Дитя во времени

А кем еще он мог бы стать? Никто из старых друзей его студенческой поры – экспериментаторов от искусства и политики, наркоманов-визионеров – не достиг и половины такого успеха. Несколько его знакомых, когда-то по-настоящему независимых людей, смирились с тем, что до конца жизни будут преподавать английский язык иностранцам. Другие разменяли пятый десяток, измотанные дополнительными уроками английского или «науки выживания» для скучающих подростков в забытых богом средних школах. Этим еще повезло, у них была приличная работа. Другие мыли полы в больницах или водили такси. Одна из бывших сокурсниц Стивена дошла до нищенского значка; он с ужасом думал о том, что когда-нибудь столкнется с ней на улице. Все эти многообещающие молодые люди, эрудированные, подготовленные к деятельной жизни на семинарах по английской литературе, из которой они почерпнули свои острые лозунги: «энергия – вечное наслаждение», «проклятие воодушевляет, благословение расслабляет», – низверглись из библиотек в конце шестидесятых и начале семидесятых годов, одержимые погружениями в глубь своего «я» или поездками на Восток в раскрашенных автобусах. Когда мир стал меньше и серьезнее, они вернулись домой, чтобы служить Образованию, успевшему за это время пообноситься и сморщиться: школы распродавали частным инвесторам, выпускной возраст вот-вот должен был понизиться.

К тому времени уверенность в том, что чем выше уровень образования в обществе, тем скорее будут решены все социальные проблемы, понемногу сошла на нет. Вместе с ней мирно почила вера в более общий принцип, согласно которому с течением времени все большее число людей должно приобщаться к лучшей жизни и что обязанность руководить этой драмой реализовавшихся возможностей и расширившихся перспектив лежит на плечах правительства. Ряды желающих повысить свой интеллектуальный уровень когда-то были очень широки, и для таких людей, как Стивен и его друзья, работы хватало. Преподаватели, музейные смотрители, разного рода гастролирующие лицедеи и рассказчики – огромная компания, целиком на содержании у государства. Ныне обязанности правительства свелись к более простым, более незамысловатым функциям: поддерживать порядок и защищать государство от врагов. Одно время Стивен питал смутное честолюбивое намерение стать учителем в государственной школе. Ему представлялось, как он – высокий, с резкими чертами лица – стоит у доски, а замерший в уважительном молчании класс, устрашенный его привычкой к внезапным саркастическим выпадам, напряженно ловит каждое слово. Теперь-то Стивен понимал, как ему повезло. Он стал автором детских книг и уже почти позабыл, что это произошло по ошибке.

Спустя год после окончания университета Стивен вернулся в Лондон с амебной дизентерией после одурманенного наркотиками путешествия по Турции, Афганистану и Северо-Западной пограничной провинции и обнаружил, что кодекс трудолюбия, с которым он и его поколение так старательно боролись, укоренен в нем по-прежнему глубоко. Стивен мечтал о порядке и целеустремленности. Он снял недорогую комнату, устроился клерком в информационное агентство и засел сочинять роман. Каждый вечер он работал по четыре-пять часов, наслаждаясь полетом воображения, благородством своего начинания. Стивен был нечувствителен к томительной скуке дневной службы, потому что хранил тайну, которая росла на тысячу слов в день. И он предавался всем обычным фантазиям начинающих писателей. Он был Томасом Манном, Джеймсом Джойсом, может быть, самим Уильямом Шекспиром. Для того чтобы придать своим трудам более волнующий характер, он стал писать при свете двух свечей.

Стивен собирался описать свое путешествие в романе под названием «Гашиш», где хотел поведать о хиппи, заколотых насмерть в спальных мешках, о девушке из приличной семьи, приговоренной к пожизненному заключению в турецкой тюрьме, о мистической претенциозности, о сексе под наркотиками, об амебной дизентерии. Но сначала он должен был наделить главного героя прошлым, рассказать о его детстве, чтобы дать представление о физическом и нравственном росте, который тому пришлось преодолеть. Однако первая глава упорно не желала завершаться. Она вдруг зажила собственной жизнью, и Стивен стал писать роман о летних каникулах, похожих на те, которые он, когда ему шел одиннадцатый год, провел с двумя своими кузинами примерно такого же возраста; роман, в котором мальчики носили короткие брюки и короткие стрижки, а девочки вплетали в косы цветные ленты, в котором вместо безумного секса было лишь необлеченное в слова томление и застенчиво переплетенные пальцы, вместо кричаще-ярких автобусов фирмы «Фольксваген» – велосипеды с ивовыми корзинками для еды, и действие происходило не в Джелалабаде, а неподалеку от Ридинга. Роман был написан за три месяца, и Стивен назвал его «Лимонад».

