Любовь, опрокинувшая троны

© Прозоров А., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Часть первая. Перо ворона

13 февраля 1590 года

Москва, Никольская улица

Февральская Москва, радужно сверкающая под ярким, но холодным полуденным солнцем, пахла копченостями, свежим хлебом, пряным сеном, и сладкой карамелью, и, конечно же, едким березовым дымом. Дымом, что поднимался сизыми клубами из многих тысяч труб, выглядывающих над кровлями домов и дворцов, избушек и хором, скромных приземистых банек и роскошных белокаменных храмов, ибо без жарко натопленных печей пережить суровые русские морозы просто невозможно. Дым пробирал собою всю столицу, придавая легкий дегтярный привкус еде и питью, пропитывал одежду горожан, накрепко въедался в бревна бесчисленных срубов, окрашивал в серый цвет сугробы, лежащие под прочными тынами и стенами домов, а крепкий ледяной накат, натоптанный и наезженный за зиму поверх бревенчатой мостовой, так и вовсе превращал в нечто угольно-черное, похожее на глянцевый камень с красивым названием «обсидиан».

Однако на Никольской улице, прозванной в народе Торговой, вездесущий дымный запах все-таки сдавался куда более приятным ароматам, ибо здесь, в бесчисленной череде стоящих вплотную друг к другу лавок, продавали копченых лещей и индийские пряности, текучий цветочный мед и немецкое вино, свежие куличи и ягодную пастилу, впитавшие в себя жаркое лето неведомых земель изюм, курагу, инжир и финики, а также невероятно пахучие шкатулки из полумифического сандалового дерева.

Столь разные товары манили сюда всякий люд от мала до велика, от простолюдинов до знатных князей. Бок о бок толкались тут крестьянин в овчинном тулупе и боярин в бобровой шубе, холопка в вытертом суконном кафтане и темном платке и княжна в расшитом золотой нитью охабне[1], да в горлатной шапке с самоцветами. Тут же суетились татары в крытых шелком стеганых халатах, меж ними расхаживали суровые священники в черных шерстяных рясах, с тяжелыми золочеными крестами на груди. Кричали зазывалы, мычали коровы, звенели медные котлы, шумно чавкали сеном мохнатые бараны… В общем – торг как торг.

– Спасайся!!! Берегись! – внезапно послышались крики со стороны Кремля. – По-оберегись, зашибу-ут!!!

Покупатели и продавцы встрепенулись, закрутили головами, шарахнулись от середины улицы к лавкам, освобождая проезд, по которому уже неслись во весь опор, едва не разбрасывая в стороны зазевавшихся прохожих, стремительные всадники.

Два породистых туркестанских[2] скакуна, серый и вороной – высокие, тонконогие, с узкими вытянутыми мордами; на них два столь же породистых наездника – оба лет сорока, с короткими и хорошо вычесанными русыми бородками, оба – в красных ферязях, густо расшитых золотом, в собольих шапках и наборных, сверкающих самоцветами поясах, в синих бархатных штанах и сапогах с бисерным рисунком. И конечно же, не менее роскошной была их упряжь: обитые золотыми гвоздиками седла, серебряные стремена на шелковых шнурах, на узде – множество мелких сверкающих бубенчиков.

– Ал-ла! Пошел, пошел, пошел! – Всадники, сопровождаемые громкими криками и нежным переливчатым звоном, высекая шипастыми подковами крошево из уличной наледи, стрелой пронеслись по Никольской, только чудом никого не сбив и не опрокинув, и повернули в Колязенский[3] переулок, куда более узкий, но зато пустынный.

– Шалопуты бесовские! – заорал кто-то вслед знатным безобразникам. – Чтоб вам бошки ваши пустые поотрывало!

– Кто это был, православные? – испуганно выдохнул пожилой татарин, отпрыгнувший от опасности прямо на упитанного седобородого батюшку.

– Федор сие, который из Захарьиных! – Священник, взяв басурманина за плечи, решительно отодвинул его от себя и размашисто перекрестил. – Да князь Василий Шуйский с ним, беспутники великовозрастные! Вестимо, перепились опять на подворье Зарядском, да теперь гонки по Москве устраивают, на людей не глядючи! Ни стыда ни совести! Тьфу!

И батюшка презрительно сплюнул татарину под ноги.

