– Ничего, придете в Париж – душу отведете в тамошних кабачках и ресторациях, – посулил Державин. – Только смотрите, не заказывайте вина с виноградников Монмартра, не то замучаетесь укромный уголок искать, чтобы облегчиться. Мало того что оно, говорят, кислей кислого, так еще и урину нещадно гонит. Не зря про него говорят: выпьешь поссон, выльешь кварто[51 - Старинные французские меры объема: поссон – чуть больше 100 мл, кварто – около 70 л.], а по-нашему говоря, выпьешь полчарки – выльешь бочку.
Хохот стал еще громче.
В эту минуту мимо батареи промчался верховой трубач артиллерийского полка, громогласно подавая сигнал «К бою!».
– Наконец-то приказ двигаться! – радостно воскликнул Ругожицкий.
– Бог в помощь, поручик! – Державин вскочил на своего гнедого. – До встречи в Париже!
С этой минуты события начали развиваться стремительно. Генерал Рудзевич с егерями обходил холм Монмартр, двигаясь правее, по дороге в предместье Сен-Дени, Святого Дионисия; Ругожицкий с батареей перешел туда же и начал, наступая плутонгами[52 - Плутонг (от франц. peloton – клубок, ком, рой; взвод) – название низших подразделений в Вооруженных силах Российской империи; стрельба плутонгами – стрельба мелкими залпами.], бить неприятельскую кавалерию, которая, оставляя убитых, мчалась на гору, явно растерянная.
Вдруг из крайнего дома от подошвы горы выехал французский полковник в синем мундире и, размахивая белым платком, поскакал прямо к батарее.
Ругожицкий приказал остановить стрельбу, вышел перед батареей и крикнул:
– Что вам угодно?
– Где ваш граф Ланжерон или прусский фельдмаршал Блюхер? – хрипло спросил полковник.
Ругожицкий взмахом руки показал ему направление и повернул было назад, к батарее, но полковник вдруг возопил с отчаянием в голосе:
– Остановитесь! Не стреляйте больше! Мы сдаемся!
Однако канонада по-прежнему доносилась со всех сторон; стрельба не прекращалась. Бой никак не мог уняться. Французы, несмотря на приказы, сопротивлялись с озлоблением отчаянным! Две их гранаты взорвались на позициях у пруссаков, левее батареи Ругожицкого.
Раздался ужасный гром, дым клубами поднялся к небу.
– Неужели зарядные палубы рванули? – пробормотал Ругожицкий.
Взрыв неожиданно послужил сигналом к штурму. «Ура!» – раздавалось со всех сторон, перемежаясь с барабанным боем. Все стремились на Монмартр. Французы, осознав свое поражение, не отстреливаясь, бежали вверх; только кавалерия их оставалась с левой стороны у подошвы горы. Ругожицкий отдал приказ прямо на марше сделать по ним несколько выстрелов и, зарядив пушки картечью, пошел на сближение. Но едва собрался дать залп по кавалеристам, как вдруг верховой появился на батарее Ругожицкого, крича:
– Стой! Не стреляй! От графа Ланжерона приказ – остановить военное действие по случаю перемирия!
Это был генерал Капцевич, командующий 10-м пехотным корпусом, который привез весть о сдаче противника.
Так на высотах Бельвиля и Монмартра российские и союзные войска утвердили свою победу над Наполеоном и покорили столицу Франции!
К ночи зажгли в биваках огни, приготовили плотный ужин и мирно уселись у костров. Разнеслась весть, что завтра большой колонной войска союзников войдут в Париж, поэтому всем русским, от подпоручиков до высших чинов, надлежало привести в порядок парадные мундиры и нашить красные лампасы: по примеру самого императора. Однако артиллерии предстояло стоять на прежних позициях для охраны. Только высшие чины могли участвовать в торжественном шествии победителей. Ругожицкий к таковым не принадлежал, так что орудия и оружейные службы оставались на позициях самое малое до полудня, и лишь потом офицерам дозволено было пройти или проехать верхом в побежденный Париж.
