Годунов. Трагедии Смутного времени
Да, Филарет с помощью донских казаков сумел-таки возвести своего сына на царский престол. Однако после первой радости от слов Сапеги он надолго загрустил. Причина для этого была более чем весомая: муки совести после вторичного воплощения его идеи насчет воскресшего царя Дмитрия. Ведь сразу же после убийства первого самозванца ту самую маску напялил на себя стольник Михаил Молчанов, хорошо знакомый Филарету по Москве, прежде служивший у Годунова. Это был хорошо образованный человек, знавший польский язык и латынь. Он упомянут в кормленой книге 1604 года с минимальным окладом в пять рублей.
Для русской истории имеет большое значение челобитная дворянина-авантюриста Молчанова, поданная царю Борису Годунову и отмеченная в реестре, который велся с 1 сентября 1604 по 31 августа 1605 года. В ней он сообщает, что во время проводившегося им сыска о незаконном получении старостами вина из государевых кабаков у него произошла крупная ссора с московским дьяком Алексеем Карповым.
Тот обозвал Молчанова вором и развил свою мысль следующим образом:
«Два-де вас, воры ведомые, во всем твоем Московском государстве (и другого вора имянем не сказал); да и тот-де тебе не пособит, на кого-де ты и надеешься».
Пересказ царю «опасных» слов дьяка Карпова в челобитной Молчанова Годунову высвечивает любопытный факт. Он был заметным деятелем в последние годы правления Бориса, но уже тогда дьяк Карпов намекал на сомнительную репутацию стольника и его подозрительные связи с другим вором. Ведь именно в октябре 1604 года этот самый другой вор, он же воскресший царевич Дмитрий Угличский, ушел за границу Московского государства, подальше от царя Годунова. Несомненный авантюризм и наглость Михаила Молчанова заключаются в том, что при пересказе слов дьяка он как бы бахвалится своими тайными связями с вором Лжедмитрием Первым, насмехается над царем, не понимающим в полной мере, какая страшная опасность нависла над ним и его несчастным семейством, любимыми супругой, сыном, дочерью.
От своих доверенных лиц Филарет знал, что образованный авантюрист Молчанов, давно сносившийся с вором, принимал непосредственное участие в зверском убийстве Федора и Марии, сына и вдовы царя Бориса Годунова, отравленного ранее. Через это зверское убийство садист-авантюрист Михаил Молчанов доказал свою преданность Лжедмитрию Первому, втерся к нему в доверие и стал чуть ли не первым его приближенным в разгульной жизни, наполненной грубым, просто бешеным развратом. По приказу царя Молчанов, как свидетельствовал голландский дипломат Исаак Масса в книге «Краткое известие о Московии в начале XVII в.», лично приводил в царский дворец женщин, понравившихся самозванцу, невзирая ни на замужество, ни даже на монашеский чин. Одной наложницы, царевны Ксении Годуновой, похотливому самцу явно не хватало, они на пару с Молчановым насиловали всех подряд.
Сблизившись с Лжедмитрием Первым, Молчанов узнал от него что-то важное о тех темных силах, которые помогли ему занять московский престол. Самозванец наверняка рассказывал ему о своем идейном вдохновителе Федоре Романове. Недаром тот с подачи воскресшего царевича Дмитрия быстро сделался потом митрополитом Ростовским. Самое страшное и печальное для Филарета было то, что ничтожный, но образованный упырь Михаил Молчанов смотрел на него свысока и нагло, когда они несколько раз пересекались в присутствии Лжедмитрия Первого, словно знал нечто постыдное и обидное об этом высокородном человеке. Потом их пути снова пересекутся уже при Лжедмитрии Втором, продвинувшем митрополита Филарета в «тушинские патриархи». И снова Молчанов будет смотреть на него с презрением.
К своему стыду и странным, непреходящим угрызениям совести, Филарет узнает от Молчанова о том, что тот первым попытался воплотить идею стать Лжедмитрием Вторым. Сразу же после убийства своего предшественника этот авантюрист бежал из Москвы в Путивль, а потом в Польшу, в Самбор, к магнату Юрию Мнишеку. Он подался туда не с пустыми карманами. У него в руках оказались царские регалии и золотая печать, которая заменяла подпись государя, украденные князем Шаховским.