Еще неделю он вычитывал и переделывал рукопись, опасаясь, что произведение вышло слишком коротким. Затем однажды утром в понедельник Стивен сказался на работе больным, снял с рукописи фотокопию, лично съездил с ней в Блумсбери и отдал в издательство Готта. Как обычно бывает, он ждал ответа очень долго. Когда письмо наконец пришло, оно не было подписано Чарльзом Дарком, молодым старшим редактором, которого в воскресных газетах называли спасителем пошатнувшейся репутации Готта. Письмо было от мисс Аманды Рьен, которая, пропуская Стивена в свой кабинет, сообщила, пискливо хихикнув, что ничего французского, кроме фамилии, в ней нет.

Стивен сидел, неудобно упираясь ногами в стол мисс Рьен, потому что комната, которую она занимала, служила когда-то чуланом. В ней не было окон. На стене вместо вставленных в рамку черно-белых фотографий мэтров начала века, сделавших имя Готту, висел портрет отнюдь не Ивлина Во, а лягушки в костюме-тройке, опирающейся на трость рядом с балюстрадой загородного дома. Остальное скудное пространство на стенах было утыкано рисунками с изображением по меньшей мере десятка плюшевых медвежат, пытающихся запустить пожарный насос, мышки в бикини, приставившей пистолет к виску, и хмурой вороны со стетоскопом на шее, которая щупала пульс у маленького мальчика с бледным лицом, по-видимому, только что свалившегося с дерева.

Мисс Рьен сидела в каком-нибудь метре от Стивена, изучая его взглядом собственника. Он неуверенно улыбался в ответ и опускал глаза. Неужели это его первое произведение, спросила она. Все в издательстве потрясены, совершенно потрясены. Стивен кивнул, подозревая, что стал жертвой какой-то страшной ошибки. Он слишком мало знал об издателях, чтобы говорить с ними откровенно, и больше всего на свете не хотел выглядеть глупо. Он приободрился, когда мисс Рьен сказала, что Чарльз уже знает о его приходе и умирает oт желания познакомиться с ним. Через несколько минут дверь широко распахнулась, и Дарк, не заходя в комнату, нагнулся и принялся трясти Стивену руку. Он заговорил быстро и безо всякого вступления. Восхитительная книга, и, конечно, он хочет ее издать. Разумеется, хочет. Но вынужден бежать. Нью-Йорк и Франкфурт ждут его на проводе. Но они должны пообедать вместе. И не откладывая в долгий ящик. И примите мои поздравления. Дверь с треском захлопнулась, и Стивен, обернувшись, увидел, что мисс Рьен ищет на его лице первые признаки подобострастия. Она заговорила торжественно, низким голосом. Великий человек. Великий человек и великий издатель. Стивену ничего не оставалось, как согласиться.

Он вернулся к себе в комнату взволнованный и оскорбленный. В качестве потенциального Джойса, Манна или Шекспира он, безо всякого сомнения, принадлежал европейской культурной традиции, взрослой ее части. Правда, он с самого начала заботился о том, чтобы быть понятным. Поэтому и писал на простом, ясном английском языке. Он хотел, чтобы его слог был доступен читателям, но все же не всем. После долгих размышлений Стивен решил ничего не предпринимать, пока снова не увидится с Дарком. Но тут по почте, добавив ему новых переживаний, пришли контракт и чек на две тысячи фунтов в качестве аванса, что соответствовало его двухлетнему заработку. Стивен навел справки и узнал, что это необыкновенная сумма для начинающего писателя. Теперь, когда роман был закончен, информационное агентство, в котором он работал, казалось ему невыносимо скучным местом. Восемь часов в день он вырезал сообщения из газет, ставил на них дату и подшивал в папку. От этого занятия на сотрудников агентства нападало тупое оцепенение. Стивену не терпелось написать заявление об уходе. Несколько раз он доставал ручку, чтобы поставить подпись на чеке и принять аванс, но уголком глаза видел иронически ухмылявшихся плюшевых медвежат, мышат и ворон, которые радостно принимали его в свою компанию.