Прием у прекрасной Стефании
Париж, 1832 год
Араго поднялся этажом выше. Здесь было светлее: луна смотрела в высокие окна; к тому же из-под двух неплотно прикрытых дверей пробирались довольно яркие желтые лучи аргандовых ламп[53 - Масляные лампы, изобретенные швейцарцем Ами Аргандом и необыкновенно популярные в описываемое время, поскольку не чадили и светили очень ярко, за что их также называли астральными лампами.].
Ну разумеется, дома в тупике Старого Колодца освещались еще по старинке. Более пяти тысяч парижан уже обзавелись газовым освещением, однако могли себе позволить это только люди состоятельные, вдобавок именно те, чьи дома находились поблизости к одному из четырех заводов, снабжавших Париж газом. Самый старый из них располагался на территории Люксембургского сада: он обслуживал Люксембургский дворец, театр «Одеон» и часть аристократического Сен-Жерменского предместья. Второй завод находился неподалеку от заставы Мартир и подавал газ в квартал Шоссе д’Антен и в предместье Монмартр, а также в новый зал Оперы на улице Ле Пелетье. Третий, откуда газ шел на улицу Сент-Оноре и в Пале-Руайаль, был выстроен около заставы Курсель – вне городской черты. Самый большой завод вырос на фобур Пуасоньер – предместье Рыбной торговли. Но ни один из них не обслуживал квартал Маре, то есть Болотный, площадь Вогезов и прилегающие к ней улицы, в том числе тупик Старого Колодца. Конечно, кроме этих крупных источников газа существовали еще и мелкие его производители, развозившие газовые баллоны по домам, однако такой газ стоил куда дороже – вряд ли польские эмигранты могли себе позволить такую роскошь.
Араго мог бы провести газ и в свою квартиру на улице Ришелье, и в редакцию, но не делал этого, предпочитая аргандовые лампы. Уж очень раздражал его назойливый свист газовых рожков!
Остановился на площадке, огляделся. За одной дверью фортепьяно исторгало из себя звуки полонеза, из чего легко было сделать вывод, что большинство гостей графини Заславской, а может быть и все – поляки. Теперь понятно, почему внизу висело так мало цилиндров. Остальные шаркают по паркету в непременных рогатывках!
Араго не испытывал ни малейшего желания танцевать, тем паче – танцевать полонез, поэтому отошел к другой двери, из-за которой неслись громкие и возбужденные мужские голоса.
Разговор шел по-французски: видимо, среди гостей были не только поляки. Речь шла о Польше, точнее, о тех событиях, которые произошли в Варшаве в ноябре 1830 года. О восстании! Поляки, затевая его, мечтали о национальном торжестве, однако эти события обернулись национальным позором, горем и эмиграцией. Впрочем, крепко ощипанное польское бохатэровье[54 - Бохатэровье – герои (польск.).] поддерживалось многими французами, особенно теми, кто был чрезмерно вдохновлен минувшими революционными бурями. Араго помнил демонстрации, которые после падения Варшавы прошли перед зданием российского посольства в Париже. Кто-то даже пытался стрелять по окнам! А Поццо ди Борго в своем донесении так описывал впечатление, произведенное на Францию этими событиями: «Париж проведет несколько времени спокойно после пароксизма, им испытанного; но причина нового волнения будет существовать всегда. Король упал во мнении всех партий. Из всех государств, которые причиняют ему наиболее беспокойства, – Россия на первом плане. Революционные партии и печать усиливают неприязненное чувство короля к России».
«Неприязненное чувство», по мнению Араго, – это было слишком мягко сказано! Когда вспыхнуло Варшавское восстание, Франция радостно встрепенулась. Ведь поляки в 1812 году воевали вместе с наполеоновскими войсками против русских. Это замечательно, что теперь шляхта подложила «тирану Николя» такого кролика! То-то попадет ему горчица в нос![55 - Подложить кому-то кролика – эквивалент русского выражения «подложить свинью». Сунуть горчицу в нос – очень кого-то разозлить.]
Впрочем, «тиран Николя», пусть не сразу, кролика крепко шуганул, горчицу под носом вытер, восстание подавил. Однако бывшие польские инсургенты, где бы ни собирались: в парижских кафе, ресторанах, клубах, в парках, в занимаемых ими жилищах, – беспрестанно обсасывали, облизывали, пережевывали события прошлого, не только оплакивая свое поражение, но и мечтая о реванше. Араго старался бывать в таких местах и вслушивался в долетавшие до него реплики, надеясь услышать что-нибудь определенное о дальнейших планах воинственных эмигрантов.