Всадники же в этот миг уже выворачивали на Варварку, заставив прыснуть в стороны, как испуганных утят, нескольких стрельцов. Сопровождаемые громкой руганью, они влетели в распахнутые ворота Захарьинского подворья и натянули поводья, отчего скакуны резко замерли, заскользив подковами по чисто выметенным каменным плитам. Бояре спешились, кинули поводья подскочившим холопам в добротных суконных зипунах, подбитых беличьим мехом.

– Ну, Лена, кто?! – жадно спросил стоявшую на нижних ступенях княгиню один из раскрасневшихся всадников.

– Да стремя в стремя прискакали, Васенька, – развела руками женщина, знатность которой доказывали дорогие перстни на пальцах, небрежно наброшенная на плечи, распахнутая соболья шуба с украшенными изумрудами шелковыми вошвами, и парчовый сарафан под ней.

– Так уж и стремя в стремя? – недоверчиво усмехнулся другой мужчина.

– А то вы не видели, как вместе в ворота влетели? – усмехнулась судейщица. – Нет меж вами победителя, бояре. Теперь пошли в трапезную, бо зябко здесь очень. Вина фряжского выпьем, сбитеня горячего истребуем!

– Вот только кому тогда под столом кукарекать?

Мужчины переглянулись.

– Да ладно вам, к чему сие вовсе? – примирительно произнесла княгиня, но ее никто уже не слушал.

– Еще круг, Федор Никитич? – предложил темноволосый князь, круглолицый и кареглазый, на полголовы ниже своего противника.

– Еще круг, Василий Иванович! – согласно кивнул его русоволосый и сероглазый соперник.

Мужчины поднялись в седла, подобрали поводья.

– Елена, командуй, – оглянулся на женщину Василий Шуйский.

– Ну, коли так… – Княгиня медленно развела ладони. И внезапно громко хлопнула, что есть силы закричав: – Шпоры давай!!!

– Н-но, пошла! – тряхнули поводьями бояре, с силой ударили пятками в бока скакунам, и драгоценные туркестанцы, громко всхрапнув, привстали на дыбы, одновременно скакнули вперед, широкими прыжками набирая скорость. Вылетели за ворота, повернули налево. – Геть, геть, геть!!!

Уже знакомых стрельцов, идущих посреди улицы, князь Шуйский и боярский сын Захарьин обогнули справа и слева. Сопровождаемые громкой руганью, пронеслись по Варварке почти до самого Кремля, громким разбойничьим посвистом разогнали веселящихся у Васильевского спуска парней и молодух, проскакали под срубленной там горкой высотой почти до крепостной стены и понеслись по краю рва, мимо расписных качелей с каруселями, мимо гигантских шагов и скоморошьих вертепов, снова повернули вправо и с криками, посвистом и звоном бубенцов опять вынеслись на шумную и суетливую Никольскую.

– Геть, геть, геть! Ал-ла!!! – Всадники, встав на стременах и прижимаясь телами к самым лошадиным гривам, высекая копытами из наледи жесткую крупку, стремительным галопом неслись по самой середине торговой улицы. Горожане отпрыгивали к лавкам, грозили кулаками и ругались, кто-то даже кидался вслед кусками недоеденных калачей или подобранными осколками льда, но куда там! Знатные озорники уносились дальше еще прежде, нежели недовольные горожане успевали хорошенько размахнуться. – Геть, геть, ал-л-ла!!! Пошла, пошла!

Всадники промелькнули мимо тряпичников, мимо скобяных и винных лавок, лотков с рыбой и восточными сластями, ароматных хлебных ящиков с кулебяками, расстегаями и баранками, мимо шорников и книжников. До Колязинского переулка оставалось всего с полторы сотни саженей, как вдруг из ворот у мясной лавки стал медленно выкатываться высоко груженный свежим сеном возок, вставая аккурат поперек улицы.

– Береги-и-ись!!! – Несущийся левым князь Шуйский прянул к стене и каким-то невероятным чудом проскользнул между задком телеги и прыгнувшими на лотки с копченостями москвичами.

У Федора Никитича такого шанса не имелось, и потому он, даже не пытаясь отвернуть, лишь плотнее прижался к шее гнедого жеребца и в трех саженях от препятствия резко тряхнул поводьями, ударил пятками в бока, громко крикнув:

– Геть!!!

Породистый степной скакун послушно взметнулся в прыжке, огромной птицей воспарил над крупом зажатой меж оглоблями пегой кобылки. Несколько мгновений полета – и всадник под цокот копыт опустился на наст по другую сторону препятствия, помчался дальше. Толпа ахнула в невольном восхищении. И вот тут гнедой туркестанец, явно потерявший после прыжка направление, неожиданно скакнул прямо на столпившихся у витрин с лубочными раскрасками людей!

