Куколка

– Я всей душою, сэр, – не отстает Фанни. – Так разъярю, что он восстанет, точно жезл, и уж на славу меня отдерете.

– У тебя нет души. Прикрой срам. Прочь!

Девушка одевается; мистер Бартоломью, отвернувшись, в глубокой задумчивости стоит у камина. Одевшись, девушка присаживается на скамейку и ждет; потом нарушает затянувшееся молчание:

– Я оделась, сэр.

Будто очнувшись, молодой джентльмен косится на нее, а затем вновь устремляет взгляд на огонь.

– Когда впервые ты согрешила?

Девушка не видит его лица, но, расслышав в голосе неожиданную нотку любопытства, медлит с ответом.

– В шестнадцать, сэр.

– В борделе?

– О нет. С хозяйским сыном, где была в служанках.

– В Лондоне?

– В Бристоле. Оттуда я родом.

– Он тебя обрюхатил?

– Нет, сэр. Его мамаша нас застукала.

– И дала расчет?

– Шваброй.

– Как оказалась в Лондоне?

– Голод пригнал.

– Ты сирота?

– К родителям дороги не было. Они Друзья.

– Что за друзья?

– Так прозывают квакеров, сэр. Хозяева были той же веры.

Мистер Бартоломью расставляет ноги и закладывает руки за спину.

– Что дале?

– Еще до того, как нас накрыли, дружок мой подарил мне перстенек, который спер из мамашиной шкатулки. Я знала: покража откроется и во всем обвинят меня, ибо сынка никто не очернит. Кое-как сбыла перстенек, приехала в Лондон, нашла место. Думала, свезло. Ан нет – хозяин стал меня домогаться. Пришлось уступить, чтоб не лишиться места. Но жена его обо всем вызнала, и я опять оказалась на улице, где стала б нищенкой, потому как честной работы найти не могла. Чем-то не нравилась я хозяйкам, а нанимают-то они. – Помолчав, Фанни добавила: – Нужда заставила, сэр. Как многих из нас.

– Не всех нужда превращает в шлюху.

– Оно так, сэр.

– Стало быть, ты растленна и похотлива по своей природе?

– Наверное, сэр.

– Значит, родичи были вправе тебя отвергнуть, хоть ученье их ложно?

– По делам моим, сэр. Вышла я кругом виноватая. Хозяйка вопила, что я околдовала ее сынка. Неправда! Он вырвал у меня поцелуй, он украл перстенек, хоть я не просила, он же понудил и к остальному. Отец с матерью слышать ничего не желали – мол, я отринула духовный светоч, я им не дочь, а сатанинское отродье, не дай бог испакощу сестер.

– Что за духовный светоч?

– Христовый свет. Так они веруют, сэр.

– А ты с тех пор не веришь?

– Нет, сэр.

– Не веришь в Христа?

– Не верю, что встречу Его на этом свете, сэр. Да и на том тоже.

– Ты веруешь в тот свет?

– Верую, сэр.

– Который для подобных тебе наверняка будет адом?

– Надеюсь, нет, сэр.

– Сие несомненно, как то, что эти дрова станут золой.

Понурившись, Фанни молчит, и мистер Бартоломью бесстрастно продолжает:

– Как несомненен земной ад, что уготован заветревшейся публичной девке. Ты кончишь сводней иль каргой в богадельне. Ежели прежде дурная хворь не заявит на тебя права. Иль хочешь на склоне лет стать еще одной Клейборн, приумножив свои грехи? Так не спасешься. – Он ждет ответа, но девушка молчит. – Что онемела?

– Я переменюсь, сэр. И уж точно не стану миссис Клейборн.

– Ну да, ты будешь добродетельной женой, и верещащий выводок детишек уцепится за твою юбку.

– Неродиха я, сэр.

– Так ты и впрямь лакомый кусок, Фанни.

Девушка медленно поднимает голову и смотрит в глаза собеседнику; похоже, она больше озадачена, нежели возмущена, его глумлением и пытается прочесть в его лице то, чего не поняла в речах. Однако происходит нечто непостижимое – холодное лицо мистера Бартоломью вдруг озаряется простой человеческой улыбкой, в которой нет ни цинизма, ни издевки. Дальше еще чуднее – он подходит к Фанни и, склонившись, подносит ее руку к губам. После поцелуя он оставляет ее в своих ладонях и, чуть улыбаясь, вглядывается в девичье лицо. Сейчас, вопреки антуражу, бритоголовый мистер Бартоломью и размалеванная Фанни напоминают персонажей «галантного празднества» Ватто. Затем молодой джентльмен выпускает ее руку и возвращается в свое кресло, оставив девушку в полном недоумении.