И когда наконец пришло время надеть галстук, который он приобрел специально для этого случая, первый со времен окончания школы, и изложить мучившие его сомнения Дарку в сдержанной тишине ресторана, сидя за ужасно дорогими блюдами, которых Стивен никогда раньше не пробовал, то оказалось, что ничего так и не прояснилось. Дарк слушал, нетерпеливо кивая всякий раз, когда Стивен доходил до конца предложения. Прежде чем Стивен успел завершить свою речь, Дарк положил ложку, накрыл руку более молодого собеседника своей небольшой мягкой ладонью и ласково, словно обращаясь к ребенку, объяснил, что никакого различия между детской и взрослой литературой не существует. Все это абсолютная ерунда, простая условность. Иначе и быть не может, потому что все великие писатели обладали детской душой и простым видением жизни – пусть сколь угодно сложно выраженным, – благодаря которым взрослый гений был все равно что ребенок. И напротив – Стивен высвободил свою руку, – величайшие образцы так называемой детской литературы обращались одновременно и к детям и к взрослым, к будущему взрослому в ребенке, к забытому ребенку в каждом взрослом.

Дарк говорил с удовольствием. Обеды в знаменитых ресторанах с молодыми писателями, которых нужно было учить уму-разуму, составляли одну из самых привлекательных сторон его профессии. Стивен покончил с креветками в горшочке и откинулся назад, слушая и разглядывая Дарка. У того были рыжие волосы с неукротимым хохолком на темени, который Дарк имел привычку приглаживать ладонью, когда говорил. Стоило ему убрать руку, как упрямый пучок волос снова вставал торчком.

При всей своей житейской самоуверенности, при том, что он носил костюм темных тонов и рубашку ручной работы, Дарк был всего на шесть лет старше Стивена. Однако это были решающие шесть лет, по одну сторону которых лежало то уважение к зрелости, питаемое Дарком, которое заставляет человека с юношеским тщеславием стараться выглядеть вдвое старше своего возраста, а по другую – убеждение Стивена в том, что зрелость есть признак измены, робости, усталости, а юность, напротив, блаженное состояние, которое следует длить как можно дольше, пока позволяют общественные условности и биологические возможности. К моменту их первого совместного обеда Дарк был женат на Тельме уже семь лет. Их большой дом на Итон-сквер отличался респектабельностью. В гостиной висели холсты с написанными маслом морскими сражениями и сценами охоты, уже тогда входившие в моду. Кроме того, у них были чистые толстые полотенца в спальне для гостей и горничная, приходившая на четыре часа в день и не говорившая ни слова по-английски. Пока Стивен и его друзья проводили время в Кабуле и Гоа, забавляясь летающими дисками и трубками с гашишем, к услугам Чарльза и Тельмы были специальный служащий, парковавший их автомобиль, автоответчик, богатые вечеринки и книги в твердых переплетах. Они были взрослыми. Стивен жил в недорогой комнате и мог унести все свои пожитки в двух чемоданах. Его роман был в самый раз для детей.

Но дом на Итон-сквер – это было еще не все. Дарк уже успел приобрести и продать компанию звукозаписи. К тому времени, когда он окончил Кембридж, всем, кроме прожженных коммерсантов, было ясно, что популярная музыка – прерогатива молодых. Но коммерсанты не забыли о старой доброй Англии и своих родителях, прошедших Великую депрессию и сражавшихся в мировой войне. Им, пережившим эти кошмары, нужна была музыка приятная, полная тепла и мимолетной грусти. Дарк специализировался на легком репертуаре, популярной классике и «вечнозеленых» мелодиях, переложенных для струнных оркестров из двухсот исполнителей.