– К-куда-а?! – Боярский сын Захарьин с силой потянул левый повод, и жеребец послушно повернул, уходя от столкновения, резко скребнул подковами по наледи, но вдруг не нашел опоры и начал медленно заваливаться на бок. – Да чтоб тебя!

Не прекращая при том скачки и пытаясь вывернуть на середину Никольской, гнедой клонился все сильнее и сильнее. Федор Никитич совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, увидел стремительно мелькающие шапки, платки, меха и закрытые сукном плечи, громко взмолился:

– Держись, держись, зар-раза! Выноси, родимый!

В какой-то миг ему показалось, что скакун вывернулся, устоял. Но почти сразу после этого седло внезапно исчезло из-под всадника, и боярский сын с невольным жалобным завыванием на всей своей скорости влетел в спины перебирающих товар горожанок, врезался головой между лопаток одной из них, вместе с несчастной пролетел еще на пару шагов дальше, куда-то ударился, что-то сшиб и покатился прочим людям под ноги.

– Вот, кость христова! – остановившись, с чувством выдохнул боярин. Прокашлялся, поднялся на ноги. Тряхнул головой, пытаясь избавиться от странного кружения мыслей.

– Совсем ума лишились, кромешники! Чего творите, шелопуты?! – кричали на него столпившиеся вокруг люди. – Как можно по городу во весь опор носиться?! Совсем страх потеряли! Зажрались на родительском злате, ни стыда ни совести!

Федор Никитич, не отвечая горожанам, похлопал ладонями по телу, вскинул руку наверх. К его удивлению, шапка осталась на голове. Похоже, первым ударом ее вбило так, что теперь даже дома будет не стащить. Сапоги тоже остались на месте, ферязь выглядела целой.

С улицы подошел туркестанец и виновато ткнулся хозяину мордой в плечо.

– Ничего, милый, – погладил его по ноздрям боярский сын. – Все хорошо, ты молодец.

– Уби-и-или-и!!! – внезапно взвыл совсем рядом бабий голос. – Ой, подруженька моя, Ксюшенька! Да на кого же ты меня покину-у-ула-а-а!!!

– Убили, убили! – заколыхалось по толпе тревожное известие. – Девку у лотка убило!

– В Разбойный приказ его надобно волочь! – предложил кто-то из горожан.

– Нет, к наместнику надо, – тут же поправили с другой стороны. – Душегубством завсегда наместник занимается.

– Значит, к наместнику… – Москвичи стали медленно подкрадываться к знатному преступнику.

Но еще прежде, чем они накинулись на боярского сына, распластанная у прилавка женщина вдруг застонала, зашевелилась. Федор Никитич, облегченно переведя дух, метнулся к ней, опустился рядом на колено.

– Ты как, милая, цела? – И окликнул только что услышанным именем: – Ксюша, ты меня слышишь?

– Ты кто? – прищурилась на мужчину горожанка, оказавшаяся на диво очаровательной. Вздернутый носик, пушистые, выгнутые дугой брови, округлый подбородок, аккуратно очерченные, нежно-коралловые губы и большие карие глаза.

– Я твой ангел. – Мужчина взял ее под плечи и решительно поднял, одним широким взмахом посадил на холку скакуна, перед седлом.

Федор Никитич хорошо ощущал напряжение в собравшейся толпе и отлично понимал, что если прямо сейчас, быстро, все не уладить, люди вполне способны повязать его и потащить на суд наместника али в Разбойный приказ ко всяким стряпчим и подьячим.

– Ты чего это делаешь?! – возмутилась заплаканная, но уже переставшая выть подруга Ксении.

– Люди, вы же все меня знаете! – громко ответил боярский сын. – Никуда я из Москвы не сбегу и бабу изводить не стану! Раны залечу, заместо порченой одежды новую дам, за обиду золотом заплачу, мне сие по силам. Все с ней хорошо будет!

С этими словами Федор Никитич рывком поднялся в седло, обнял шальную после беспамятства, еще ничего не понимающую и не сопротивляющуюся горожанку и тут же, пока в толпе не появилось каких-нибудь новых недобрых мыслей, послал гнедого вскачь.

