Исповедь отшельника

– Надо же, какой вы, – поразилась Маша.

– Дурак?

– Благородный.

– А Лолита говорит, дурак. Но вы обе не правы. Я трус. И боюсь угрызений совести. Замучили они меня после маминой смерти. Дело в том, что я бросил ее. Сразу после школы. Уехал в Москву поступать в мединститут, поступил и… бросил. Ни разу не приехал навестить. Хотя звонил и писал письма. Но это так… для очистки совести.

– Что ж вы так… с мамой?

– Мой отец и ее муж был домашним тираном. Он нам жизни не давал. Больше маме, потому что она огонь на себя старалась принять. Он был сыном очень известного художника. Советского классика. И сам надежды подавал, но не реализовался. Как сам считал, потому что рано семьей обзавелся. Как честный человек женился на той, что от него забеременела. А мог бы творить в свободном полете. Нам мстил за то, что обломали крылья. И мама в глубине души считала, что получает заслуженное наказание. Потому что намеренно забеременела. Подмахнула, как говорится, перспективному парню из хорошей семьи. Хотела удачно выйти замуж. Пристроиться. И вроде добилась своего, не бросили ее, замуж взяли, но и только. Живому классику не было до сына дела, у него имелась новая семья. Хорошо, что комнату ему выбил в коммуналке да работой обеспечил. Но эта работа, естественно, казалась отцу недостойной – он рисовал плакаты, но, поскольку его картины никто не покупал, а семью кормить надо, не увольнялся. Когда я поступил в вуз, то позвал маму к себе. Сказал ей, бросай отца, переезжай в Москву. Пусть у нас тут ничего нет, но и там, по сути, тоже. Комната в коммуналке, которую приходится делить с монстром. Уж лучше у чужих людей угол снимать. Мама трудолюбивой женщиной была, деревенской. Она бы нашла работу себе, а у меня уже была – я ночами в справочной оператором работал. Мы бы не пропали. Но мама ничего не сделала, чтобы освободиться от мужа. Не приложила ни малейшего усилия. И я… Нет, не разлюбил ее, уважать перестал. Решил, что ей нравится быть жертвой, а если так, пусть наслаждается, я не буду мешать.

– И вы больше не видели ее? Только в гробу?

– Даже в гробу нет. Я был на симпозиуме в Америке. Я не смог прилететь на похороны. Лишь на девятый день.

– И кто провожал вашу маму в последний путь? Отец?

– Нет, он сидел в КПЗ. И умер в камере спустя неделю. Он убил ее. По неосторожности, как он сам считал. То есть толкнул сильнее, чем обычно. Мама привыкла к побоям и научилась группироваться. Но в этот раз не смогла правильно упасть. И разбила голову. Отец вызвал «Скорую», но маме уже нельзя было помочь.

– Какая ужасная история…

– Да. Но самое ужасное в ней знаешь что? То, что моя мама терпела все из любви ко мне. Возможно, не всегда, но последнее время точно. Отец серьезно болел. Сердце. Он должен был умереть в сорок пять. Так говорили врачи. К тому времени я как раз отучился бы. И мама не разводилась, ждала кончины супруга, чтобы наследство получили именно мы. А точнее, я.

– Комнату в коммуналке?

– Коллекцию картин. О, мама думала, коллекция бесценна. А если б ушла, то отец распродал бы ее или завещал кому-то другому. Мог и сжечь, у него бывали заскоки, и он принимался портить предметы: бить тарелки, ломать стулья и так далее.

– А что за картины?

– В основном работы деда – советского классика. Но были и другие. Некоторые мне даже нравились. Одну я даже оставил на память. На ней церквушка, речка, голые стволы осин, небо сумрачное, осеннее. Вроде ничего особенного, а цепляет. Может, поэтому ее оценили дороже остальных. А дедова классика ушла за копейки. Нет, не в буквальном смысле, конечно. Я выручил за коллекцию сумму приличную, но не такую, ради которой стоит жертвовать собой. Мама думала, я стану долларовым миллионером, получив наследство. И, возможно, если б отец умер в сорок пять, как прогнозировали врачи, в разгар перестройки, то так бы и случилось. Тогда ко всему советскому был колоссальный интерес на Западе. Но отец и отведенный ему рубеж перешагнул, и перестройку пережил, и жену перед своей кончиной успел в могилу загнать.

– И вы чувствуете свою вину?

– Конечно. Я должен был силой ее вырвать из клешней отца. Я этого не сделал, потому что не понял маму.

– А сейчас понимаете?

– Да, естественно. – Назаров сказал это с некоторой обидой. Как будто ему не понравилось, что Маша сомневается в нем.

– А если она любила не только вас, сына, но и мужа своего? Причем его больше. Она видела в нем великого художника, крылья которого она связала. Отсюда и вина, и безграничное терпение. Он больше был ее ребенком, чем вы. В противном случае она выбрала бы вас, сына, а не его, мужа…

Лицо Назарова стало суровым.

– Маша, ты кто по образованию?

– Биолог.

– Вот и ковыряйся в плесени. А в те сферы, в которых не разбираешься, не лезь.

И стремительно ушел.

А Маша недоуменно смотрела ему вслед. Она сначала не поняла, что доктор имел в виду. А когда поняла, все равно смотрела, но уже с возмущением. При чем тут плесень? Да, она изучала и плесень. Но не только. И вообще… Она разбирается не в одной биологии. Во многом. В том числе в психологии. Пусть и нет этому подтверждения в виде диплома выпускника вуза. Но на сталкеров даже не учат. А она может считать себя профессором в этой области. То есть могла. До того как обзавелась фобиями.

– Куда это он? – услышала Маша резкий женский голос и вздрогнула. Нет, покоя ей сегодня не будет!

– Не знаю, – ответила она Лолите. Это директриса вышла из своего кабинета и увидела, как Назаров пролетает мимо нее. Поговаривали, что психиатр спал и с Лолитой.

Имя «Лолита» у Маши ассоциировалось с набоковской нимфеткой и певицей Милявской. То есть с хрупкой девочкой-подростком с хвостиками и монументальной черноволосой женщиной. Директор центра не походила ни на ту, ни на другую, но по возрасту была ближе к Милявской. А по конституции к нимфетке. Худенькая энергичная женщина за сорок (когда-то она якобы была полной, но Маша не могла представить Лолиту с лишним весом) с вечно растрепанными вихрами песочного цвета, она не ходила – носилась. И было не ясно, ветром волосы так взъерошило или к этому небрежному беспорядку приложил руку стилист.

Примечания