Смертельный номер. Гиляровский и Дуров
– Вы тоже?
– Да. Я и сейчас совмещаю клоунаду и дрессуру. И некоторые навыки иллюзиониста. Видите ли, я дрессирую животных без привычной для цирка жестокости – в основном используя их рефлексы.
– Рефлексы?
– Да! Это очень интересно, и я могу рассказывать часами о рефлексах, тем более что вы как раз не принадлежите к миру современного цирка, так что можно не бояться за свои секреты.
Он добродушно улыбнулся в усы – впервые с нашей вчерашней встречи.
– Очень часто я держу в руке угощение для своего четвероногого артиста. Он выполняет трюк и получает его, но зритель не должен этого видеть – для него животное должно быть как бы разумно само по себе. То есть я использую манипуляцию – и не только таким простейшим образом.
– Понятно. Так что Гамбрини?
– Артур начал распускать слух, что это я рисовал череп и кости – он будто бы застал меня за этим занятием. Ложь, конечно, бред! Но я имел несколько весьма энергичных разговоров с артистами. И даже с самим Саламонским.
– Так что случилось на представлении?
Дуров пожал плечами:
– Непонятно. Перед началом Артур по своей привычке лег вздремнуть в гримерной на кушетку. Так он сказал. Он обычно спит полчаса, для того чтобы освежить силы. Проснулся от сильного запаха паленого волоса и с криком «Пожар!» выскочил в общий коридор.
– Действительно был пожар?
– Нет. Большого пожара не было. Хватило ведра воды. Похоже, что от сквозняка свечка упала со стола и подожгла кушетку. Но Артур уверял, будто это было покушение – его собирались сжечь. И будто бы череп с костями имел к этому прямое отношение.
– А в тот вечер кто-нибудь погиб? – спросил я.
– Никто больше не погиб. И череп больше никогда не появлялся на афише. Вплоть до вчерашнего вечера.
– Так-так… – задумчиво пробормотал я, – все это очень странно. А главное, последний случай вообще не похож на попытку убийства. Впрочем, и первые два – тоже. Ведь если бы не череп на афише – показались бы вам эти смерти настолько странными?
Дуров отодвинул пустую чашку и пожал плечами.
– Конечно. Артисты не погибают так часто. Хотя, должен признаться, в каждом случае смерть выглядит случайной, не преднамеренной. А в случае с Гамбрини я вообще сомневаюсь…
– Думаете, это не было поджогом? – спросил я.
Дуров снова пожал плечами.
– Знаете, – сказал я, – я более чем уверен, что на Гамбрини никто не покушался.
– Почему?
– Нет никакой логики. Давайте предположим, что некто действительно устраивает смертельные номера другим артистам, предварительно извещая их и публику нарисованным на афише черепом. Гибель происходит на арене, при стечении публики. А кушетка Гамбрини загорелась в гримерной, далеко от взглядов публики. Да еще и задолго до начала представления. Не так ли?
– Так. Но почему третий череп не закончился гибелью артиста?
– Не понимаю, – признался я.
– В любом случае, – сказал Дуров, – увидев вчера этот знак на афише, Гамбрини почему-то решил, что кошмар пятилетней давности вернулся. Видимо, его мозг попал в старую колею, и он снова подозревает меня. Опять ходит и распускает самые дурацкие слухи. Слава богу, теперь в них никто не верит. Но мне бы не хотелось, чтобы история вышла за пределы цирка – одно дело артисты, которые хорошо помнят обстоятельства той истории. А совсем другое – московская публика, которая любую глупость подхватит, раздует и так извратит, что мне потом придется бежать в провинцию и скитаться там по шапито. И это сейчас! Когда я… впрочем, это неважно, – осекся Дуров.
– Я дал вам слово молчать, пока не разберусь в этом деле, – сказал я, – но все остальные репортеры такого слова не давали. Так что, если нынешний череп – не шутка, не озорство подростка, если действительно произойдет несчастный случай или, не дай бог, убийство, гарантировать вам молчание прессы я не смогу.
– Что же делать! – с горечью воскликнул Дуров так громко, что на нас оглянулись половые.
– Ну, для начала я хочу познакомиться с Гамбрини. У меня есть сомнения на его счет.
– Какие?
– Всему свое время. Где я могу его найти?
Дуров пояснил мне, что Гамбрини обычно репетирует на своей квартире, куда он не пускает никого. Но сегодня вечером он выступает в «Новом Эрмитаже» на Каретной.
