последней надежды - читать онлайн бесплатно, автор Татьяна Витальевна Устинова. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Отель последней надежды
Отель последней надежды
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Отель последней надежды

Коля Саньков в последний раз с сожалением оглянулся на бутылку, с наполовину оторванной фольгой и почти отвинченной крышечкой, переступил через жену, ползавшую на коленях, и потащился в спальню.

Там был разгром и пахло «человечиной», как когда-то говорила та самая тетя Соня, – нечистым бельем, пылью, разобранной постелью, которую давно не меняли.

Коля открыл гардероб и, придерживая рукой голову, чтобы совсем не отвалилась, стал таскать оттуда какие-то вещи, смутно надеясь, что это его, а не жены.

Что значит – убирайся? Что значит – пошел вон? Что он ей, собачка, что ли, которую можно вот просто так взять и выгнать!

Гора вещей на разгромленной постели все росла. Он косился воспаленным глазом и продолжал таскать.

Как нужно уходить от жен? Он понятия не имел. Наверно, все это следует сложить в сумку, только где ее взять? Где у них в квартире дорожные сумки? На антресолях, кажется, где еще они могут быть? Конечно, на антресолях, жена всегда оттуда достает, когда он едет в очередную командировку.

Эх, хороша была командировка с Натусей на теплоходе! Звезды сияли, на воде было уже тепло, несмотря на то что лето только началось. Коля, втянув живот, мужественно балансировал на вышке, привлекая благосклонное Натусино внимание, а потом ласточкой кидался в бассейн и однажды сильно зашиб живот и то, что ниже, чуть не до слез. Натуся оказалась девахой простецкой и без глупостей – опрокидывала джин с тоником, резалась в картишки с соседями по столу, к ужину выходила в прозрачной маечке, белых брючках и на шпильках, волосы собраны в хвост. Теплоход представлялся ей райской обителью, а Коля Саньков повелителем этой обители, суть господом богом. Он шикарно заказывал коктейли, носил белые джинсы, поигрывал в пинг-понг с теплоходными жиголо, знал множество анекдотов и умел их рассказывать, бросался с бортика в бассейн, на ужине заказывал музыкантам песню «Ах, какая женщина!..» и элегантно приглашал Натусю танцевать. А по вечерам они бродили по палубе, целовались в шезлонгах, смотрели на звезды и подставляли пылающие лица волжскому ветру.

Не жизнь, а просто праздник какой-то!..

И как все ужасно закончилось – гадкими фотографиями, истерикой жены и криками «пошел вон!». Жизнь вообще очень подлая штука!..

Коля постоял, прислушиваясь, а потом с тоской взглянул на кучу вещей. И что дальше?.. Ну, найдет он сумку, ну, попихает в нее шмотки, а потом что? Кухню пополам, детей об стенку и тапочки в окно? Самое главное, он совсем не чувствовал себя виноватым и был страшно зол на ту сволочь, что сделала снимки, да еще прислала их жене! Главное, зачем прислала-то? Ладно бы, угрозы разоблачения и требования денег, так ведь нет этого ничего!

Из коридора послышался какой-то шум, и в спальню влетела жена с той самой сумкой, которую он не знал где взять.

– Вот тебе, Колечка, котомка твоя, давай, собирайся и проваливай с глаз моих!

Не глядя, она сгребла с кровати накиданные им вещи – за ними потащилось и одеяло – и стала ожесточенно запихивать в сумку.

– Ты… подожди, – попросил он жалобно. – Ты… это… ты все не так поняла…

– Я?! Я не так поняла?! Фотки со шлюхой я не рассмотрела?! Или ты с ней в кровати синхронным плаваньем занимался?! Я думала, у меня муж есть, а ты мне больше не муж! Ты подлец, и душа у тебя подлая!..

