Бойтесь данайцев, дары приносящих

– «Где-то за месяц до убийства Валерия Кудимова велела мне наточить все ножи в доме – включая кинжалы, висевшие на стене на ковре в спальне». Включая, заметьте, Валерия Федоровна, включая кинжалы на стене. И потом: какая трогательная забота! О ножах в доме побеспокоилась не сама прислуга, и не маменька ваша, Ариадна Степановна, и даже не отец, глава дома, Федор Кузьмич! Нет – вы, дочка!

– Это случайность, – пробормотала Лера.

– Нет, дорогая моя, совсем не случайность! Да, вы рассчитывали, что нож будет острым! Что вы схватите его якобы в порыве страсти, и он войдет в сердце Жанны как по маслу. И на то, что ваш папенька примчится в квартиру с дачи через тридцать-сорок минут раньше милиции и станет вас выгораживать… Вы только не рассчитали столь великолепного для вас исхода. Недооценили моральной силы и отцовской любви вашего батюшки. Вы надеялись, что благодаря его заступничеству и благоприятным показаниям друзей вас признают-таки виновной в убийстве в состоянии аффекта – а может, даже по неосторожности. Ну, дадут лет семь, выйдете условно-досрочно через три с половиной. Муж, вам обязанный пропиской и прекрасным тестем, наверное, дождется… Да только генерал Старостин добился большего! Того, что все гости оболгали покойную – и того, что вас, Лера, даже не судили и ни на один денек не посадили. Однако у каждой медали имеется две стороны. И теперь вам приходится – и придется! – до конца жизни существовать под дамокловым мечом: а вдруг кто из тех, что был на вечеринке, изменит свои показания? А вдруг дело снова откроют и пересмотрят? Ей-ей, право! Легче было бы отсидеть с самого начала!

Лера выглядела совершенно раздавленной. Сгорбилась у стола и обхватила голову руками – из одной этой позы можно было сделать неоспоримый вывод: все, что говорит чекист, – правда.

– Я бы мог пригрозить вам, что мы снова заставим прокуратуру рассматривать это дело и исход нынешнего рассмотрения будет самым неблагоприятным для вас. И я думаю, вы, Валерия, не сомневаетесь в том, что мы можем это сделать. – Слово «мы» звучало в устах собеседника столь весомо, словно означало: «мы, все чекисты страны» или даже «мы, советская власть». – Однако зачем, согласитесь, нам всем лишний шум? Ведь вы, я думаю, не сомневаетесь, что если мы захотим влиять на вас, у нас есть гораздо более действенное средство. И впрямь: вы работаете здесь, в «почтовом ящике». Ваш отец является освобожденным секретарем парткома крупного секретного завода. Наконец, ваш супруг, Вилен, и вовсе наш сотрудник. Наверное, вы все – особенно вы с Виленом, как люди молодые, – рассчитываете на то, что ваша дальнейшая работа не будет осложнена никакими неприятностями, и карьера станет идти по нарастающей. Однако, полагаю, вы не сомневаетесь и в том, что мы в состоянии затормозить и осложнить продвижение по службе, всем вместе и каждому в отдельности. Если только вы не в ЖАКТ[5] дворником пойдете, – ухмыльнулся довольный своей шуточкой секретный сотрудник. – Поэтому вам, Валерия Федоровна, следовало бы серьезно подумать, как искупить свои грехи перед советским народом. И шанс для вас прекрасный представляется. Выполнить свой долг пред Родиной. Это ведь какая возможность! Не всякому выпадает. И не всякому дается: хитрыми ходами и уловками внушить нашему главному противнику совсем не то, что есть на самом деле, дезинформировать его, ввести в заблуждение. А то, что вы сможете, – мы знаем. Есть у вас необходимые способности и таланты. Может, вы одна такая на сотню или даже на тысячу советских людей, которая сможет выполнить эту сложную, но почетную миссию. Короче говоря, мы на вас надеемся. Не спешите, время пока есть. Подумайте, с мужем посоветуйтесь – разумеется, с соблюдением всех требований конспирации. А послезавтра позвоните мне. В любое время. Меня найдут, где бы я ни находился, и немедленно с вами соединят. Этой операции и вашему в ней участию, Валерия, мы придаем особенное, первостепенное значение.