– Зачем сие, сэр?

– Ужель вам не ведомо, зачем мужчина целует женскую руку?

Смена обращения окончательно сбивает Фанни с толку. Понурившись, она качает головой.

– Ради того, что вскоре вы отдадите, ангел мой.

Фанни вскидывает растерянный взгляд:

– Что ж вам угодно?

– Мы приблизились к водам, что исцелят меня. Помните, я говорил об них? Завтра мы встретим тех, кто охраняет сии воды, в чьей власти осуществить мои заветные мечты. В знак уваженья я поднесу им дар. К деньгам и драгоценностям они равнодушны. Даром станете вы, Фанни. – Мистер Бартоломью разглядывает девушку. – Что скажете?

– Только одно, сэр: я связана с миссис Клейборн и поклялась вернуться.

– Узы с дьяволом не в счет.

– Может, оно и так, сэр. Но только с теми, кто ее бросает, она хуже дьявола. Иначе нельзя, а то все разбегутся.

– Не вы ль минуту назад сказали, что желаете перемениться?

– Не в худшую сторону, – чуть слышно отвечает Фанни.

– Вас известили, что вы должны всячески ублажать меня?

– Да, сэр. Но не других.

– Я купил вас на три недели, верно?

– Да, сэр.

– Стало быть, я могу вами пользоваться еще две недели. Так вот, я повелеваю своей недешевой покупке: завтра вы постараетесь ублажить тех, на встречу с кем мы лелеем надежду.

В неохотной покорности девушка склоняет голову.

– Попомните каждое мое слово, Фанни, – продолжает мистер Бартоломью. – Пусть их манеры и наружность вас не обманут. Хранители вод не знают нашего языка, они лишь недавно прибыли из дальних краев.

– Я маленько говорю по-французски, знаю пару-тройку голландских слов.

– Сие без надобности. С ними следует изъясняться как с Диком. – Мистер Бартоломью умолкает, разглядывая склоненную девичью голову. – Вы хорошо себя проявили, Фанни. Мое неудовольствие было нарочным, я испытывал вас для своей подлинной затеи. Слушайте же. На родине хранителей нет женщин, подобных вам. Вы талантливы в изображенье стыдливой девственности. Такой вы должны предстать завтра. Никакого грима и убранства, никаких столичных замашек, блудливых взглядов и прочих примет вашего истинного ремесла. Вы – застенчивая провинциалка, воспитанная в скромности и не познавшая мужчин. Излучаете благонравие, а не похоть и опытность, кои полчаса назад вы продемонстрировали мне, а ранее – тысяче других мужчин. Вам понятно?

– Как быть, ежели меня потянут в койку?

– Исполнять любое их желанье.

– Охота мне иль нет?

– Повторяю: их воля – моя воля. Что, у Клейборн вы тоже привередничали, словно высокородная леди?

Повисает тишина. Мистер Бартоломью разглядывает понурившуюся девушку. Сейчас в лице его нет циничного сарказма и былой жестокости, оно светится удивительным покоем и терпением. Молодой джентльмен выглядит уже не предтечей скинхедов, но буддийским монахом, невероятно уравновешенным и сдержанным, глубоко погруженным в себя и свои деяния. Лишь во взгляде его мелькает непредсказуемый огонек полнейшего довольства, сродни тому, что на миг возник в глазах Дика, запалившего бумаги. Проходит не менее минуты, прежде чем мистер Бартоломью нарушает молчание:

– Подойдите к окну, Фанни.