– Да нет… – забормотал он. Она отшвырнула пододеяльник, который лез в сумку, дернула его, раздался треск. – Просто… это не то, что ты думаешь…

– Просто тебе деваться некуда, урод проклятый! Вот ты и ноешь теперь! Ноет он! А вот это ты видел?! – Она выдернула руку из сумки и сунула ему под нос фигу, сложенную из неухоженных красных пальцев. Фига была так близко, что он отшатнулся. – Раньше надо было думать, когда ты всяких шлюх трахал, а сейчас поздно! Убирайся вон из моего дома, и чтобы духу твоего тут не было!..

В два счета она набила сумку, скинула ее на пол, уселась верхом и затянула «молнию», а потом пинками погнала баул к двери. Сумка ползла, зацепившись за ковер, и ковер постепенно собирался неровными складками.

Собственно, эти складки – последнее, что осталось в голове у Коли Санькова, где все тоже пошло складками, и он вдруг осознал себя во дворе родной многоэтажки, на лавочке, сумка стоит рядом, в пыли, и из кособокой урны тянет тленом.

Трясущейся рукой он вытер мокрый, холодный лоб и огляделся.

И куда теперь?.. И что теперь?..

В голове неотвязно крутилась подлая и неуместная мыслишка, которую все повторяла его зараза-жена, – раньше нужно было думать! – но эту мыслишку он отверг. Как это он мог думать раньше, когда Натуся была столь неотразима! А до Натуси Танюша была хороша, а до Танюши, кажется, Надюша, а может, Катюша. Думать раньше – значит, лишить себя всех жизненных удовольствий, заранее и навсегда, а как такое возможно?!

К Натусе поехать нет никакой возможности – она не примет, а если вдруг примет, еще хуже!.. Тогда на ней придется жениться, значит, разводиться со старой женой, а как же ребенок?! Он, Коля Саньков, живет ради ребенка, это всем известно!

И… лень.

Новая жена, новые хлопоты. Новые родственники, новые бигуди в раковине, новые чашки на кухне, да и сама кухня, выходит, новая! А где ее взять?! Придется снимать углы.

Коля Саньков, который в родном отеле руководил «лагидж-боями», то есть специальными людьми, что таскают чемоданы приезжающих и отъезжающих, а заодно и грузчиками, не хотел никаких таких проблем. Они его пугали.

– Ты чего сидишь, мужик? – вдруг спросил кто-то рядом. – Да еще с портфелем! – «Портфель» было произнесено с ударением на первый слог. – Ночевать, что ль, негде? Приезжий? Или жинка выгнала?

Коля осторожно повернул голову и посмотрел. Рядом с ним на лавочку пристроился обыкновенный мужичонка в полосатой майке и зеркальных очках. Мужичонка крутил на пальце ключи от машины. Ключи вдруг сорвались, бухнулись в пыль рядом с его сумкой.

– А, чтобы тебя!.. – пробормотал мужичонка, поднял ключи и вытер руку о джинсы.

– Бабы, они такие, – продолжал он как ни в чем не бывало, и опять стал крутить ключи. – Они порождение сатаны, сказано в Писании!

Коля подпер рукой голову, в которой вертелись жернова, били отбойные молотки и несколько подъемных кранов все время роняли бетонные плиты, и ничего не ответил за неимением сил.

– Может, выпьешь со мной? – вдруг с надеждой поинтересовался мужик. – А то ведь у меня дома тоже змея подколодная затаилась, идти неохота, а выпить не с кем!

Коля Саньков отнял пальцы от воспаленных глаз и покосился на мужичонку. Даже это движение доставило ему невыразимые муки.

– Давай, мужик! – подбодрил тот. – Я же вижу, маятно тебе! Пойдем, полечимся! У меня и машина тут рядышком, а на проспекте пивняк зашибенный, бар «У Муслима» называется, знаешь?

Коля пожал плечами. Ему было все равно, лишь бы «полечиться», а мужичонка предлагал простой и действенный способ.

– Ну давай, давай, а там, может, придумается чего! Может, у меня переночуешь, а жинка одумается! Много ли им, бабам, надо! Волос долгий, ум короткий, она к утру и не вспомнит, из-за чего на тебя вызверилась! Ух, сатанинское отродье!..