Еще до своего появления в Самборе Молчанов стал распространять в Литве и Польше слухи о том, что во время восстания под руководством Шуйского в Москве был убит вовсе не царь Дмитрий. Он чудесным образом спасся, а погиб какой-то другой человек. У авантюриста были при себе важные письма, помеченные царской печатью.
Потом Молчанов обосновался у Мнишеков в Самборе, однако не мог ходить в личине воскресшего царя Дмитрия второй раз, после Москвы. Этот садист и насильник был слишком хорошо известен как в столице, так и в других русских городах.
Но в появлении нового самозванца Лжедмитрия Второго были заинтересованы общественные и политические силы в Русском государстве и Речи Посполитой, связанные со старыми боярскими партиями, недовольные властью Василия Шуйского. Многие магнаты в Литве и Польше желали добиться ослабления Москвы и воцарения там своего человека.
Молчанов на эту роль не годился. Поэтому уже в начале 1607 года заговорщики разыскали в Шклове человека, походившего на Лжедмитрия Первого фигурой и даже немного лицом, и представили его в Витебске народу. После ряда перипетий этому самозванцу, иногда называвшему себя боярином Нагим, под угрозой публичных пыток пришлось признать, что он – воскресший царь Московский, избежавший гибели во время восстания Шуйского.
В июне 1607 года Лжедмитрию Второму присягнули жители Стародуба. Скоро власть самозванца признали многие города Северской земли, среди них Чернигов, Путивль, Новгород-Северский, Севск. После многих битв и баталий резиденцией этого поддельного царя стало село Тушино, расположенное в восемнадцати верстах от Московского Кремля.
А что же с Молчановым?.. В начале 1609 года этот авантюрист с группой своих приспешников объявился в Москве, где попытался организовать заговор против царя Василия Шуйского. После провала попытки военного мятежа этот субъект бежал в Тушино. Там и встретились два самозванца, один из которых вроде бы смог добиться своей цели. Молчанов получил от Тушинского вора чин окольничего, но мечтал о чем-то гораздо большем, не просто же так уже примерял на себе опасную личину московского самодержца, воскресшего из небытия.
После бегства Лжедмитрия Второго в январе 1610 года в Калугу Молчанов вместе с другими тушинцами прибыл под Смоленск к польскому королю Сигизмунду просить его сына, королевича Владислава, на московский престол. В октябре 1610 года он, заручившись поддержкой Семибоярщины, повез из Москвы королю Сигизмунду грамоты о восхождении Владислава на московский престол. Скоро польскому королевичу Владиславу будут целовать крест тушинский патриарх Филарет и его сын, стольник Михаил.
Вспоминая о том, что его идею насчет самозванца, воскресшего царевича Дмитрия, использовал, пусть и неудачно, авантюрист Молчанов, великолепно писавший и говоривший как по-польски, так и на латыни, Филарет с остервенением плевался. Зачем его нежной и утонченной натуре нужны были такие жуткие потрясения? Неужели только для того, чтобы подсадить Михаила на московский престол?
Филарет снова вспомнил приятное сообщение Сапеги об избрании сына царем, глянул на себя в зеркало и вспомнил молодость. В те времена некий голландец, знавший его, заявил, что если портной, сделавши кому-нибудь платье и примерив, хотел похвалить, то говорил своему заказчику: «Теперь ты совершенный Федор Никитич».
Он улыбнулся и тихо сказал самому себе:
– Теперь ты совершенный соправитель царя московского, дражайший Федор Никитич, великий патриарх Филарет!
Глава 2
Федор Борисович Годунов занял царский престол 12 апреля 1605 года. Сразу же после этого был амнистирован и возвращен из ссылки в столицу окольничий Богдан Бельский, по последней воле Ивана Грозного являвшийся когда-то опекуном царевича Дмитрия. Он мог бы поблагодарить за освобождение свою двоюродную сестру, вдовствующую царицу Марию, но желал «поквитаться с Годуновыми на троне», сместить шестнадцатилетнего царя Федора.