Девушка поднимает голову – теперь ясно, отчего молчала она. Глаза ее вновь мокры от слез, тихих слез женщины, понимающей, что у нее нет выбора. В те времена человека редко воспринимали иначе как по наружности, да и сам он видел себя лишь тем, кем его сделали обстоятельства и рок. Тот мир, в котором людские судьбы были намертво зафиксированы, нам показался бы отвратительно незыблемым и тоталитарным по сути, тогда как нашу жизнь его затурканные обитатели сочли бы невероятно изменчивой, подвижной, по-мидасовски богатой свободной волей (хотя нашей нехватке абсолютов и социальной стабильности лучше не завидовать, а сочувствовать), где всем анархично, если не безумно, движут себялюбие и личный интерес. В слезах Фанни нет бессильного гнева, как решило бы современное самосознание, но есть тупая животная тоска, ибо жизнь обязывает сносить унижение, неотъемлемое от нее, как грязь от зимних дорог или младенческая смертность от деторождения (в тот вполне обычный месяц в Англии было зарегистрировано две тысячи семьсот десять смертей, около половины которых пришлось на детей моложе пяти лет). Нам даже не вообразить ту строго регламентированную жизнь, в которой не стоило ждать сострадания, свидетельством чему было бесстрастное лицо мистера Бартоломью.

– Делайте что сказано, – тихо повторяет он.

Поерзав, Фанни вскакивает и подходит к окну.

– Откройте ставень и выгляньте наружу. – Сидя в кресле спиной к окну, мистер Бартоломью лишь прислушивается к скрипу рамы. – Видите ли вы Спасителя на небесном троне подле Отца Его?

– Известно, нет, сэр, – оглядывается Фанни.

– А что там?

– Ничего. Тьма.

– Что во тьме?

Фанни бросает взгляд за окно.

– Только звезды. Небо чистое.

– Самые яркие мерцают?

Девушка снова выглядывает.

– Да, сэр.

– Отчего?

– Не знаю, сэр.

– Так я вам скажу. Они дрожат от смеха, ибо потешаются над вами от вашего рожденья и до самой кончины. Для них вы и весь ваш мир всего лишь цветная тень. Им все равно, верите вы в Христа иль нет. Грешница вы иль святая, потаскуха иль герцогиня. Им все едино, мужчина вы иль женщина, молоды иль стары. Им нет дела, что вам уготовано: рай иль ад, добро иль зло, муки иль блаженство. Вы рождены им на потеху, для коей куплены и мною. Под их светом вы всего лишь тварь, глухонемая, как Дик, и слепая, как сама Судьба. Они в грош не ставят вашу будущность, а ваше нынешнее прозябанье воспринимают как забавное зрелище, каким с высокого холма выглядит кровавая битва. Для них вы ничто, Фанни… Сказать, почему они тебя презирают?

Девушка молчит.

– Потому что не видят ответного презренья.

Фанни вглядывается в силуэт у камина.

– Как можно презирать звезды, сэр?

– А как ты выказываешь презренье человеку?

Девушка медлит с ответом.

– Отворачиваюсь, смеюсь над его желаньем.

– А ежели, скажем, сей человек – судья, кто несправедливо приговорил тебя к плетям и заточил в колодки?

– Стану доказывать свою невиновность.

– Но коль он не слышит?

Девушка молчит.

– Тогда придется тебе сидеть в колодках.

– Да, сэр.

– Разве сие правосудье?

– Нет.

– А теперь вообрази, что осудил тебя не судья, но ты сама и колодки твои не из дерева и железа, а из слепоты и глупости твоей. Что тогда?

– Невдомек мне, сэр, чего вам надобно.

Мистер Бартоломью подходит к камину.

– Гораздо большего, чем ты, Фанни.

– Чего?

– Довольно. Ступай к себе и спи, пока не разбудят.

Помешкав, девушка идет к двери, но возле скамейки задерживается, искоса глядя на молодого джентльмена:

– Скажите же, что вам угодно, милорд?

Ответом ей лишь взмах руки, указующей на дверь. Мистер Бартоломью поворачивается спиной, извещая о безоговорочном окончании аудиенции. Напоследок Фанни бросает еще один взгляд и, сделав никем не замеченный книксен, выходит из комнаты.

В тишине молодой джентльмен смотрит на умирающий огонь. Наконец переводит взгляд на скамейку, а затем отходит к окну и выглядывает наружу, будто сам хочет убедиться, что там одни лишь сияющие в небе звезды. Лицо его непроницаемо, но через миг с ним происходит еще одна парадоксальная метаморфоза: мужественные черты его размягчает та же кротость, что за все время одностороннего разговора читалась в лице девушки. Далее мистер Бартоломью тихо затворяет ставень и, расстегивая длинный жилет, шагает к кровати, где падает на колени и утыкается головой в ее край, словно человек, молящий о незаслуженном прощении, или малыш, ищущий спасения в маминой юбке.