– У меня деньги есть, – прохрипел Коля, судорожно пытаясь вспомнить, есть или нет, – я тебе заплачу!

Мужичонка махнул рукой:

– Да я и сам нынче при деньгах! Нам получку выдали, на службе-то! Только зачем я всю получку той змее подколодной понесу, что у меня в дому угнездилась! Сейчас мы ее с тобой на двоих-то!.. Хоть чего-нибудь себе, уж того, что я выпью, она у меня не отнимет!

И он хрипло засмеялся над такой своей шуткой.

– Вставай, вставай, пошли!..

Коля Саньков встал, покачнулся, постоял, вздыхая, и двинулся следом за мужичонкой, который уже проворно тащил к «жигуленку» его сумку.


– Макс! Ма-акс!

– М-м?

– Макс, вставай, хорош спать! На выезд!

– М-м?..

– На выезд, кому говорю! Серега уже под парами стоит, и кочегары на месте! Да вставай ты!

Максим Вавилов во сне увидел паровоз и машиниста, выглядывающего из окошка. Машинистом была огромная щука в фуражке. Паровоз сильно трясло на стрелках. «Елки-палки!» – подумал он во сне про щуку-машиниста, которая не сбавляла скорости.

– Макс, па-адъем! Па-адъем! Казарма!!! Тревога!!

Он сел на кушетке, не в силах расстаться со своей щукой в фуражке, которая выглядывала из паровозного оконца и щерила зубастую пасть – улыбалась.

– Макс, на выезд!

– А сколько сейчас?..

– Три тридцать семь. Чего это ты так разоспался, ешкин кот!..

Максим Вавилов потер лицо. Отросшая за ночь щетина сильно кололась и казалась незнакомой, как будто он тер чье-то чужое лицо.

– А что случилось-то?

– Труп у нас случился, что еще у нас может случиться?!

– А какой я сон видел! Про щуку, которая вроде бы на паровозе едет, а на самом деле…

– Макс, тебе бы только про щук смотреть! Давай, вставай уже! Я тут около тебя полчаса ритуальные танцы танцую, а Серега, между прочим, все полчаса своим телом провода греет, чтобы машина завелась!

– Скажи, пусть охлаждает лучше, – пробормотал Максим Вавилов, старший оперуполномоченный по должности и майор по званию.

– Чего охлаждает?..

– Провода, скажи, пусть Серега охлаждает, что, что!.. На улице тридцать градусов, а он провода греет!..

– Так тридцать днем было, – обиженно сказал лейтенант Бобров. – Сейчас-то едва пятнадцать набежит.

– Иди ты!.. – приказал Максим Вавилов. Как старший по званию. – Иди, иди! К Сереге в машину иди, я сейчас…

Что-то невмоготу ему было. Уработался.

Отпуск отменили еще в апреле из-за очередного «усиления». То ли слух прошел про террористов, то ли на самом деле фээсбэшники чего-то такое накопали, но, короче, приказали «усилить».

Усилили как могли. Могли не очень, потому что – Максим Вавилов подсчитал! – с нового года апрельский приказ по «усилению» был одиннадцатым. Вот и выходит, что за полгода отечественные силы правопорядка усилились в одиннадцать раз, ибо предыдущие приказы никто и не думал отменять. Большое начальство приказик-то выпустит, начальство помельче его выполнит или сделает вид, что выполнит, а потом то, большое, про приказик-то и позабудет, у него других дел невпроворот. То генерального прокурора снимут, то, того гляди, министра МВД переназначат, то коррупционный заговор раскроют, оборотни в погонах, мол, и все такое!.. А мелкое начальство приказ об усилении отменить никак не может, потому оно пугливое очень. Потому что оно нервное. Потому и боится.

Оно «усиление» отменит, а тут – трах-ба-бах! – в подъезде жилого дома три килограмма тротила или сто граммов С-4! Кто виноват? Кто не доглядел? Правоохранительные органы не доглядели! А почему не доглядели? А потому что приказ об усилении отменили!