Полигон Тюратам (космодром Байконур).

Владик

В конце июля шестьдесят первого на полигоне стали готовить полет второго советского космонавта, Германа. А Владика, судя по всему, и после этого запуска не собирались возвращать с полигона в Москву. И тогда он набрался наглости.

На все самые важные операции в МИКе (монтажно-испытательном корпусе) обычно приходил Королев. И потому, что хотел все, что только возможно, проконтролировать сам. И для того чтобы своим видом и участием подстегнуть работников.

Владик за девять месяцев, что проторчал безвылазно на полигоне, и впрямь на собственном участке руку набил. Еще бы! Шестой корабль «Восток» готовил к запуску (два в декабре шестидесятого – с собачками, два с манекенами и живностью – в марте, пятый в апреле – с Юрой Первым). Вдобавок три старта в феврале к Венере – там, конечно, и станция была другая, и четвертая ступень у той ракеты имелась, да в принципе-то все похоже. В итоге схемы-соединения корабля и ракеты знал Иноземцев назубок. Посему заметил, как к нему уважительно стали относиться и офицеры из расчета, что были за операцию ответственны, и прикомандированные специалисты из ОКБ, и замы Сергея Павловича, и даже сам Королев. Впрочем, последний никогда свою приязнь в открытую не демонстрировал – считал, доброта коллектив расхолаживает. Но по каким-то взглядам, репликам ЭсПэ или даже повороту его могутной головы Владик чувствовал: главный конструктор относится к нему (как тогда говорили) положительно. И вот, когда основной этап стыковки корабль – ракета был закончен и Королев, в окружении немалой свиты, собрался отходить от изделия, Иноземцев к нему обратился:

– Сергей Павлович, у меня к вам письмо. – Он и впрямь решил изложить все свои претензии на бумаге. Действительно, девять месяцев торчит безвылазно и непонятно почему здесь, в Тюратаме. Даже простой лейтенант в отпуск имеет право выехать, не говоря о прикомандированных гражданских, а ему за что здесь сидеть?!

Королев мгновенно если не вскипел, то выразил основательное неудовольствие: «Что еще за письмо?!» Всей своей трепаной шкурой старого лагерника он не терпел никаких неофициальных передач документов из рук в руки. Несмотря на то, что, кроме главного конструктора, Владика еще слышали как минимум два десятка пар ушей и рассматривали два десятка пар глаз, включая нескольких космонавтов и собственного непосредственного начальника, Константина Петровича Феофанова, Иноземцев все-таки промямлил: «Письмо личного характера».

– В чем дело? – Главный конструктор продемонстрировал непреклонное желание разобраться во всем, не сходя с места, немедленно.

– Я Владислав Иноземцев… – начал Владик.

– Я знаю, – оборвал его Королев. Все вокруг наблюдали их диалог как зоопарк, бесплатный цирк. Но молодой человек нашел в себе силы продолжить:

– Я нахожусь на технической позиции безвыездно более девяти месяцев…

И снова главный конструктор пресек его излияния – создавалось впечатление (да так оно, наверное, и было), что в сутках тому надо было проделать в три, или в пять, или в десять раз больше дел, чем Владику и прочим (хотя и Владик, и прочие тут, на полигоне, тоже не сложа ручки сидели).

– Я разберусь, – отрезал Королев. – Подойдешь ко мне, когда корабль на орбиту выведем.

И главный конструктор, сопровождаемый всей свитой, словно таран-танк-колобок, понесся к выходу из МИКа.