Переулок, вправо, перекресток – шум позади стих, увезшего свою жертву боярского сына преследовать никто не пытался. Да и зачем? Федора Никитича и вправду знала вся Москва, сбитую женщину он при многих свидетелях забрал. Коли несчастная пропадет – сразу ясно, с кого спрос. Посему шалопаю куда проще выйдет от причиненной беды серебром откупиться, нежели недоброе чего затевать.

В том, что откупиться разгульному боярину будет несложно, тоже никто ничуть не сомневался.

Давным-давно прошли те времена, когда худородные боярские дети Захарьины с хлеба на воду перебивались и на места выше сотника на службе не вырастали. После того как сорок лет тому назад государь Иван Васильевич влюбился в дщерь Романа Юрьевича и возвел ее на престол, милости потекли на эту семью рекой. И звания высокие, и пожалования земельные, и дары щедрые. Ныне уже не дом простой они могли себе в столице завести, а просторное подворье в Зарядье; не просто избу срубить, а возвести хоромы кирпичные, со стенами вычурными, грановитыми, да в три жилья, да с черепичной кровлей, да на белокаменной подклети и с каменным крыльцом. И двор у них был вымощен не тесом или плашками, а плитами из серого сланца, и забор был не из тына, а кирпичный, хитрым рисунком сложенный. Своя церковь дворовая имелась с шатром из цветной глазури, слуг было несчитано, выезд не из простых лошадей, а из отборных, выращенных в вольной степи, статных хивинских рысаков, каждый из которых целого состояния стоит. И уж само собой одевался Федор Никитич краше всех в столице, перстнями драгоценными блистал, мехами изумлял, и упряжь у него не из золота была лишь потому, что не годится сей мягкий металл для сбруи, да и в колокольчиках не звенит.

Единственное, чего не мог даровать государь семье любимой супруги, так это родовитости. Как были они простыми детьми боярскими, так все едино ими и оставались. Однако же при случившейся близости ко двору и обрушившемся несметном богатстве, ныне с Захарьиными даже самые знатные князья дружить не чурались.

Сюда, на сланцевые плиты, и въехал, звонко цокая подковами, гнедой туркестанец боярского сына Федора Никитича из рода служивых людей Захарьиных.

– Однако ты припозднился, друже! – весело встретил его князь Василий Иванович, обнимая свою Елену за плечо. – Еще круг за сие время сделать можно. Так что теперь скажешь, чей скакун в итоге быстрее оказался?

– Мне пришлось остановиться возле ушибшейся красавицы! – спешился Федор Никитич, за бедра потянул свою жертву с холки скакуна и тут же ловко поймал женщину на руки.

– Ха, пустые отговорки! – рассмеялся князь Шуйский. – Кто первым прискакал, того и правда!

Боярский сын не ответил, быстро поднимаясь по ступеням крыльца, и Василий Шуйский со спутницей волей-неволей поспешили следом.

Ксения же, обхватив за шею неожиданного кавалера, пристально смотрела в лицо мужчины и все еще не могла поверить, что все это происходит именно с ней.

Всего несколько минут назад она с Ириной выбирала в лавке недорогой бисер для вышивания оклада Богоматери-Троеручицы, потом вдруг – удар, темнота… А когда Ксения открыла глаза, то увидела перед собой лицо великолепного витязя. Пронзительный взгляд серых, глубоко посаженных глаз, густые соболиные брови, сладкий запах вишни из манящих рубиновых уст. Дальше, словно в сказке, неведомый красавец посадил ее к себе на лошадь, крепко обнял и увез с собою, в богатый чудесный дворец. И вот теперь нес на руках в роскошные хоромы.

В свои без месяца тридцать лет Ксения уже давно не верила в подобные побасенки. Однако – вот же, прямо сейчас она находилась в великолепном дворце и покачивалась во власти статного, могучего, богато одетого, ухоженного красавца! Все происходящее чудилось женщине сном. Сном невероятно реальным – но ведь случаются и такие… И потому Ксения лишь молча обнимала своего невероятного незнакомца и молила небеса от слишком быстрого пробуждения.

Мужчина вошел с ней в высокие распахнутые двери, пронес по расписному сводчатому коридору, затем в обширную залу, осторожно опустил на обитую бархатом скамью… И вот тут Ксения впервые стала подозревать, что чудо происходит наяву. Ибо она оказалась в трапезной. Длинные столы, укрытые бархатными скатертями, заставленные золотыми блюдами, серебряными кувшинами и кубками, сверкающими от множества самоцветов. За этими столами во многих местах сидели бояре – кто в ферязях, кто в шелковых рубахах, и почти все уже без шапок. Сбившиеся по двое, по трое мужчины громко, но беззлобно спорили между собой, пили вино и янтарный мед, закусывали убоиной, яблоками и копченой рыбой, толкали спящих на лавках приятелей, призывая к разговору или выпивке.