– Вашу мать… – пробормотал Максим Вавилов, стащил себя с кушетки – практически за шиворот стащил – и поволокся за фанерный шкапчик, умываться.

За шкапчиком имелся пластмассовый стол, покрытый для красоты клеенкой, которую подарила Максиму мама. На столе стояли разнокалиберные чашки, черные от времени и заварки, и среди них одна – новая, сверкающая белизной, с красным сердцем и надписью «Я люблю Калифорнию». Еще были: микроволновая печь, разделочная доска, засыпанная крошками и загнутыми сырными корками, засаленный нож с отбитой черной ручкой, пустой пакет из-под чипсов, на котором была нарисована такая аппетитная картошка, что у старшего оперуполномоченного немедленно засосало в желудке, чей-то термос без крышки, коробка сахару, несколько липких конфет россыпью, кофейная банка без кофе и одна пластмассовая ложка – мешать в кружке, на тот случай, если кто-нибудь где-нибудь раздобудет кофе.

И еще раковина с краном. Вода из крана шла произвольно, повинуясь неведомым законам, иногда только холодная, а иногда только горячая, и почему-то это никогда не совпадало со временем года. Летом шпарил кипяток, а зимой шла ледяная кашица.

Максим Вавилов открыл кран и подождал какое-то время, чтобы не угодить под кипяток, а потом осторожно пощупал. Вода была никакая, ни теплая, ни холодная, противная, и он кое-как умылся.

Елки-палки, труп!.. А он-то надеялся, что нынешняя ночь… того… хорошо сложилась. Без трупов.

Полотенце на пластмассовом крючке в виде морды Винни-Пуха даже на ощупь было заскорузлым от грязи, не висело, а стояло колом. Максим отряхнул с лица противную воду и вытираться не стал.

– Вавилов! Ты где там застрял?!

– Да здесь я!

– Меня Ерохин послал узнать, выехали на вызов или нет! Какая-то дамочка истерическая в пятый раз звонит!

– Не истерическая, а истеричная, – поправил за шкапчиком Максим Вавилов, у которого мама в школе преподавала русский язык и литературу. – И не звонит, а звонит!

– Ты чего, Вавилов? Ты где там?! Чего начальство нервируешь?!

– Уйду я от вас, – объявил Максим Вавилов, выйдя из-за шкафа. – Уйду, Боря! Сдохнуть можно от такой работы и от тебя тоже, Боря, можно сдохнуть!

– Чего это от меня дохнуть? – обиженно спросил дежурный. – Вот работа – другое дело! Только куда ты пойдешь-то от нас? В школу, энвепе преподавать?

– Энвепе отменили, Боря.

Дежурный подумал.

– Когда отменили?

– Давно. Вместе с Берлинской стеной и политикой «холодной войны».

– Тогда тем более не уйдешь, – заключил дежурный. – Ты, Вавилов, чего умеешь? Ничего ты не умеешь! Только бумажки строчить да формы заполнять, подпишите здесь, здесь и здесь! Куда ты денешься?!

Почему-то Максима Вавилова это задело.

– У меня высшее образование, – сказал он обиженно и вместо того, чтобы пойти наконец в машину, вернулся за шкапчик и стал изучать себя в зеркале.

Ничего хорошего там не показывали – Максим Вавилов всегда отличался самокритичностью. Рожа как рожа, да еще отечная.

– Ну вот, ты со своим высшим и просидишь здесь всю жизнь, – заключил Боря. – Да чего ты опять туда полез?! Выходи давай! А то Ерохин мне вставит!

– Тебе, Боря, давно пора вставить!

– Чего?!

– Шутка такая, – сказал Максим мрачно и вышел из комнаты.

Над входом в дежурную часть горел прожектор, и ребята стояли возле «Волги», разговаривали ночными голосами, которые далеко разносились по улице. Рация трещала и хрипела, ничего не разобрать. Было тепло, пахло тополями и подсыхающим асфальтом. Наверное, поливалка недавно прошла. Самое для них, для поливалок, время. Утро скоро.