…Посему получилось, что, кроме естественных волнений, связанных с полетом «Востока-два»: как ракета уйдет от стола, выйдет ли корабль на орбиту и прочее, Владику добавилось: как он сам сумеет в сумятице, обычно следовавшей после успешного пуска, проникнуть к Королеву и что тот ему скажет. Откладывать никак было нельзя: сразу после того, как «Восток-два» на орбиту выйдет, главный конструктор и прочие шишки немедленно покинут космодром и отправятся кто к месту приземления, а кто прямиком в Москву.

Роль старожила на технической позиции дала Иноземцеву привилегию – получить красную повязку на рукав и остаться в бункере – пусть не в пультовой комнате, откуда осуществлялся пуск, и не в гостевой, где сплошь толпились академики, герои, генералы и цекисты, – но все-таки. И он, за время работы у Королева наученный тому, что приказы последнего всегда следует понимать и исполнять буквально, все-таки выбрал момент и протиснулся к главному конструктору, когда тот, непосредственно после выхода корабля на орбиту, в толпе жаркой свиты заспешил к выходу из бункера.

– Иноземцев, – напомнил он о себе. – По поводу…

– Помню, – отрезал Королев и дальше продолжил, понизив голос – щадя самолюбие (да и будущую карьеру) молодого инженера: – Знаешь, Иноземцев, сиди-ка ты и не чирикай. И радуйся, что на объекте «Тайга» находишься, – (полигон в Тюратаме имел кодовое наименование «Тайга»), – а не в реальной тайге, на лесоповале. Понял меня?

Что оставалось Владику? Только проговорить: «Так точно», – и, отстав от свиты, похоронить все надежды (а они были, были!) попасть сегодня на одном из спецбортов, что будут развозить приехавших на запуск начальников и конструкторов, в Москву. Подумать только, они все сегодня-завтра окажутся в столице, а ему продолжать сидеть тут, в пустыне!

Москва.

Лера

В ванной, под шум включенной воды, Вилен рассказал ей, кто такой Пнин. Голос его звучал с придыханием:

– Да ведь он полковник! Замначальника главного управления! Да о чем тут думать!? Конечно, надо соглашаться! На все его предложения! Да если ты не согласишься, ты и меня подставишь, и отца!

– Не жалеешь ты меня, – вздохнула Лера. – А еще мужем называешься.

– Напротив, – нашелся Кудимов, – я делаю тебе великую карьеру.

– Себе ты делаешь великую карьеру, – вздохнула молодая женщина.

А назавтра позвонила Александру Федосеевичу и сказала, что согласна. А тот назначил ей и Вилену встречу – на этот раз на конспиративной квартире: той самой, в которой в конце шестидесятого года проходило совещание, определившее тогда дальнейшую судьбу Владика[6]. И там Лера с мужем получили подробнейший инструктаж, как вести себя на встречах с Марией.

Вскорости отец Леры, Старостин Федор Кузьмич, вместе с матерью ее, Ариадной Степановной, отбыл на курорт, в санаторий для высшей номенклатуры «Сочи» в одноименном городе. Любили они на юге отдыхать весной и осенью – тем самым весну себе приближали или лето продлевали. Таким образом, парочка Лера и Вилен стали на время полными хозяевами не только пятикомнатной квартиры на Кутузовском проспекте, но и дачи в Барвихе.

Вдобавок Вилен, в соответствии с поговоркой «Зять любит взять», – стал прибирать к рукам генеральский «четырехсотый» «Москвич». Автомобиль все равно стоял мертвым грузом в гараже на даче генерала. Сам Федор Кузьмич перемещался обычно на персональной машине – недавно ему дали черную «волгу» с шофером. «Москвичок» предназначался для тещи Ариадны, однако она к автомобилизму относилась прохладно. А тут Вилен, раза по четыре в неделю заводивший разговоры, что, дескать, неразумно гноить без движения транспортное средство, наконец, получил от генерала формальное «добро» и пошел на курсы автовождения при ДОСААФ. Не жалея себя, трижды в неделю изучал устройство автомобиля, правила дорожного движения и вождения. Да еще в те годы машин на улицах было настолько мало, что дозволялась учебная езда без прав – поэтому Вилен по вечерам и сам тренировался, и супругу Леру катал.