Кажется, я оставил Дурова в состоянии полной подавленности и отправился в аптеку за зубным порошком. Про керосин я, конечно же, совершенно забыл.
3
Концерт в Эрмитаже
Этим же вечером я отправился на угол Петровки и Каретной. Конечно, «Новый Эрмитаж» не шел ни в какое сравнение с Эрмитажем старым, который располагался в восьмидесятые на Самотеке – с его прудами, садами и фантастическими декорациями Лентовского – ныне совершенно разоренного и угасающего старика. Эрмитаж новый был много меньше по размерам и скромней по оформлению. Открыл его всего шесть лет назад Яков Васильевич Щукин, и от былого парка он заимствовал, пожалуй, только имя. Впрочем, и в новом парке было чем гордиться – в первую очередь, конечно, зданием Народного общедоступного театра, того самого, в котором пару лет назад я пережил незабываемые минуты, наблюдая Шаляпина в роли Бориса Годунова! Но этим вечером я шел не в театр, а в расположенный поблизости ресторан, где Щукин организовал сборный концерт, включавший и выступление «знаменитого итальянского иллюзиониста Артуро Гамбрини». Публики, впрочем, было немного – москвичи перед Рождеством спешили доделать свои дела. Меня посадили за столик неподалеку от эстрады, украшенной живыми цветами и небесно-голубым задником с изображением почему-то итальянского побережья. Заказав котлету по-киевски, картошку с лисичками и небольшой графинчик водки, я лениво наблюдал за начинающей певицей N, выступавшей недурно, но старавшейся привлечь внимание публики скорее глубиной и насыщенностью своего декольте, чем голоса.
Девицу сменили американские индейцы с песнями и плясками своей родины. Одетые в перья и бусы, они завывали дикими голосами и плясали, как пьяные извозчики. Впрочем, возможно они и действительно были пьяны – эта труппа краснокожих месяц назад приехала с гастролями в Москву из Санкт-Петербурга, куда их занесла кривая гастрольная дорожка. В Первопрестольной они поначалу произвели фурор, а потом индейцев растащили по кабакам разные любители экзотики, приучили их пить горькую – труппа теперь собиралась только чтобы заработать немного денег на выпивку. Говорили, что скоро у них кончатся паспорта и индейцам придется возвращаться домой, в Северную Америку. Впрочем, я был уверен, что не все из них снова захотят увидеть свои прерии и каньоны. Или где там ныне обретаются их несчастные племена, потесненные цивилизацией?
Зал постепенно заполнился. Только за моим столом оставались еще стулья. Но тут подошел метрдотель и спросил – не соглашусь ли я пустить за стол вновь прибывших посетителей, которым не хватило места? Он указал на пару – старика с седой округлой бородой и очень милую девочку в бежевом платье.
– Конечно, – ответил я.
Подошедший старик отодвинул стул, чтобы девочка могла сесть, а потом уселся и сам.
– Благодарю, – сказал он мне, – вот, внучка затащила. Хочет посмотреть на настоящих индейцев. Еле успели!
Девочка вытянула свою спинку в струнку, завороженно наблюдая за ужимками пьяных краснокожих. Святая невинность!
– Могу я предложить вам рюмочку? – спросил я. – Для примирения с общей атмосферой, так сказать?
– Не откажусь, – кивнул старик.
Мы чокнулись и выпили. Индейцы сели на эстраде в круг и затянули печальную протяжную песню.
– Нравятся тебе, Варя, эти индейцы? – обратился старик к девочке.
– Очень, дедушка, – не оборачиваясь, ответила та.
– Ну и хорошо.
Он повернулся ко мне.
– А все же наши поют лучше, не правда ли?
Я кивнул.
– Ну, теперь можно и познакомиться, – улыбнувшись, сказал старик.
Я наклонил голову:
– Гиляровский. Владимир Алексеевич. Журналист.
– Очень приятно, – протянул мне над столом руку старик, – Сеченов Иван Михайлович. Биолог.
Сеченов… Сеченов… Безусловно, фамилия была мне знакома, но и только.
– Очень рад знакомству, – ответил я.
– Пришли посмотреть на индейцев? – с любопытством спросил Сеченов.
– Нет. Индейцев я уже видел месяц назад. Мне скорей интересен иллюзионист Гамбрини.
– Фокусы любите?