Брак его также был не по-современному удачным. Он выбрал жену на двенадцать лет старше себя. Тельма читала лекции по физике в Биркбеке, где незадолго до этого защитила основательную – насколько газетным сплетникам хватало ума понять – диссертацию о природе времени. Она не подходила на роль жены при юном миллионере – воротиле развлекательного бизнеса, который по возрасту, как утверждали злые языки, годился ей в сыновья. Тельма уговорила мужа основать клуб любителей книг, и благодаря успеху этого начинания Чарльз оказался в пыльных коридорах Готта, компания которого уже через два года впервые за последнюю четверть века начала получать прибыль. Дарк работал там четвертый год, когда они со Стивеном встретились за обедом, но прошло еще пять лет, в течение которых Дарк занял пост главы независимой телекомпании, а Стивен и сам достиг определенного успеха, прежде чем они стали близкими друзьями и Стивен, отказавшийся от своих претензий на молодость, стал частым гостем в доме на Итон-сквер.

Перемена блюд и небрежная дегустация различных сортов вин ни на минуту не прервали настойчивой, ласковой, самовлюбленной речи Дарка. Он говорил быстро, с напористой уверенностью, будто обращался к собранию скептически настроенных акционеров, словно боялся, что наступит тишина, которая заставит его вернуться к своим мыслям. Прошло немало времени, прежде чем Стивен понял всю глубину чувств, обуревавших Дарка в ту минуту. А пока это было похоже на заключение трудной сделки, во время которой издатель интуитивно – и не без успеха – стремился называть писателя по имени.

– Стивен, послушайте. Стивен, вы когда-нибудь пробовали рассказывать десятилетним детям посреди лета о Рождестве? С тем же успехом с ними можно говорить об их планах относительно пенсии. Для детей детство длится вечно. Они всегда живут в настоящем. Они знают только настоящее время. Конечно, у них есть свои воспоминания. Конечно, и для них время понемногу движется, и Рождество в конце концов наступает. Но они этого не ощущают. Все, что они чувствуют, это сегодняшний день, и, когда они говорят: «Вот когда я вырасту…» – в их голосе всегда слышится недоверие: как это они когда-нибудь станут другими, не похожими на тех, кто они сейчас? Вы говорите, что написали «Лимонад» не для детей, и я верю вам, Стивен. Как все хорошие авторы, вы написали его для себя. Вот что я хочу сказать. Вы обращались к самому себе, десятилетнему. Эта книга не для детей, она для одного-единственного ребенка, и этот ребенок – вы. «Лимонад» – это ваше послание тому, кем вы были раньше и кто никогда не переставал существовать. И у этого послания горький привкус. Вот почему эта книга так волнует. Когда дочь Мэнди Рьен читала ее, она рыдала, рыдала горькими слезами, Стивен, но эти слезы были ей полезны. С другими детьми было то же самое. Вы писали, обращаясь прямо к ним. Хотели вы того или нет, но вы дотянулись до них через пропасть, отделяющую ребенка от взрослого, и дали им первый, призрачный намек на то, что они смертны. Читая вашу книгу, они расстаются с представлениями о том, что на всю жизнь останутся детьми. Им не просто кто-то сказал, они сами по-настоящему почувствовали, что ничто не длится вечно, не может длиться вечно, что рано или поздно их не станет, что детство не навсегда. Вы рассказали им нечто потрясающее и печальное о взрослых, о тех, кто перестал быть детьми. Кто живет в иссохшем, бессильном, скучном мире и принимает его за должное. Из вашей книги они понимают, что все это ждет и их, столь же неизбежное, как Рождество. Это печальная книга, но правдивая. Это книга для детей, которые смотрят на мир глазами взрослого.

Чарльз Дарк сделал хороший глоток вина, которое он с такой рассеянной проницательностью пробовал несколько минут назад. Он вскинул голову, наслаждаясь значением собственных слов. Затем, подняв бокал, он выпил его до дна и повторил:

– Печальная книга, но очень, очень правдивая.

Стивен настороженно взглянул на своего будущего издателя, в голосе которого ему почудился подвох. За исключением тех двух недель, которые послужили сюжетной основой для романа, детство Стивена, хоть оно и прошло в экзотических местах, отличалось приятным однообразием. Доведись ему сегодня отправить послание в собственное прошлое, это были бы скупые слова ободрения: все наладится мало-помалу. Но годятся ли эти слова для взрослых?

Дарк набил рот мясными деликатесами. Он махал вилкой в воздухе, описывая аккуратные маленькие круги, отчаянно пытаясь заговорить; наконец, после того как изо рта его вырвался прерывистый выдох, обдавший Стивена запахом чеснока и временно перебивший аромат лосося, это ему удалось:

– Ну разумеется. Но мир это не перевернет. Я продам три тысячи экземпляров, а вы получите несколько умеренных отзывов. А вот преподнесите это детям…

Дарк откинулся на спинку стула и поднял стакан.