Вскорости после отъезда Старостиных-старших на курорт на объектах недвижимости, что принадлежали семье, на даче и в городе, сотрудники оперативно-технического управления КГБ перевели прослушку с профилактического режима в постоянный. Негласно проникли и поставили «жучок» даже в «Москвич». Однако к расшифровкам разговоров, ведшихся в квартире, на даче Старостиных и в их машине, теперь не имели доступа никакие инстанции. Их каждое утро, минуя промежуточные звенья, клали на стол Александру Федосеевичу Пнину, который (не врал Лере ее муж) являлся полковником и заместителем начальника второго главного управления (контрразведка). Кудимовым, разумеется, о том, что слушают их теперь постоянно, не сообщили, но они оба и без того не дети были, предполагали нечто подобное.

На последние мартовские выходные они пригласили Марию к себе на дачу. Болгарка вроде верность Владику хранила – во всяком случае, в глазах Кудимовых. Ни с кем больше не встречалась и к ним приехала одна. Встретились у метро «Кутузовская», а потом покатили на дачу, словно баре, на личном автомобиле – с Виленом за рулем.

На двухэтажной даче с огромным участком молодежная троица чувствовала себя как рыба в воде. Снег еще не сошел, и было холодно, однако по высокому небу, щебету синиц, проталинам в снегу чувствовалось: скоро весна.

Вилен растопил печь. Он был на все руки мастер, и Лера не без гордости поглядывала на его точные экономные движения. Потом молодой человек развел в бочке на улице костер и пожарил мясо.

Шашлыки удались. Девушки накрыли стол. В хозяйстве у мамы нашлись даже белейшие накрахмаленные скатерти. Мария крепкого алкоголя не пила, поэтому стол уставили бутылками грузинского сухого и крымских портвейнов. Вилен сыпал шутками и каламбурами, подливал обеим своим дамам. У него, впрочем, имелся графинчик с сорокаградусной наливкой, лично тестем настоянной на калине.

Провели время весело, Лера отыскала всем кирзовые сапоги, ходили прогуляться по раскисшим окрестностям, потом снова пили и слушали магнитофон. Часов около десяти Вилен притворился пьяненьким и ушел на второй этаж спать.

А Мария принялась рассказывать Лере о Париже. Она никогда не скрывала, что там бывала. Но раньше Кудимовы никогда этот разговор не поддерживали, а тут Лера, якобы спонтанно, воскликнула:

– Господи, Мими! Как же я тебе завидую! Как бы я хотела тоже оказаться там, на берегах Сены! Побродить среди лавочек букинистов, посидеть за столиком в кафе!

– А почему бы нет? – казалось, искренне удивилась Мария. – Хочешь, поезжай. Если надо, мой чичо (дядя) сделает тебе приглашение.

– Я же тебе объясняла, Мими: и я, и Вилен работаем на секретных предприятиях. И нас никогда, никогда и ни за что не выпустят за границу.

– А вы уезжайте без разрешения, – хихикнула болгарка.

– Как это?! – Лера сделала вид, что поражена.

– Я могу устраивать, – кивнула та. – Вы сбежите. Ты и Вилен. Или ты хочешь уйти одна, без него?

– Как это возможно?! – воскликнула Кудимова – и непонятно, к чему относилось ее недоумение: к самому факту предательства? К отъезду в одиночестве, без Вилена? Или к технической возможности тайно покинуть пределы СССР? А Мария, не конкретизируя, деловито продолжила:

– Я буду говорить с моим чичей. Он имат возможност перевезти вас от СССР.

– Но ведь меня проклянут все, кто останется здесь! – проговорила Лера.

– А тебе что? – вскинула на нее очи Стоичкова. – Отцу твоему ты объяснишь. Ему не будут сильно вредить. Сейчас иные времена, не сталинские. А до остальных люди тебе дела нет.

– Ты пугаешь меня, Мими, – тяжело выдохнула Кудимова.

