– А вы знаете, что у русских сегодня еще только 19 марта?[61 - В русской мемуарной литературе 31 марта 1814 г. чаще обозначается как 19 марта.] У них числение дней юлианское, варварское! Как бы не заставили нас перейти на свой языческий календарь!
– Нас коварно обманывали! Бои шли уже на заставе Клиши, на Монмартре, а нам трубили победные марши о том, что русские отходят! Но они не отходят, а входят!
– Позавчера императрица Мария-Луиза и Римский король, сын Наполеона, уехали в Рамбуйе. А в той же позолоченной карете, в которой Бонапарт ездил на коронацию, вывозили их вещи!
– Императорская семья спасается от казаков, а нас бросает на разграбление!
– А я куда больше боюсь не казаков, а нашей черни. Как бы опять на Гревской площади не поставили «малышку Луизон»![62 - Имеется в виду механизм, с помощью которого во время Великой французской революции отрубали головы аристократам, а позднее и якобинцам. Гильотиной это орудие называли по фамилии его изобретателя, Жозефа Гильотена, а «малышкой Луизон» – по фамилии доктора Антуана Луи, который первый предложил использовать гильотину для публичных казней, еще с XIV в. проводившихся в Париже на Гревской площади (ныне площадь Отель-де-Виль, Городской ратуши).]
– Монгольские орды поработят нас! Одна надежда, что о нас позаботятся пруссаки и австрийцы, это все-таки цивилизованные люди, да и королевой у нас была австриячка…
– Вы о которой австриячке говорите? Уж не о Марии ли Антуанетте, которую любящие сограждане отправили на гильотину в конце минувшего века?
– Нас убьют, нас ограбят и убьют и австрияки, и пруссаки, и монголы!
– Уверяю вас, что в российской армии нет никаких монгольских орд и казаков! А император Александр не допустит разграбления Парижа и нашей гибели! Он благороден и великодушен! – раздался взволнованный женский голос, и Фрази с удивлением узнала голос матери.
– Дорогая, тише! – пробормотал отчим, не без опаски оглядываясь.
На миг рядом с мадам Бовуар все замерли; на нее уставились с изумлением.
– Хотел бы я знать, почему вы так в этом уверены, мадам? – неприязненно воскликнул высокий темноглазый человек в потертом до пролысин коричневом бархатном рединготе. Он словно бы шипел, выговаривая слова. От злости, может быть?
Пуговицы на его рединготе через одну были оторваны, и Фрази тихонько хихикнула. Но тут же ей стало не до смеха, потому что человек повысил голос:
– Быть может, вы состоите в переписке с русским императором? Быть может, вы русская шпи…
– Заткнитесь, сударь! – рявкнул Филипп Бовуар, заслоняя собой жену и Фрази, но внезапно по толпе словно волна прошла – волна криков, свиста, смеха: люди передавали друг другу, что войска союзников уже вошли в ворота Сен-Мартен, Святого Мартина!
Все разговоры, споры, страхи, обвинения вмиг были забыты.
Бульвары Парижа приготовились встречать победителей!
– Парижане – они как дети, – проворчал какой-то старик, стоявший рядом с Фрази. – Нам лишь бы на что-нибудь таращиться, разинув рот!
Девочка робко улыбнулась ему, не зная, хорошо это или плохо.
– Смотрите, ах смотрите, Фрази, Филипп! – воскликнула мадам Бовуар, закинув голову. – Наверх смотрите!
Фрази подняла глаза и тоже ахнула: из окна каждой мансарды высовывалось по нескольку голов; даже на крыше, цепляясь за каминные трубы, стояли люди. И все кричали, свистели, хохотали, махали белыми платками…
– Как бы кто не упал, – пробормотал отчим.
– Повернись ко мне, – сказала мадам Бовуар дочери и прикрепила ей на пелеринку заранее приготовленную белую розетку. Потом приколола такую же себе и мужу.