Стивен покачал головой и тихо проговорил:

– Я этого не допущу. Я никогда этого не допущу.

Тернер Моберт нарисовал изящные иллюстрации тонкой акварелью. Через неделю после публикации известный детский психиатр, выступая по телевидению, взволнованно напал на книгу Стивена. Это не по силам ни одному ребенку, этот роман внесет путаницу в неокрепшие детские умы, заявил он. Другие эксперты защищали Стивена, несколько библиотекарей увеличили известность его книги, отказавшись включить ее в свои фонды. Месяц или два «Лимонад» служил темой для разговоров на вечеринках. Было продано четверть миллиона экземпляров в твердой обложке, а общий тираж, учитывая зарубежные издания, достиг нескольких миллионов. Стивен бросил работу в агентстве, купил спортивную машину, квартиру с высокими потолками в Южном Лондоне, похожую на пещеру, и уплатил такие налоги, что два года спустя просто вынужден был издать второй роман так же, как книгу для детей.

Впоследствии этот год работы в подкомитете будет казаться Стивену упорядоченным, вращающимся вокруг определенной оси. Однако в то лето он чувствовал, как мимо него течет время, лишенное смысла или цели. Его обычная неуверенность заметно возросла. Например, когда на второй день Олимпийских игр мир внезапно оказался на грани уничтожения и реальная угроза висела в воздухе в течение двенадцати часов, Стивен, растянувшись на диване в одном нижнем белье по случаю жары, не слишком переживал по поводу того, какой из двух возможных оборотов дела возьмет верх.

Два спринтера, русский и американец, дрожащие от возбуждения, похожие на гончих, толкнули друг друга, устраиваясь на стартовых колодках перед забегом, и между ними вспыхнула ссора. Американец ткнул соперника кулаком, тот ответил тем же и сильно повредил американцу глаз. Насилие и мысль о насилии тут же охватили окружающих и понеслись наверх по сложным каналам служебных инстанций. Сначала друзья по команде, а потом и тренеры попытались вмешаться, но быстро утратили самообладание и тоже полезли в драку. Немногочисленные русские и американские болельщики на трибунах принялись разыскивать друг друга. Последовала безобразная сцена, в которой фигурировала разбитая бутылка, и через несколько минут молодой американец – к несчастью, это был отпущенный в увольнение солдат – умер, истекая кровью. На беговой дорожке два высокопоставленных чиновника, руководившие русской и американской делегациями, вцепились друг другу в отвороты спортивных курток; у одного из них был начисто оторван воротник. Какой-то русской женщине выстрелили в лицо из стартового пистолета, и второй за этот день глаз был потерян; око за око. На местах для прессы поднялись толкотня и ругань.

Через полчаса обе команды покинули Игры и одновременно устроили пресс-конференции, на которых обливали друг друга оскорблениями самого непристойного свойства. Очень скоро убийцу американского солдата арестовали и обвинили в связях с КГБ и в том, что он действовал по заданию военных кругов. Между посольствами двух стран произошел обмен жесткими нотами протеста. Недавно избранный американский президент, и сам похожий на спринтера, во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что он не слабак в международных делах, как часто заявляли его оппоненты, и ломал голову над тем, как поступить. Он еще размышлял, когда русские изумили весь мир, закрыв пограничный переезд у Хельмштедта.

В Соединенных Штатах этот шаг тут же объявили следствием нерешительности со стороны слишком уступчивого президента, который, однако, заставил критиков замолчать, отдав приказ ядерным силам своей страны о готовности номер один. Русские ответили тем же. Подводные лодки неслышно заняли предуказанные районы боевых позиций, люки стартовых шахт отворились, металл ракетных обшивок заблестел среди раскаленных солнцем кустарников в пригородах Оксфордшира и в березовых лесах Закарпатья. Газетные колонки и телевизионные экраны заполонили профессора – специалисты в области ядерного сдерживания, настойчиво объяснявшие, как важно успеть поднять ракеты в воздух, прежде чем они будут уничтожены на земле. В течение нескольких часов из супермаркетов Великобритании исчезли сахар, чай, консервированные бобы и мягкая туалетная бумага. Противостояние длилось полдня, пока неприсоединившиеся страны не выступили с предложением провести одновременное подконтрольное ослабление степени ядерной готовности обеих сторон. В конце концов жизнь пошла своим чередом, под цветистые тирады об олимпийском духе стометровка на солнцепеке все же состоялась, и весь мир вздохнул с облегчением, когда ее выиграл нейтральный швед.