– Макс, ты чего застрял? Поехали, поехали уже!

– А что за труп? Криминальный?

– А х… его знает!

– Ну криминальный, конечно! Был бы не наш, его бы давно труповозка забрала!

– А какой я сон видел, – поделился Максим Вавилов и полез в карман за сигаретами. – Про щуку в паровозе.

Никто не обратил на него никакого внимания.

– Мужики, ну чего вы стоите-то, мать вашу так? Мне Ерохин уже третий раз дал по мозгам!.. И дамочка опять звонила!..

– Да мы идем уже!

– Да отвяжись ты, Боря!..

– Мужики, а я в отпуске с понедельника.

– Подписали?!

– Сам не верю! Я думал, усиление это, то, се – ни за что не подпишут. И я ему говорю: ну, това-арищ полковник, ну войдите в мое положение, у меня жена, теща, а вы меня не пускаете!.. А он мне…

– Уйду я от вас, – сказал Максим Вавилов, задрав щетинистый подбородок к темному небу, которое над домами уже синело, а над дорогой казалось темным, плотным. – Энвепе в школе преподавать!

Он взгромоздился на переднее сиденье «Волги», рядом с водителем Серегой, который с места в карьер начал рассказывать про свои шесть соток и про то, как в прошлом году жена собрала с одной грядки ведро баклажанов, а в этом на спор с соседкой собирается снять столько же красного перца.

А соседка ей – перец в наших широтах не растет!

А жена соседке – это вы растить не умеете! Нужно не лениться, а еще в феврале…

А соседка на это – да чего в феврале, когда в августе как пить дать заморозки будут, и весь лист чернотой побьет!

А жена в ответ – надо по лунному календарю сажать, и тогда до заморозков успеет вызреть, а если не успеет, то заранее снять и под кроватью разложить или еще в какое место, лишь бы темно и сухо…

– Серег, – перебил Максим Вавилов, его качало на сиденье, фонари качались перед глазами, и то ли от Серегиных баклажанов, то ли от недосыпа было тошно. И мужики на заднем сиденье перебрехивались вяло, смолили какую-то махру, от которой еще больше мутило. – Серег, вот ты мне скажи как на духу… Нет, как перед проверяющим из главка…

– Типун тебе на язык, Макс!

– …зачем тебе ведро баклажанов?

Водитель посмотрел на него, как инквизиторы на Галилея, в момент утверждения им, что Земля вертится.

– Как зачем?! А зимой чего мы жрать будем?!

– Баклажаны?

– И баклажаны! И перчик, и картошечку, и огурчики, и помидорчики маманя солит, пальчики оближешь, и лечо варит, а из смородины вино делает, женский пол очень его обожает, а тесть на калгане водку настаивает, так ее под огурчик, да под картошечку, да судачка – у нас их алкоголики-браконьеры носят!.. А еще…

– Я жрать со вчерашнего дня хочу, – мрачно заявил Максим Вавилов. – Только баклажаны можно на базаре купить, а ты каждую пятницу по четыре часа в пробке стоишь, до своих Луховиц как раз, а потом еще в воскресенье четыре часа пилишь в Москву! Оно тебе надо?

Святая инквизиция стала потихоньку наливаться праведным гневом.

– А тебе чего, не надо, Макс? Ты чего, богатый, что ли, на рынке баклажаны ведрами покупать?!

– Да они в августе не стоят ничего!

– А я все равно не миллионер, чтобы на базаре ведрами покупать! И потом, свое самое лучшее, с грядки, свежее! А откуда я знаю, чем там этот урюк, который продает, свои баклажаны поливал! А мы только навозцем, только свежим, земля – хоть ложкой ешь, а ты говоришь – на базаре!..

– Да я не говорю!..

– Ну и молчи, раз ни черта не понимаешь! Полстраны своими шестью сотками живет, а этот выискался, не надо ему!..

– Да я молчу.

– Ну и молчи.