Кругом там и сям люди тоже прикалывали на грудь белые розетки или просто ленты. Белый цвет был знаком возвращения Бурбонов[63 - Бурбоны – французская королевская династия, правившая Францией с 1589 по 1792 год и с 1814 по 1830 год.], знаком графа Прованского, готового провозгласить себя Людовиком XVIII, возвращения которого ждала вся Франция, даже та ее часть, которая не так давно бурно радовалась, когда отрубали голову Людовику XVI и «австриячке» Марии-Антуанетте, когда в Тампле[64 - Тампль – средневековая крепость в старом Париже. После революции он заменил разрушенную Бастилию, став тюрьмой. Монархисты видели в нем символ казни королевской семьи: Тампль стал местом паломничества, поэтому в 1808–1810 годах был разрушен по приказу Наполеона.] умирал ее сын, десятилетний принц Луи-Шарль, который мог бы стать Людовиком XVII… Граф Прованский[65 - Людовик XVIII – младший брат Людовика XVI, носивший во время его царствования титул графа Прованского; французский король в 1814–1824 годах.], брат покойного короля, не мечтал о престоле, он даже, будучи в эмиграции, провозгласил королем маленького племянника, однако теперь граф стал символом будущего, которое казалось благостным, спокойным, мирным и приближалось с каждой минутой в слаженном топоте коней, барабанном бое и звуках музыки – эти звуки все отчетливей пробивались сквозь крики и почти истерический смех доведенных до восторженного исступления парижан.
– Мамочка, они уж близко! – воскликнула Фрази, показывая на колышущееся где-то над бульваром Бон-Нувель пыльное, пронизанное солнечными лучами марево.
Мадам Бовуар не могла говорить от волнения. Муж заметил, что ее глаза полны слез, и только вздохнул.
В эту минуту толпа, запрудившая мостовую, подалась на обочины, давая дорогу великолепной кавалькаде, которая неудержимо приближалась.
…Впереди всего парада маршировали лейб-гвардии Донской и Уланский полки цесаревича Константина Павловича. Конечно, эти названия Фрази узнала позднее, а сейчас она могла только восхищенно наблюдать, как двигаются один к одному рослые, породистые кони, как великолепны всадники, как фантастичны одежды казаков, как сверкают их оружие и уланские каски, как мерно колышутся плюмажи. За передними полками на некотором расстоянии следовала сотня лейб-запорожцев, которые составляли конвой Александра Первого; потом скакали два генерал-адъютанта: российского императора и короля Прусского. И наконец появились оба союзных монарха.
Фрази, забыв обо всем от восторга, протиснулась вперед. Капор свалился и мигом был затоптан чужими ногами, но она даже не оглянулась.
Мадам Бовуар, смахивая слезы, вглядывалась в лица русских воинов, словно надеялась найти среди них одно, бесконечно любимое и незабываемое… знала, что не найдет, и все же уповала на чудо небесное.
Муж смотрел на нее печально. Он привык к той боли, которую так часто причиняли ему любимая женщина и приемная дочь. Утешало только то, что они делали это бессознательно.
Но сейчас снова ожгло словно огнем. Филипп Бовуар боялся, что этот день разрушит его счастье и покой, но старался не показывать своего страха, скрывал его даже от себя.
Нет, ничего плохого не случится! Дмитрий Видов – единственный человек, который мог лишить Филиппа обожаемой жены и дочери (Филипп Бовуар любил Фрази как родную!), мертв уже шесть лет тому. Он простудился – и в несколько дней сгорел от горячки по пути из Франции в Россию, куда направлялся, сопровождая российского посланника Толстого.
Видова похоронили в каком-то провинциальном городишке. Эта весть едва не убила Жюстину, но сделала счастливым Филиппа Бовуара. Однако выпадали дни, когда ему казалось, что счастье его висит на волоске.
Благодарение Богу, что девочке не все известно. Она, к сожалению, знает, что Филипп Бовуар ее отчим, но кто был родным отцом, не ведает. Думает, что француз, который давно умер от какой-то опасной болезни. И уверена, что мать тайком учит ее русскому языку только потому, что она сама наполовину русская: учит в память о своей покойной матери, Эуфрозине Вестинже, бабушке Фрази, в честь которой девочку и назвали Эфрази.
На миг негодование, которое копилось в душе Филиппа Бовуара годы и годы, затмило разум. Да понимают ли эти два существа, которые дороги ему больше всех на свете, что он сделал для них?!
Филипп помнил тот майский день 1812 года, когда гильотинировали Мишеля Мишеля, бывшего чиновника Управления обмундирования войск Министерства военной администрации. Он был приговорен к смерти за шпионаж в пользу России. Казнены были и его сообщники из военного министерства, а также Жак Вестинже, служивший консьержем при российском посольстве и игравший роль посредника между ним – и завербованными чиновниками французских военных министерств.