Боярская дочь видела подобное уже не один раз. Такое неизменно случалось на второй-третий день долгих помещичьих пирушек. К первому из рассветов некоторые из гостей, не выдержав усталости, начинают отходить от стола и, притулившись на лавках у стен или на широких подоконниках, тихо кемарят. Потом так же поступают гости покрепче, затем самые крепкие, потом крепчайшие из здоровых, но к этому часу просыпаются первые из сдавшихся, снова подсаживаются к столу, включаются в разговор и тянутся к угощению… И вскоре все выглядит именно так, как здесь: часть бояр спит, часть веселится, часть ни то ни се – хмельные и бестолковые. И на сон все это не походило уже ни капельки.

– Ты проиграл, признай! – громко провозгласил князь Шуйский, входя в трапезную следом за хозяином дома. – Мой Архан примчался настолько раньше, что успел остыть еще до твоего появления!

– Ныне куда важнее, Василий Иванович, нет ли у сей красавицы серьезных ран, – опустился возле Ксении на колено ее герой. – Ты смотри, рукав левый у кафтана почти оторван, да еще и под воротником сукно вспорото!

– Где?! – встревожилась женщина.

– Снимай! – скомандовал витязь. – Дворне отдам, пусть залатают.

– Как снимай? – растерялась Ксения.

– Через рукава! – расхохотался мужчина. – Отдам охабень твой слугам, тебе шубу подарю!

– Не надо отдавать, – мотнула головой Ксения. – Как я сию пропажу отцу с матушкой объясню?

– Ну, не хочешь, не надо. Ан все едино снимай. Его залатать надобно, тебя осмотреть.

– Да она замерзла верно, Федор Никитич! – внезапно вступилась за гостью круглолицая женщина в синем бархатном сарафане, с тремя нитями жемчуга на груди.

Кожа – белая, глаза – изумруды, щеки розовые, губы большие и алые, густые черные брови; плечи широкие, стан узкий, платье самоцветами усыпано. Истинно сказочная княжна!

– Февраль ведь на улице, морозы-то какие! – напомнила «сказочная княжна». – Вот, милая, возьми… Выпей, согрейся!

Красавица протянула Ксении серебряный, покрытый яркой эмалью ковш, полный темной, как кровь, и пахнущей корицей жидкостью. Гостья взяла угощение, поднесла к губам… И только после нескольких глотков поняла, что это вовсе не сбитень, как она ожидала, а горячее донельзя, сладкое немецкое вино с пряными приправами! Обжигающий хмель жадно ворвался в действительно остывшее после долгой прогулки тело, стремительно наполнил жилы, ударил в голову, зашумел, закружил, успокаивая тревоги, расслабляя и убаюкивая, возвращая женщине ощущение полусбывшейся сказки. Щеки гостьи порозовели, дыхание выровнялось, на губах появилась улыбка.

– Легче? – забрала опустевший ковшик княгиня.

Ксения кивнула, чуть поколебалась, а затем расстегнула крючки на груди и скинула охабень на лавку рядом с собой, оставшись в сарафане из бежевого тонкого сукна с вышивкой на груди и в круглой горностаевой шапке.

– Еще испей… – ласково предложила княжна, наполнив ковш из пузатого самовара, придуманного на Руси как раз для сбитня.

Гостья отказываться не стала – коли уж с улицы да на пиру оказалась. Да и настроение у нее все еще сохранялось… Словно в полузабытьи…

– Крови вроде как нигде нет. – Витязь деловито осмотрел Ксению, прикоснулся к плечу, руке, провел ладонью по спине. – А вот про ушибы с переломами так просто сказать нельзя, тщательнее осмотреть надобно. Пойдем наверх, там спокойнее.

– Куда? – неуверенно переспросила женщина.

– Да сказываю же, осмотреть тебя надобно! – настойчиво повторил мужчина. – Вдруг раны какие под платьем незамеченными остались?

– И кто сие искать станет?