Мария иногда, особенно в трудных местах переговоров, вдруг переходила на родной язык, однако все равно почти все было понятно.

– Не се страхувайте. Трудно те се реши. (Ты не бойся. Трудно решиться). Потом свыкнешь. Толко трябва имат капитал, чтоб живее в Париж и никакыв начин не са в нужда.

Однако Лера все равно переспросила: «Что-что?» – хотя бы для того, чтобы выиграть время и как можно точнее ответить. Мария перевела:

– Тебе требуется имат капитал, чтобы жить Париж или другой град на Западе и ни в чем не иметь нужда.

– Капитал! – усмехнулась Лера. – Какой там капитал! Да, у мамы есть немного драгоценностей, бриллиантов и ожерелий, но я не могу их у нее забирать.

– Нет. Ты имаешь иной капитал, и он тоже весма ценен.

– Что ты имеешь в виду?

– Информасия. Ты ведь в авияцията проектанта бюро работаешь, так? Я познавам люди, които са силно заинтересовани от това. Те са готови да платят за такава информасия. (Я знаю людей, которые сильно заинтересованы в этом. Они готовы платить за такую информацию.) Много денег. Французские франки или доллары, как ты скажешь.

– Нет, нет, я не хочу. Ведь это же предательство Родины.

– Почему предателство? – сильно удивилась болгарка. – Просто продажа информасия. Зато ты сможешь жить, где искаешь. И путешествовать по целия свят. А знаешь, какая Париж тепер имат новая мода? – Мария посмотрела прямо в глаза Лере своими пьяненькими глазками, в которых читалось что-то необычное, чертовское. – Там одна девушка живет с другая, как семья. Они любят друг друга и спят вместе. И их никто не осуждает.

– Фу! – скривилась Лера.

– Не говори «фу», попробуй сперва.

И она потянулась к ней через стол, погладила рукой по щеке, а потом поцеловала в губы – нежно-нежно, как ни Вилен, ни какой другой парень ни разу никогда не целовал. Внутренности Кудимовой словно пронзили маленькие молнии, электрический ток. Стало жгуче любопытно: а что же дальше? И приятно, и греховно… Но никакой подобный вариант они с полковником Пниным не обсуждали, и многолетние, с самого детства табу и запреты, и стыд сработали, и поставили мощный блок, и сказали: так нельзя. Лера отшатнулась и пробормотала: «Нет-нет, не надо так больше делать».

– Да что ты испугалась? Това не означава нищо. – расхохоталась Мария. – Мы просто приятели.

Спали они в ту ночь в разных спальнях – точнее, Лера, как всегда, с Виленом, а Мария – в одиночестве, в опочивальне генерала Старостина и Ариадны Степановны.

Наутро Вилен, гордый своими достижениями автомобилиста, подвез девушек назад, к метро «Кутузовская». И, когда они расставались, Мария шепнула Валерии:

– Я скоро передам тебе вопросы, что интересовани моего чичо.

Галя

В октябре шестьдесят первого генерал опять уехал. Обычно он никогда не информировал заранее, куда собирается и зачем. А тут расщедрился и на прощание Гале сказал: «Мы едем с обоими космонавтами-героями в Крым. Надо организовать им полноценный отдых».

Однако вернулся Провотворов раньше, чем она ждала, и совсем не таким, как приезжают с курорта: весь аж землистый, и лица на нем нет. Иноземцева знала: расспрашивать его ни о чем, что касается службы, не надо. Поэтому покормила его – дома нашлась и картошка жареная, и отварная курица, и бутылочку беленькой спроворила. Разговаривали о пустяках, но при упоминаниях Крыма, даже в самом невинном контексте, вроде погоды, Галя видела, как закаменевает лицо Ивана Петровича, как начинают ходить желваки на скулах.

Потом она уложила спать Юрочку, но генерал ситуацией не воспользовался, ее атаковать не стал – в чем никогда себе, появляясь дома, прежде не отказывал – особенно в первый день после поездки. Напротив, все сидел на кухне, курил невпродых и выпивал, в одно лицо, огненную воду. Галя пошла в спальню и легла в одиночестве – точнее, рядом с мирно сопящим Юрочкой.