Я только улыбнулся. И как раз в этот момент краснокожие под редкие ленивые хлопки покинули сцену, и конферансье объявил выход мага и волшебника, артиста цирка Саламонского, итальянского иллюзиониста Артуро Гамбрини.
Девочка восторженно повернула личико к деду.
– Деда! Иллюзионист.
Сеченов погладил внучку по белокурой головке. Тапер заиграл марш из «Аиды», и на эстраду вышел Гамбрини во фраке. В руке он держал цилиндр, на краю которого лежала пара лайковых перчаток. Вторую руку он поднял в приветствии. Зал встретил Гамбрини жидкими аплодисментами. Иллюзионист поморщился.
Сначала он показал несколько ординарных фокусов – достал из воздуха букетик фиалок и поднес его даме за первым столиком, потом вытянул из кармана сидевшего рядом господина длинную пеструю ленту, заставил исчезнуть и снова появиться свой цилиндр и так далее – ничего примечательного. Публика хлопала вяло. Но потом Гамбрини дал знак таперу замолчать и объявил:
– Дамы и господа! Все это – мелочи для настоящего мастера иллюзии! Но сейчас я продемонстрирую вам трюк совершенно иного свойства! Внимание!
Он повернулся к даме, рассеянно сжимавшей букетик фиалок.
– Мадам! Прошу вас, возьмите этот платок. Сейчас я отвернусь, а вы передайте его любому из сидящих в зале. Пусть этот человек спрячет платок. Я же совершенно точно отгадаю, кому вы его отдали, не задавая вам ни единого вопроса! Ни единого, мадам!
Так и сделали. Гамбрини отвернулся, а дама передала платок на другой столик – черноволосому студенту, который сложил его и сунул в карман – поглубже.
– Готово? – спросил Гамбрини.
– Да.
Иллюзионист повернулся.
– Позвольте вашу руку.
Дама встала и подала свою пухлую ручку. Гамбрини элегантно принял эту длань и повел даму медленно, как будто в танце, вдоль столиков. Так, в тишине, они прошли мимо студента, как вдруг Гамбрини остановился и склонился в поклоне.
– Платок вот у этого господина! – провозгласил он.
Публика оживленно зааплодировала. Студент вытащил платок из кармана.
– Дедушка! Как здорово! – воскликнула внучка Сеченова, хлопая в ладошки, – Это волшебство!
– Ну что ты, дорогая! – ответил старик снисходительно. – Это просто фокус.
– Да, – сказал я, – но как он это проделал? Неужели все это – подставные лица?
– Ну… – протянул Сеченов, – думаю, что вполне могу разгадать эту загадку. Если вы обратили внимание, этот фокусник держал даму за руку вот так, – он взял мою руку и легко сжал ее своими широкими пальцами на запястье. – Именно так, потому что таким образом он мог ощущать биение ее пульса. Когда они проходили мимо человека, который спрятал платок, пульс дамы участился, оттого что она взволновалась. Фокусник почувствовал это и указал на необходимого субъекта. Вот и все.
– Но она не выказывала никакого волнения, – возразил я.
– Внешне – нет. Однако она не может управлять своим сердцебиением. Оно участилось рефлекторно.
– Рефлекторно?
– Именно! Я бы мог объяснить вам в специальных терминах, но боюсь, что вы не поймете… ну, попытаюсь простыми словами. Мы не можем целиком и полностью управлять своими рефлексами. Если что-то нас волнует, тело реагирует совершенно по-своему – учащается сердцебиение, изменяется движение глаз, кожа потеет… Поверьте – я довольно давно занимаюсь рефлексами и могу сказать совершенно уверенно – опытный человек всегда может, например, отличить, говорит ли ему собеседник правду или обманывает. Просто глядя на то, как человек реагирует.
Тут я вспомнил, откуда мне известна фамилия нового знакомца!
– Вы тот самый Сеченов, который написал книгу «Рефлексы головного мозга»!
– Ну, не только ее, не только ее, – улыбнулся ученый. – А вы читали?
Я сокрушенно покачал головой:
– Увы, не смог осилить, хотя помню, какой фурор она произвела в научной литературе.
Сеченов махнул рукой:
– Для меня все это уже пройденный этап. Сейчас исследования психофизиологии человека пошли куда дальше. Я – пройденный этап, да-с… Вот Павлов… Ваня Павлов – восходящая звезда науки – это да! Слышали что-нибудь про его разделение рефлексов на условные и безусловные?