– Мужики, мужики, – вступил с заднего сиденья лейтенант Бобров. – Приехали уже. Серег, ты куда попер?! Здесь направо надо было!

– А чего он ко мне вяжется!

– Вавилов, не вяжись к нему!

– Пойду энвепе преподавать. Команда газы! Противогазы на-деть!..

– Давай тут двором, Серег! До утра, что ли, будем кататься!

– Пусть теперь Вавилов на праздники закуску таскает! Раз ему не надо! На базаре покупает и таскает! А вы жрите что дают!..

– Стой, стой, Серег! Вон, видать, и дамочка ненормальная обретается.

– Где?

– А под фонарем!

Под фонарем и впрямь мыкалась какая-то одинокая сутулая фигура, дамочка или нет, отсюда было не разобрать. «Волга» фыркнула в последний раз и остановилась. Приехали.

– Слышь, Вавилов, а зря ты так про Серегины баклажаны!..

Старший оперуполномоченный обреченно махнул рукой на коллектив и выбрался из машины.

Выбрался не спеша, очень лень ему было, да и надеялся он, что хоть эта ночь как-нибудь без трупов обойдется, а тут – начинай все по новой!

– Что вы так долго ехали?! – заговорила издалека сутулая фигура. Голос женский, значит, и впрямь, ерохинская дамочка. – Сколько можно!

– Если там у вас труп, – сказал Максим Вавилов громко, – значит, можно не торопиться! Куда теперь торопиться-то?

– Послушайте, я тут стою одна уже два часа, и мне страшно, и уйти я не могу, а вы говорите…

Максим Вавилов перестал потягиваться и стремительно приблизился к дамочке. Он умел передвигаться очень быстро. Когда хотел.

Приблизившись, сунул ей под нос удостоверение. Она отшатнулась от неожиданности.

– Майор Вавилов. Документы ваши, пожалуйста.

– Ах, ну какие у меня документы среди ночи! Хотя паспорт, по-моему, я брала. Или не брала, что ли?.. Да-да, вот он!..

Мужики выходили из машины, хлопали дверьми и громко разговаривали. Дамочка тревожно заглядывала Максиму за плечо и прислушивалась. Он изучал ее паспорт. Тополя шелестели, скоро пух полетит, не продохнешь тогда.

Паспорт, серия, номер, выдан. Самгина Екатерина Михайловна. Двадцать пять лет. Прописана… В Санкт-Петербурге прописана по адресу Каменноостровский, 43, любопытно!.. Невоеннообязанная, разведенная – уже успела! – выдан заграничный паспорт.

С фотографии на майора Вавилова смотрела распрекрасная красавица. Максим Вавилов взглянул дамочке в лицо.

Вот те на!.. И вправду распрекрасная красавица. Лучше даже, чем в паспорте, потому что на бумаге у нее вид надменный и неприступный, а в жизни встревоженный, и под глазами синяки.

Он протянул ей паспорт.

– А в Москву пожаловали, Екатерина Михайловна, чтобы специально по ночам прогуливаться?

– Что?

Она перестала заглядывать ему за плечо и посмотрела в лицо.

– Где труп, который вы нашли? – грубо спросил он. – Пойдемте, покажете!

Был у него такой способ оценивать всех женщин на свете – годится для того, чтобы завести с ней роман, или нет. Эта годилась.

Еще как, подумал он с некоторой печалью в свой адрес и даже вздохнул.

Утро туманное, утро седое. Нивы печальные, снегом покрытые. Кажется, будто…

– Вы понимаете, я возвращалась из Останкина, поймала машину. Водитель меня довез и высадил прямо под фонарем, видите?

– Он тут один, фонарь-то, – сказал Максим Вавилов. – Как не видеть?..

– Ну вот. Я отсчитала деньги, и он уехал, а я пошла к подъезду.

– Вы здесь живете?

– Снимаю. Я учусь здесь.

– В подъезде? – не удержался Максим Вавилов, но она не поняла. То ли была напугана, то ли вообще без чувства юмора.

– Да нет, почему в подъезде!