А среди ночи ее что-то прямо как толкнуло. Она вскочила, накинула на ночнушку халатик и вышла на кухню. Генерал сидел, как был, в майке и форменных брюках, за столом и что-то быстро писал своей самопиской. Галя не любила заглядывать в чужие письма, но тут помимо воли углядела. В шапке значилось: «В Президиум ЦК КПСС», а ниже: «Заявление» и: «Я, такой-то, признаю себя виновным в том, что…» – дальше прочитать не удалось, Провотворов, вот старая сталинская школа, перевернул листок.

Но не это поразило Галю – в конце концов, заявление, даже в адрес ЦК, это просто слова, а другое: лежащий на кухонном столе пистолет. А рядом – бутылка водки, почти опустевшая. И пустой стакан. И – вид генерала: да, от него распространялся крепкий алкогольный дух, но, несмотря на это, он не производил впечатления пьяного, ослабевшего, растекшегося. Напротив – невзирая на затуманенный взгляд, Иван Петрович был полон решимости. И вот это пугало больше всего: решимости – к чему? Учитывая лежащий на столе пистолет?

Галя тоже умела быть твердой и поэтому спросила:

– Иван, что случилось?

– Я не могу тебе рассказать, – отвечал генерал и сделал выразительный взгляд наверх: мол, тут и стены имеют уши. Учитывая именование их местожительства: Дом правительства – его жильцов и его расположение – самый близкий к Кремлю жилой дом! – предосторожность была не лишней.

Галя упредила рассказ и, основываясь на увиденном, ответила Провотворову не менее жестко:

– Что бы ни случилось, это не стоит твоей жизни. Подумай обо мне. Что станет со мной? С маленьким Юриком? Нас просто вышвырнут отсюда. Мы с тобой даже не расписаны. Не надо, Иван. И потом, перед кем ты собрался каяться? – Провотворов дернулся. Галя поняла, что попала в точку, и решила додавить, зная взгляды генерала: он ведь нынешний президиум ЦК, а особенно ничтожного Хруща (как он его называл), ни в грош не ставил. – Я бы поняла, перед Иосифом Виссарионовичем. А перед этими, нынешними?! – Ее сожитель был закоренелый сталинист, и сколько бы Хрущев ни поливал своего прежнего хозяина, взгляды генерала оставались прежними: Сталин – великий вождь и полководец, превративший лапотную Россию в передовую державу. А теперешние руководители – просто безответственные болтуны, проматывающие огромное наследство былого политического гения.

– Тсс-сс, – остановил ее генерал, – не надо вслух.

– Да наплевать, – выкрикнула Галя. – Пусть слушают. Что они сделают? Ведь они, теперешние, даже наказать никого не умеют как следует.

Эта реплика также произносилась в основном, чтобы потрафить возлюбленному, и своей цели она достигла: Провотворову понравилось.

– Пойдем, расскажешь мне, в чем там дело. – И она увлекла Ивана Петровича за собой. Для надежности сняла со стены телефон, положила его на пол и прикрыла сверху подушкой. Генерал, в какой-то момент ставший податливым, словно сыночек Юрочка, дал привести себя в ванную комнату. До эпохи водяных счетчиков оставалось еще полвека, и Галя, не жалея воды, открыла оба крана, в раковине и в ванне. – Так тебя никто не услышит, – удовлетворенно резюмировала она. – Расскажи лучше мне, чем перед этим кукурузником каяться. – И последняя реплика также понравилась генералу.

– Большущая неприятность, – выдохнул он. – Юра Самый Первый чуть не убился.

– Живой?

– Да, слава богу, жив. Но покалечился сильно. Все лицо разбил.

– А при чем тут ты? – жестко спросила молодая женщина.

– Как при чем? Я к ним приставлен был…

– Приставлен? – расхохоталась она. – Да ведь они не дети!

Сноски