– Нет.
– Очень интересно. Будь я помоложе – обязательно ввязался бы… Но теперь – вот, внучка. Внучка, индейцы, лекции… Надо вовремя сходить с трибуны, давать дорогу другим исследователям.
Я посмотрел на Сеченова:
– Вы не представляетесь мне человеком, очень уж уставшим и ослабленным.
Ученый засмеялся:
– Спасибо! Это я из-за московского воздуха.
– Из-за нашего воздуха? Вот уж не сказал бы, что он целебный!
Сеченов хохотнул:
– Не-е-ет… Не то чтобы целебный… Просто меньше отравлен миазмами академических интриг, я бы сказал.
– Ну, разве только академических…
Гамбрини еще раз повторил трюк с нахождением платка по пульсу, а потом вызвал на сцену пожилого господина, по виду – чиновника. Показав ему пять карт, он попросил запомнить одну, не говоря, какую. Потом еще раз показал карты, сложил их и перемешал. Далее Гамбрини развернул их веером, рубашкой к себе и вдруг неуловимым движением бросил вверх все карты – а руке у него осталась только одна – та самая, которая была загадана. Зал взорвался аплодисментами.
– Ловко, – сказал Сеченов, прищурясь, наблюдая за иллюзионистом.
– Но теперь-то он не держал его за руку. Как же так получилось, что угадал?
– Я не знаю, – ответил Сеченов, – как он сумел перетасовать карты, чтобы нужная осталась у него в руке. На это есть, наверное, особые шулерские приемчики. Да-с, играть с таким партнером я бы не сел… Но что касается угадывания карты, то, полагаю, он следил за глазами этого человека. Показывая карты в первый раз, он проводил рукой вот так, – Сеченов изобразил широкую дугу, – и мог заметить, как его визави отреагировал на нужную. Может быть, у него расширились зрачки. Может, прищурилось веко. Может, сжались губы. Реакция была. Но какая? Это уж – другой вопрос.
– Вы хотите сказать, что при достаточном опыте любой полицейский может отличить обманщика от честного человека? – спросил я. – Но тогда у нас быстро бы искоренили всю преступность.
Сеченов пожал плечами.
– При желании и долгой тренировке – да. Но одно дело увидеть, что человек врет, а второе – доказать это. А кроме того, боюсь, полиция до таких тонкостей дойдет еще не скоро.
– Надо мне все-таки внимательно прочитать вашу книгу, – сказал я. – Для моей работы отличать правду от лжи – очень важно. Бывало, собеседник наплетет с три короба, а потом мучаешься вопросом – правду сказал или соврал.
– Да? – улыбнулся Сеченов. – А вот как вы определяете? Вот взять меня – сам-то я вам правду говорил или обманывал? Может, я и не Сеченов вовсе, а так – какой-нибудь… Перепупкин? Как вы проверяете?
Я погрозил ему пальцем.
– И все же, – сказал я, – не откажите в милости – если у меня возникнут вопросы, мог бы я с вами обсудить их?
Сеченов полез в жилетный карман и достал визитную карточку.
– Пожалуйста. Вот вам доказательство, что я тот, за кого себя выдаю. Если я буду не занят, то милости прошу.
– Ну, – заметил я, – напечатать какие угодно визитные карточки – это плевое дело!
Он схватил меня за руку и потряс. Потом тепло попрощался и увел внучку домой. А я стал дожидаться окончания представления, чтобы перехватить Гамбрини и задать ему несколько вопросов.
Наконец он вышел с чемоданом в руке и начал взглядом искать извозчика.
– Господин Гамбрини, – обратился я к нему, – можно задать вам несколько вопросов?
Иллюзионист обернулся.
– Вы кто?
– Моя фамилия Гиляровский.
Гамбрини прищурился:
– Я вас видел, не помню, где и когда.
– Да давеча, перед цирком.
Гамбрини вспомнил.
– Вы приятель Дурова?
– Нет.
– Но вы были вместе с ним.
– Вы ошибаетесь.
Гамбрини побледнел.
– Нет-нет! Я определенно помню, что вы стояли рядом с ним! Что вам от меня нужно? Работаете на него? Хотите свести меня с ума? Нет! Не получится, господин хороший! Я вас не знаю и знать не хочу! А будете приставать – сейчас крикну «караул!».