– Так я и осмотрю, – легко пожал плечами боярин. – Али полагаешь, родители меня премудростям важнейшим обучить поленились? Да меня сам Авиценна в мудрость лекарскую посвящал! Джабраил Бахшиш о тонкостях травных сказывал, Абу Туйфаль кости вправлять учил. Если хочешь знать, я в Москве лучшим лекарем являюсь! Кому как не мне ушибы твои исцелять?

Могучий прекрасный витязь протянул ей свою сильную ладонь, украшенную многими перстнями, и Ксения не устояла перед искушением – вложила в нее свои пальцы, поднялась и пошла куда-то под руку со своим героем. В ее голове шумело, щеки горели, по жилам растекалось горячее вино, а душа жаждала продолжения столь чудесно начавшейся сказки.

Минутой спустя женщина оказалась в роскошной опочивальне, с выстеленным персидскими коврами полом, обитыми парчой стенами, с забранными слюдой, стрельчатыми окнами. Балдахин над огромной, две на две сажени, кроватью был шелковый, обивка бархатная, покрывало овчинное.

– Позволь, помогу… – Мужчина, встав сзади, горячо дохнул ей в основание шеи, расстегнул костяные пуговицы на плечах, потянул в стороны ткань, и женщина покорно позволила сарафану соскользнуть на пол. Витязь стал целовать ее спину, постепенно опускаясь все ниже, но делал это как-то странно, неуклюже, дергано.

Ксения все поняла, когда сильные руки развернули ее, а губы стали касаться лица. Оказывается, мужчина уже успел раздеться. Последним движением витязь смахнул шапку с ее головы, приобнял и опустил на постель, скользнул ладонями по телу, целуя подбородок, шею, ключицы. Пальцы приласкали бедра, губы коснулись одного соска, другого. Нежно, сладко, умело… Привычно…

«Подобрали на улице, – вдруг мелькнуло в голове женщины. – Привезли во дворец богатый, роскошью поразили, вином пряным подпоили, словом добрым утешили, награду пообещали, повод хороший нашли, да на перинку и уложили, сладостью бабьей потешиться».

И случившаяся сказка вдруг предстала перед нею такой мерзкой и банальной пошлостью, что Ксения изо всех сил отпихнула от себя «удалого витязя», резко откатилась в сторону и рывком поднялась с перины. Наклонилась за одеждой, торопливо пытаясь разобраться в складках мягкого сукна и множества полотняных юбок.

– Ксюша, ты чего?!

– Авиценна пять веков назад умер! Не мог он тебя учить! – бросила через плечо женщина. – Совсем за дуру меня держишь? А Бахтиш вообще все десять!

– Зато Туйфаль только триста!

– Ну и что?! – Собрав сарафан в охапку, женщина повернулась к нему: – Нечто он тебя три века назад обучал?

Ее сказочный витязь – немаленький и довольно крепкий мужчина зрелого возраста, полулежа на постели, смотрел на гостью с такой растерянностью, словно малое дитя, у которого только что забрали из рук сладкую конфетку. Вестимо, подобного исхода своему приключению знатный щеголь никак не ожидал. И от сего детского невинного взгляда злость и обида в хмельной голове Ксении погасли так же быстро, как и возникли.

– Зато я наполовину царь! – вдруг выдохнул ее герой. – Племянник царицы Анастасии, первой жены государя Ивана Васильевича!

– Ну и что? – пожала плечами женщина. – Думаешь, теперь тебе все можно?

– Истинный царь своим прикосновением исцелять способен, – напомнил боярин.

– Но ты не царь!

– Только наполовину, – повторил мужчина. – Полагаю, мне надобно два прикосновения вместо одного.

Ксения невольно улыбнулась находчивости боярина.

Надо же такое придумать: наполовину царь! Похоже, ее соблазнитель был не так уж и глуп, как подумалось поначалу… Сильный, статный, ладно скроенный, обтянутый гладкой атласной кожей. Красив на диво и совсем незлобен. Ведь когда оттолкнули, силой своего добиваться не стал, бесчестить не захотел…

Нет, ее витязь, пожалуй, все-таки неплох. Хорош собою и благороден душой…

В душе боярской дочери благонравие и скромность вступили в отчаянную схватку с остатками сказочного наваждения, хмельным желанием ласки и любви, надеждой хоть ненадолго избавиться от тоски, пустоты и безнадежности.

Когда еще в ее жизни появится шанс очутиться в объятиях такого ухоженного красавца?

В конце концов, что она потеряет от сего маленького приятного приключения?

И потому женщина, сделав шаг вперед, поставила ступню на край постели:

– Синяк на колене видишь? Лечи!