Водворившись в Кремле, Богдан Бельский чуть ли не на всех углах шумел, что после смерти Ивана Грозного он прикладывал невероятные, просто дьявольские усилия к тому, чтобы возвести на престол царевича Дмитрия, сына Грозного от Марии Нагой. Когда к Москве приблизилось сильное войско Лжедмитрия Первого, Бельский подтвердил, что тот является подлинным царевичем, чудом спасшимся в Угличе, хотя и ни разу не видел его в лицо. Более того, он еще до появления самозванца в Кремле уже пытался править его именем, называл истинным московским царем. Правда, на этой стезе Богдан не снискал особых успехов. Бояре, также признавшие царевича Дмитрия и предавшие сына Бориса Годунова, напомнили Бельскому, что после странной скоропостижной смерти царя Федора Ивановича в 1598 году он уже выступал против Годуновых, с целью посадить на престол Симеона Бекбулатовича.
Суетливая активность Бельского, рвавшегося к власти, поближе к престолу нового царя в обход Федора Годунова, настораживала не только московских бояр и князей, уже взявших сторону Лжедмитрия Первого, но и самого самозванца, человека сильного и деятельного. Бельский казался ему слишком коварной, опасной фигурой. Ходили слухи, что Богдан напрямую был причастен к отравлению Ивана Грозного и его сыновей Ивана и Федора. К тому же свергнутая вдовствующая царица Мария Годунова-Скуратова была его двоюродной сестрой. Вдруг взыграет родная кровь и в решающий момент Бельский переметнется на сторону сестры и племянника-царя?
Лжедмитрий Первый не мог поручить «своему опекуну» Бельскому казнь юного царя Федора, но сразу же после гибели того дал ему боярский чин только за то, что тот лично спас восьмилетнего царевича в Угличе в 1591 году. Богдан был вынужден уступить место под солнцем боярину Василию Васильевичу Голицыну, присланному мстительным самозванцем в Москву для наведения порядка, то есть убийства юного царя Федора и царицы Марии Григорьевны, от которых отвернулись все их подданные.
До этого агенты Лжедмитрия Первого во главе с любимчиком Годунова боярином Петром Басмановым, переметнувшимся на его сторону, прямо в Успенском соборе Кремля произвели унизительное низложение патриарха Иова. Они сняли с него платье святителя и панагию и обрядили в простую монашескую рясу.
– Не совестно тебе за такое лихое дело, учиненное со мной, святым отцом? – свистящим шепотом выдохнул Иов.
– Нет, – равнодушно ответил боярин. – Нисколько не совестно. Успокойся, позабудь, что Годунов сделал тебя патриархом. Теперь ты простой чернец.
– Это же грех. Не боишься, что тебе придется ответить за него не только перед Богом, но и перед людьми? Не страшно тебе, боярин?
– Не страшно. Хватит болтать! – заявил Басманов и махнул рукой стрельцам, чтобы подошли к нему для сопровождения Иова.
За этой душераздирающей сценой с непроницаемым лицом наблюдал человек, который теперь готовился занять русский престол. Самозванец знал, что боярин Басманов был последней надеждой юного царя Федора Годунова, однако предал его, как и многие другие бояре, князья и дворяне. Ему было известно, что роковой причиной такого поступка было то, что незадолго до этого Басманов проиграл местнический спор, был унижен. Годуновы не защитили его, поэтому он теперь имел все основания отомстить им, а вместе с ними и промолчавшему Иову, их карманному патриарху.
«Наверное, Басманов будет первым на роковой стезе предательства, кто погибнет, так и не осознав гибельности своего положения зернышка в жерновах Смуты. Он дважды целовал крест, отрекался от прошлой присяги, – подумал Лжедмитрий и неприязненно отвернулся от Басманова, увидевшего его, делавшего приветственные знаки, пытавшегося обратить на себя внимание, поздороваться в такой вот душераздирающей ситуации. – Незачем желать ему здравия, здороваться с человеком, который скоро превратится в пыль, нисколько не догадываясь об этом, будучи зерном и не ведая еще о давлении жерновов. Таких персон окажется очень много. Все они вслед за ним выстроятся в жуткую очередь».
Здоровенные стрельцы вывели Иова из собора, посадили в простую скрипучую крестьянскую телегу и отправили под конвоем в Старицкий Успенский монастырь, где он давным-давно, еще молодым, принимал постриг и служил игуменом-архимандритом.