Если бы кто-то узнал, что Жюстина, дочь Вестинже, родила ребенка от бывшего секретаря российского посольства, этого гнездилища врагов Франции, – она разделила бы участь отца! И что тогда сталось бы с девочкой?!
На счастье, у Вестинже хватило ума предвидеть свое печальное будущее. Едва узнав о смерти Дмитрия Видова, он настоял на том, чтобы беременная Жюстина вышла за Филиппа Бовуара. Тот был влюблен в Жужу, как он называл Жюстину, с самого детства он женился бы на ней, будь у Жужу пятеро незаконных детей, будь она преступницей и каторжанкой, лишись она рук и ног! У бедняжки не нашлось сил противиться, да и о судьбе ребенка надо было думать. Филипп увез жену в Нанси, на свою родину: подальше от досужей, недоброй молвы. Там и родилась Фрази. По обычаю, первое имя – Эфрази – ей дали в честь бабушки со стороны матери, второе – Анн – в честь бабушки со стороны отца, и Филипп видел особое благоволение небесных сил в том, что и его мать, и мать покойного Дмитрия Видова были тезками. Ну а Святая Агнес, давшая третье имя, покровительствовала тому дню, когда девочка появилась на свет – раньше срока, слабенькая… Впрочем, Фрази быстро окрепла. Семья Бовуар благополучно прожила в Нанси шесть лет и лишь зимой 1814 года, осознав, что городок может оказаться на пути войск союзников, стремящихся к столице, покинула Нанси, вернувшись в Париж, в старый дом Филиппа, находившийся в тупике Старого Колодца.
Мсье Бовуар думал, что все в прошлом, все успокоилось. Но сейчас, увидев выражение лица жены, понял: ничто не в прошлом, ничто не успокоилось и не успокоится никогда. Жюстина не забыла и не забудет своего мертвого любовника. Неужели ее муж не испил еще до дна чашу ревности?!
Однако Бовуару слишком дороги жена и приемная дочь. Он никогда и ничем не упрекнет их…
И Филипп, и его жена были настолько увлечены своими тайными переживаниями, что не заметили, как Фрази исчезла.
Девочка восторженно разглядывала обоих государей, гадая, кто из них российский император. Один, облаченный в кавалергардский сюртук, темно-зеленый с черным бархатным воротником и серебряным прикладом[66 - Приклад или прибор мунди?рный – цветное сукно, шедшее для изготовления цветных воротников, клапанов, обшлагов, вы?пушек (кантов), или металлические детали мундира и снаряжения: пуговицы, бляхи, пряжки.], в шляпе с белым султаном, ехал на белой лошади; другой – на темно-серой, и Фрази засмеялась от счастья, сообразив, что русский император, император-освободитель, государь далекой России – страны, о которой она много слышала, которую видела во сне! – может восседать только на этом прекрасном, белоснежном коне… белом, как русский снег.
– Это же тот самый конь, которого подарил Александру Наполеон! – чуть ли не взвизгнул кто-то в толпе. – Его зовут Эклипс![67 - Существует версия, будто Наполеон подарил Александру коня Экли?пса в 1807 году, при заключении Тильзи?тского мира. Впрочем, даты происшедшего, описание масти коня и его кличка у разных мемуаристов варьируются.]
Ему ответил хохот:
– На свою голову подарил!
Настроение толпы, которая еще недавно была настроена настороженно или опасливо по отношению к победителям, уже изменилось. Теперь все любовались этим статным красавцем – российским императором, который оказался очень великодушен к завоеванной столице: не позволил ее разрушить и разграбить и обещал бывшим противникам защиту и прощение.
За монархами следовали рядами фельдмаршалы, за ними генералы и воины разных чинов, составлявшие их свиты. За кавалькадой шел знаменитый Преображенский оркестр с капельмейстером Дерфельдом. Потом маршировала скорым шагом колонна пехоты, состоявшая из почетных полков союзных государей. Замыкали шествие гусары и уланы, охранявшие тылы колонны.
Голова шествия уже повернула на бульвар Капуцинок, ведущий к площади Мадлен, святой Магдалены; туда же потянулась и толпа зрителей. Суматоха поднялась немилосердная, потому что многие захотели перебежать к Мадлен проулками, чтобы сократить путь. Мадам Бовуар вдруг спохватилась, что дочери нет рядом, принялась озираться, пытаясь ее отыскать, но толпа напирала, теснила, уносила с собой.
– Фрази! – в ужасе крикнула она, однако громыханье оркестра заглушило ее голос.