Должно быть, жаркое лето, установившееся по странному капризу природы, или виски, которое Стивен пил с самого утра, заставили его почувствовать себя лучше, чем ему было на самом деле, но только Стивен честно не возражал, чтобы жизнь на земле продолжалась. Все происходящее сильно напоминало ему финальную схватку двух команд за Кубок мира. Перипетии игры держали Стивена в напряжении, пока он следил за ними, но он не болел ни за одну из сторон, и ему было, в сущности, безразлично, как бы ни повернулось дело. Вселенная бесконечна, устало размышлял он, разумная жизнь в ней – редкость, но количество планет, готовых стать ее обиталищем, скорее всего, неисчислимо. Среди тех, кто наткнулся на возможность обратимости материи и энергии, несомненно, должно было быть немало таких, кто разнес себя вдребезги, и они, скорее всего, не заслуживали того, чтобы выжить. Этой дилеммы человечеству не решить, лениво думал Стивен, почесываясь через трусы, она коренится в самой сердцевине бытия, и ничего тут не поделаешь.

Подобным образом и другие события, которые имели к нему более непосредственное отношение (причем некоторые из них были весьма необычными или значительными), занимали Стивена лишь до тех пор, пока они происходили, но и тогда он смотрел на них как бы со стороны, словно они касались кого-то другого, и впоследствии почти о них не думал и уж точно не пытался установить между ними какую-то связь. Они были далеким фоном, на котором существовали вещи, занимавшие его всерьез: безвольное состояние непрерывного опьянения, нежелание встречаться с друзьями и приниматься за работу, неспособность сконцентрироваться при случайных разговорах, невозможность прочитать более двадцати строк подряд, после которых его сознание снова принималось бродить, где ему вздумается, фантазировать, вспоминать.

И когда Дарк подал в отставку – официально об этом было объявлено через два дня после того, как подкомитет Парментера приступил к работе, – Стивен отправился на Итон-сквер лишь после звонка Тельмы, попросившей его прийти. Чарльз и Тельма позвали его вовсе не потому, что он был старым другом и его тоже касались перемены в их жизни, и не потому, что считали, будто Стивен должен оказать им любезность. Сам он не знал или думал, что не знает, как реагировать на случившееся, но его друзья нуждались в свидетеле, которому можно было объяснить свой поступок, кто мог бы выступить в роли представителя внешнего мира. Несмотря на то что Стивен пошел не по собственному побуждению, позднее ему пришлось задаться вопросом относительно пределов собственной пассивности. В конце концов, у Дарков было много друзей, но, вероятно, именно Стивен подходил для того, чтобы присутствовать при значительном шаге, который собирался предпринять Чарльз.

Через два часа после звонка Тельмы Стивен отправился пешком из Стокуэлла на Итон-сквер через мост Челси. Теплый воздух раннего вечера мягко щекотал горло, и посетители пабов сидели со своим пивом прямо на тротуарах, загоревшие, шумные, явно беззаботные. Национальный характер размяк от продолжительной летней жары. На середине моста Стивен остановился, чтобы прочесть вечернюю газету. Об отставке Дарка писали на первой странице, хотя и не в заголовках. Обведенная рамкой заметка в нижнем углу сообщала о пошатнувшемся здоровье и тактично намекала на нервное расстройство. Реакция премьер-министра была, по словам газетчиков, «слегка раздраженной», поскольку Дарк подал прошение об отставке без предупреждения. На странице ежедневных новостей в короткой статье говорилось о том, что Дарк был слишком аполитичным, слишком снисходительным человеком, чтобы занимать высшие государственные посты. Его прошлые связи с книгоиздательским миром сильно повредили ему в глазах премьер-министра. Отставка Дарка, гласил вывод автора, станет событием только для его ближайших друзей. Заметив устремившихся к нему двух нищих, одетых, несмотря на жару, в длинные пальто, Стивен сложил газету и продолжил путь.