Низложила патриарха комиссия, назначенная самозванцем и возглавляемая боярином Василием Голицыным. В ее состав входили князь Василий Мосальский-Рубец, дворянин Михаил Молчанов и приказной дьяк Андрей Шерефетдинов.
Закончив с этим, все они вместе с тремя стрельцами отправились на старое подворье Бориса Годунова и вошли в дом, где искали спасения молодой царь Федор Борисович Годунов, его мать Мария и сестра Ксения. Петр Басманов не захотел пойти туда с членами комиссии. Он не желал видеть лицо Федора, бесконечно верившего любимому верному боярину отца, никогда не предполагавшего безумно скорого его предательства.
В этом доме, принадлежавшем когда-то первому опричнику страны Малюте Скуратову, произошла жуткая расправа над невинными жертвами. Царицу Марию Григорьевну негодяи задушили веревкой сразу, та от ужаса не смогла оказать никакого сопротивления, крикнуть, даже пикнуть не сумела. Но юный царь Федор, наделенный поистине богатырской силой, без страха принял бой, один дрался с пятью убийцами и геройски погиб.
Царевну Ксению злодеи принялись было душить по приказу Голицына, но за нее неожиданно вступились Мосальский и Молчанов. Мол, девица очень хороша собой. Она пригодится для утех нового государя.
– Авось заслужим милость царя Дмитрия таким вот образом, – выпалил раскрасневшийся Молчанов. – Пусть он сам распорядится добычей, решит судьбу царевны.
– Да, пусть будет так. А до этого она у меня поживет, останется целой и невредимой, – сказал Мосальский и мрачно оскалился.
– А может, ко мне в дом царевну? – Молчанов вопросительно поглядел в лицо Голицыну.
– Нет, – сказал тот, как отрезал. – Пусть поживет у князя Василия, а не у тебя, безобразника, охочего до невинных девок. – Потом Голицын раздумчиво почесал крепкий затылок и тихо, нравоучительно произнес: – Все равно ее постриг ждет, как бы ни вертел ее судьбой царь Дмитрий Иванович.
Через несколько минут на крыльцо подворья Годуновых вышел мрачный Василий Голицын и объявил московскому народу, собравшемуся здесь:
– Царица Мария и ее сын Федор отравились, с великих страстей своих сами испили ядовитого зелья. Царевна Ксения едва жива. Мы успели вовремя, не дозволили ей лишиться жизни, вырвали из ее рук остатки зелья. – Он замолчал и самодовольно оглядел толпу, жутко испуганную, оцепеневшую от страха и ужаса.
Не только простолюдины, но и дворяне, великие сановники, еще недавно угождавшие Марии и Федору, льстившие им, теперь проявили покорность и бесстрастность, спокойно предали Годуновых. Так случается всякий раз, когда сила солому ломит.
Свысока глядел на убийц и безмолвствующий народ и самозванец, без пяти минут царь Дмитрий Иванович. Люди морщились, печалились, с явным сожалением перешептывались о напрасных смертях, случившихся только что. Они жалели погибшую царицу Марию, а еще больше – юного Федора Годунова, который подавал огромные надежды для народа и светлого будущего страны. Все знали о его многочисленных талантах ученого, картографа, полководца, да и о простой, чисто человеческой доброте.
Но больше всего, конечно, народ переживал за бедную красавицу-царевну Ксению. Ей выпала незавидная доля стать утехой нового царя, да и Молчанова с Мосальским. Москвичи хорошо знали этих похотливых развратников.
«А ведь и знатным убийцам семейства Годунова, князьям Голицыну и Мосальскому, дворянам Молчанову и Шерефетдинову придется познать силу мщения от духа невинных жертв, принять напрасную, жуткую или нелепую смерть, – подумал мститель Дмитрий Иванович, и сам так или иначе причастный к гибели последних представителей царского рода Рюриковичей. – Вот и завершилось правление Годуновых. Счастливый взлет этого талантливого семейства закончился жутким крахом. Разномастные предатели, лижущие мне зад, заверяющие в верноподданнических чувствах, придушили в Переславле даже Семена Годунова, начальника сыска царя Бориса. Дальние родичи Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых и прочих закованы в железо и отправлены в темницы низовых и сибирских городов».