Собственно, именно поэтому он решил принять приглашение графини Стефании. А после прочтения письма Лукавого Взора исчезли всякие иллюзии, которые могли быть навеяны красотой этой дамы и тем влечением, которое Араго к ней испытывал.
Это враг. Враг, которого надо победить… любыми доступными способами, от самых жестоких до самых приятных.
Интересно, где сейчас графиня? В этой комнате? Или там, где танцуют?
Если даже Стефания находилась среди спорщиков, она молчала. Говорили только мужчины, а у них все шло по заезженной схеме. Само собой, зачитывали вдохновляющие строки из Манифеста повстанческого сейма (авторство принадлежало Адаму Чарторыйскому): «Весь польский народ, как по зову трубы архангела, воскресает и перед лицом удивленных народов ставит преграды мраку и гнету!»
Араго мрачно кивнул. Польское общество было заражено гангреной ненависти к России. Ни излечиться от этого, ни воскреснуть обновленными было невозможно. А «гнет» заключался в том, что, согласно Конституции, дарованной Александром и подтвержденной Николаем, все ведущие должности в Польше были отданы полякам. Все! Великий князь Константин, брат российского императора и его наместник в Варшаве, даже взял в жены польку – Иоанну Грудзинскую, которая стала графиней Лович. Другое дело, что поляки хотели восстановить те границы своей страны, которые были у нее до первого раздела Польши в 1772 году. Вот что непрестанно подогревало знаменитый польский гонор!
А между тем за дверью, возле которой стоял Араго, с упоением вспоминали триумфальное начало восстания: как, ворвавшись в Бельведер, резиденцию великого князя Константина, начали искать его, по пути круша все, что попадалось под руку: били зеркала, сбрасывали на пол люстры… в крови лежал генерал Жандр, которого убили, приняв за великого князя. Полицмейстеру Любовидзскому нанесли двенадцать штыковых ран и оставили, приняв его за мертвого, но он каким-то чудом выжил. Теперь об этом страшно жалели.
Еще больше жалели о том, что дали возможность Константину уехать. Проворонивших его ничуть не утешало то, что они символически казнили на виселице портреты царских вельмож и даже их жен, бежавших из Варшавы.
– Прав оказался пан Юлиуш! Надо было не зевать, а еще до начала выступления подхорунжих схватить царского братца и заключить его в тюрьму! – выкрикнул кто-то. – Пан Юлиуш все ходы наперед просчитывает что в бою, что за карточным столом! Знатный игрок! Не послушались его – вот и упустили Костуся[56 - Костусь – уменьшительная форма имени «Константин» в польском языке.]!
Араго нахмурился.
Имя «Юлиуш» всегда ранило его.
«Успокойся. Каньский давно убит. Да мало ли панов Юлиушей на свете?!»
– Окажись тот клятый Костусь у нас в плену, Миколай[57 - Польская форма имени «Николай».] не осмелился бы расправиться с нами! Он заключил бы мир на наших условиях! – воинственно бубнили за дверью.
– Все для люда и через люд![58 - Лозунг польских инсургентов. Люд – народ (польск.).] Народ с войском, а войско с народом!
– Если Европа даст нам погибнуть, если мы не уцелеем в неравной борьбе с северным колоссом, – горе народам Старого Света!
Араго вздохнул.
Народы Старого Света ждет большое горе, если они снова ввяжутся в войну с этим самым северным колоссом. Неужели оные народы еще не усвоили урока восемьсот двенадцатого года?!
После серии причитаний, произнесенных срывающимися голосами, кто-то с ненавистью воскликнул:
– Забыли, как у нас говорят? От русского разит водкой, от немца – дерьмом, у француза воняют яйца. Никому из них нельзя верить!
– Ах вы твари неблагодарные! – прошипел Араго.
– А я уверен, что это москали спровоцировали наше восстание с помощью своих тайных агентов! – донесся истерический вопль. – Чтобы унизить Великую Польшу!