Он все это выпалил одним духом и, увидев сани, побежал к ним, забросил чемодан и сам уселся, приказав гнать отсюда.
«Ну и дурень!» – подумал я только.
Определенно он был сильно напуган.
4
«Тошниловка»
На следующий день с утра я занял стол в библиотеке и потребовал подшивки газет пятилетней давности, чтобы понять, что же я пропустил в цирковой жизни такого, что касалось «смертельных номеров» в заведении Саламонского. И довольно скоро понял причину своего неведения на этот счет – все события происходили в ту пору, когда я выезжал в южные степи писать об эпидемии холеры!
А материалов было действительно много. Тот же «Московский листок» подробно описывал все дело – по большей части именно из его статей я для себя восстановил ход событий, случившихся пять лет назад за неделю после Пасхи, когда и театрам, и циркам разрешалось, наконец, давать представления в столичных городах после Великого поста. Правда, меня немного покоробило, что «Листок» и не пытался дать хоть какое-то рациональное объяснение трагедий, произошедших с гимнастом Евгением Беляцким и дрессировщиком Павлом Кукесом, но, с другой стороны, это было вполне в духе данной газеты, рассчитанной на непритязательный вкус большинства. Авторы туманно намекали на проклятия, небесные кары и прочее. Причем тут же вполне бесстыдно говоря, что в соседнем цирке братьев Никитиных подобные трагедии – исключение, поскольку там цирковое дело якобы поставлено на более профессиональную основу – скорее всего эти неуместные пассажи появились в заметках не просто так. В цирковом деле шла яростная конкуренция, и я не удивился бы, узнав, что кто-то из Никитиных принес «барашка в бумажке» главному редактору «Листка».
И все газеты отмечали, что после первой же трагедии публика буквально ломилась на представления в цирке Саламонского, привлеченная, надо полагать, запахом крови – как падальщики слетаются к павшему животному. Увы, таково свойство всякой толпы – от предвкушения будоражащего нервы зрелища она звереет, забывая все нормы пристойности.
В газетах того времени я не нашел ничего нового, кроме одной только маленькой детали, за которую вдруг уцепился мой мозг – ассистенткой гимнаста Беляцкого была названа его племянница, совсем юная артистка Лили Марсель. Французское имя, как я полагал, было псевдонимом, принятым в наших цирках, где все еще царили иностранцы и преклонение перед всем заграничным.
Зато мне удалось наконец совместить эти убийства с общим фоном – теми событиями – довольно бурными, которые происходили пять лет назад в цирковом мире. Цирк Саламонского в то время был самым популярным в Первопрестольной – после того, как сумел потеснить филиал знаменитого петербургского цирка Чинизелли. И вдруг появляются откуда-то из провинции три брата – Никитины Дмитрий, Петр и Аким. Сыновья простого шарманщика, бывшего крепостного, начинавшие с того, что они «газировали» под шарманку отца – то есть выступали под открытым небом «на газоне» с неловкими акробатическими трюками, поступив в труппу Баренека, скоро выкупили его дело, а потом из Саратова нагрянули в Москву с совершенно новой по тем временам идеей. Саламонский, подражая великолепному Чинизелли, делал ставку на иностранных артистов. Да и русские циркачи у него брали себе заграничные псевдонимы – как тот же Гамбрини. А вот Никитины, наоборот, – отвергали все иностранное. Артисты у них выступали под своими русскими именами. А публику они зазывали и вовсе демократичную – разночинцев, рабочих, мелких чиновников, солдат.
И уж наглости им было не занимать. В Москве они выкупили деревянное здание вплотную к цирку Саламонского – почти вход ко входу. И начали перебивать публику, которая ходила в прежний цирк. Саламонский начал терпеть страшные убытки, однако как раз пять лет назад сумел-таки выкупить цирк Никитиных. И подписать с ними контракт, по которому они не имели права выступать в Москве. Никитины уехали, но уже через год вернулись и снова принялись устраивать свой цирк – правда, теперь уже в другом месте. Взбешенный Саламонский подал на них в суд, предъявив подписанный контракт, но… проиграл. Поскольку под контрактом стояла подпись старшего Никитина – Дмитрия. А в новом деле директором значился его брат Петр, бумаги не подписывавший и потому никакой ответственности не несший.