– Значит, в университете. Да?

– Нет, не в университете! Я учусь в Останкине, меня начальник на стажировку отправил, на Первый канал. Ах да! Я не представилась!

И с необычайной гордостью она вытащила из кармана долгополого сюртука, в который была наряжена, удостоверение и сунула его Максиму под нос, как только что он совал ей свое.

В удостоверении была еще одна фотка сказочной красоты и написано большими буквами, что Самгина Екатерина является сотрудником телекомпании такой-то.

– Очень хорошо, – похвалил Максим Вавилов и захлопнул ее удостоверение прямо у нее в ладони. Она удивленно посмотрела на свою руку. – Значит, вы учитесь в Останкине, а здесь снимаете. Бомбила вас привез, вы вылезли, и дальше что?

– И я пошла к подъезду. Вон, где ваши коллеги… смеются.

Максим Вавилов оглянулся. Мужики рассматривали что-то у подъезда пятиэтажки, выходившей фасадом прямо на Сиреневый бульвар.

– Он под лавочкой лежал, понимаете? Как будто сидел и упал, и я сразу вам позвонила, как только поняла, что он… неживой. Я сначала думала, что он сумасшедший или… или… Я испугалась очень.

И тут она заплакала.

– Успокойтесь, успокойтесь, – равнодушно пробормотал Максим Вавилов. – Разберемся.

Прямо перед подъездом, ногами под щелястой крашеной лавкой, щекой на заплеванном асфальте, лежал труп. Даже в свете единственного фонаря было совершенно понятно, что это труп, он и в синеву уже немного пошел, из чего старший оперуполномоченный сделал вывод, что труп даже и не сегодняшний. Примерно позавчерашний такой труп.

И был он совершенно голый.

Екатерина Михайловна, питерская журналистка, издавала жалобные всхлипы, а Максим Вавилов вдруг сильно встревожился.

– Мужики, – сказал он, моментально позабыв про Екатерину Михайловну. – Никак на нашей территории маньяк объявился!

– Тьфу на тебя, Макс!

– Да у него наручники на руках! Вы чего?! Ослепли, мать вашу?!

Стало тихо, как на похоронах, и лейтенант Бобров ногой приподнял деревянное, синее, твердое, бывшее когда-то человеческим тело.

– Наручники, мужики. Глядите!

– И чего делать?

– Оперов с Петровки вызывать, чего делать!..

– А как его… того?..

– Да удушение! Синий весь, и язык вывален. И шея вон порвана. Вроде порвана, да, посмотри, Макс?

Максим Вавилов нагнулся и посмотрел и вдруг быстро отошел к краю тротуара и завертел головой сначала налево, а потом направо.

– Макс, ты чего?

– Да так…

– А чего ты смотришь-то?!

– Фонарь тут только один горит, во-он там, откуда мы пришли. А потом до самого перекрестка никаких фонарей нету. Где свидетельница? Свидетельница, вы где?

– Только что тут была. Куда ж она подевалась?..

Свидетельницу рвало в кустах так, что слышно было даже отсюда.

Оперативники отвернулись – из деликатности, – и лейтенант Бобров сказал нечто в том духе, что не повезло дамочке.

– Ты бы сгонял в палатку пока, – предложил Максим Вавилов лейтенанту. – Вон на той стороне светится!

– А чего купить-то?

– Ну, воды купи. Сигарет мне купи, где-то у меня сотня была…

– Понял, сейчас сгоняю.

– Да подожди ты! Палатка круглосуточная, может, там кто чего видел, или останавливался кто возле них…

– Понял, шеф, сейчас!

Шеф, подумал Максим Вавилов вяло. Какой я тебе шеф!.. Я такая же водовозная кляча, как и ты! А «шеф» в детективных романах про русский сыск все больше бывает. Там всегда есть «шеф», блестящий и удачливый профессионал, игрок, кутила, бретер и скандалист, и «простак», юнкер, который смотрит ему в рот и своим тупоумием оттеняет искрометность начальнического умища.