Однако, подумал я, странное совпадение – борьба Саламонского с цирком Никитиных велась в то же самое время, когда на афишах первого появились черепа. Нет ли тут какой-то связи? Могли ли Никитины таким образом запугивать конкурента? Проверить это было нелегко, так что я начал с той самой детали, которая меня заинтересовала чуть ранее. С племянницы Беляцкого, скрывавшейся под псевдонимом Лили Марсель. Помнится, и Дуров говорил о племяннице, последней в этой цирковой династии… Именно она была ближе всех к первой жертве черепа на афише.
Вечером я снова поехал в «Тошниловку». Мой старый знакомый Сидор Прокопьич Статуй уже восседал на своем законном месте. Купив ему водки, я спросил:
– Прокопьич, а знал ли ты канатоходца Беляцкого, который пять лет назад разбился у Саламонского?
– Как не знать. Знал. Хороший был артист, упокой господь его душу. Но непьющий.
– А осталась от него семья?
Старик воздел свои кустистые брови:
– Смеешься, что ли? Откуда мне знать?
– Племянница у него была ли?
Статуй усмехнулся:
– Мало ли таких племянниц?
– Значит, не знаешь?
– Как ее звать-то?
– Лили Марсель.
Старик задумался.
– Ну… есть такая. Лили. Лизка Макарова. Не знал, что она племянница Беляцкого.
– Где она сейчас?
– А где ей быть? У Саламонского и служит.
– Что делает?
– Акробатка на канате, кажись. С ее-то внешностью – самое оно.
– Хороша?
Старый шпрехшталмейстер ощерил гнилые зубы:
– Не то слово. Будь я помоложе…
Он закашлялся, ударил себя несколько раз по груди, брызгая слюной.
– Хочешь повидать?
– Хочу.
Статуй обернулся и крикнул мальчишку, гревшегося в углу:
– Петруха!
Мальчик, видимо, тоже был из цирковых – отчего его и не гнали половые. Он подскочил к старику.
– Беги в цирк Саламонского, найди там Лизавету Макарову, акробатку. Скажи, ее в «Тошниловке» ждет Сидор Прокопьич. Поговорить надо.
Мальчишка получил от меня полтинник и выбежал за дверь.
– Так и придет? – с сомнением спросил я у старика. – С чего бы это?
– Придет! – уверенно ответил старик. – У таких, как она, всегда дырка в кармане. Деньги им нужны. Вот они и бегут по первому зову – вдруг что удастся перехватить.
– А если репетирует сейчас?
– Все равно придет, – упрямо гнул свое Статуй.
И правда, не прошло получаса, как в «Тошниловку» вошла Лили Марсель. И цирковой кабак как будто вспыхнул рождественскими огнями.
Она была молода и красива. И пусть ее платье, видневшееся под шубкой, было не от Ламановой, но оно облегало столь гибкий стан, увенчанный столь выпуклой грудью, что ткань и покрой уже не имели значения. Кокетливая миниатюрная шляпка была приколота к туго скрученным пышным волосам темно-рыжего цвета, открывавшим длинную беззащитную шею. Но карие глаза при этом блестели так ярко, будто девушка только что выплакалась и тут же забыла причину печали.
– А! Какова! – крякнул Прокопьич.
Лиза оглядела зал и уверенно направилась к нашему столику. Сняв шубку и нагнувшись, она поцеловала старика и села на стул, который я для нее отодвинул.
– Привет, дядя Сидор! – сказала она низким грудным голосом. – Видишь, как я быстро – чуть не бежала всю дорогу.
Старик погладил ее по плечу, и мне показалось, что она чуть подалась вперед, демонстрируя, что эта ласка ей очень приятна.
– Ох, обманываешь! – сказал Статуй. – Ты ж даже не запыхалась.
Лиза вытащила из рукава платочек и стала обмахиваться.
– Запыхалась! Бежала, как бешеная! Слушай, времени у меня мало. Зачем позвал? Есть ангажемент?
– А может, и есть, – ответил старик.
– Ну, какой? – девушка бросила на меня быстрый заинтересованный взгляд.
– А вот, Владимир Лексеич тобой интересуется, – указал Прокопьич на меня.
Лиза повернулась ко мне всем телом, расправив плечи так, что ее грудь обрисовалась совсем рельефно, натянув ткань лифа платья.
– Это интересно! Где надо выступать?
– Здесь, – ответил я. Артистка даже приоткрыла ротик, чуть выпятив очаровательно алую нижнюю губку.
– Здесь?