Третьего июня 1605 года в Тулу к Лжедмитрию Первому приехали выборные от Москвы, князья Воротынский и Телятевский. Они привезли с собой «великую повинную грамоту от столицы». Москвичи просили в ней прощения у истинного государя, приглашали его на царство, клялись в своих верноподданнических чувствах, сообщали ему, что «неприродных Годуновых» уже нет на престоле.
Уже 20 июня Лжедмитрий Первый торжественно въехал в Москву на белом красивом коне. Наездником он был всем на загляденье, уверенно и красиво держался в седле. Его одежда поражала жителей столицы невиданным блеском. На шее самозванца сияло баснословно дорогое ожерелье. Со всех сторон раздавались громкие крики восторга и восхищения.
Когда белый конь природного царя ступил на Москворецкий мост, расположенный рядом с Китай-городом и Кремлем, страшный пыльный вихрь вдруг окутал и разметал царскую свиту. Самозванец был отменным конником и сумел усидеть в седле, хотя и с большим трудом. А вот многие всадники из его свиты мгновенно попадали наземь. Черная грозная пыль взвилась в небо столбом. Некоторое время вокруг ничего не было видно. Суеверные московские жители, следившие за роскошной процессией вблизи и издалека, крестились и перешептывались. Мол, это опасный, очень дурной знак. Плохо правление нового царя начинается.
Еще более покоробило московский люд то обстоятельство, что у Лобного места на Красной площади, где государя Дмитрия Ивановича ждало духовенство с образами, церковное пение заглушили трубы и литавры польских музыкантов.
Сперва царь посетил Успенский собор, а потом и Архангельский. Там он припал ко гробу Ивана Грозного и пролил на него обильные слезы. После этого Лжедмитрий Первый вступил в царские палаты, где его поздравили «с новосельем» бояре, князья и дворяне. Первыми из них были Богдан Бельский, Петр Басманов, Василий Голицын, Василий Мосальский, Михаил Молчанов.
– Будем беречь и чтить своего великого государя, – воскликнул в слезах умиления Богдан Бельский.
Лжедмитрий Первый был рад ревностному старанию «своего любимого дядьки» Бельского. Тот стремился породнить природного царя с народом, выходил к москвичам и с Лобного места славил Бога за спасение царевича Дмитрия. Он говорил, что будто бы прознал о том, что мальчику грозит смерть, Борис Годунов послал в Углич людей, которые должны были извести его. Тогда-то Бельский и вступил в тайные сношения с Марией Нагой. Восьмилетнего Дмитрия мать спрятала. Вместо него под ножи убийц был подставлен сын священника, очень похожий на царевича.
В подтверждение своих клятвенных слов о «божеском промыслительном спасении царевича Дмитрия» Богдан всегда снимал крест с груди, целовал его перед народом и нравоучительно приговаривал:
– Берегите и чтите своего любимого великого государя Дмитрия Ивановича!
Люди слушали человека, которого новый царь наградит высоким боярским чином сразу после восшествия на престол, и радостно кричали ему в ответ:
– Всегда будем беречь и чтить своего великого государя!
– Да сохранит Бог нашего царя!
– Да погубит Господь всех врагов царя Дмитрия Ивановича!
Только один-единственный раз на Лобном месте Богдан Бельский услышал недобрый крик какого-то черного монаха:
– А сам-то ты, лукавый Богдан, каялся мне в том, что тайно потравил двух царей и царевича!
Бельский, бледный как плотно, разыскал глазами в толпе лицо своего духовника, которому он как раз перед восшествием на престол Бориса Годунова признался в том, что отравил Ивана Васильевича Грозного и двух его сыновей, Ивана и Федора. У Богдана отнялись ноги и помутилось в глазах. Он с остервенением тер их, чтобы получше разглядеть лицо своего духовника, которого людишки Бельского обещали убить, да, видать, не сделали этого. Исчез духовник, как в воду канул. И вот на тебе, снова объявился на Лобном месте перед самым воцарением Дмитрия Ивановича. Он не знал, что роль духовника исполнил человек самозванца. Лжедмитрий хотел ввести Бельского в ужас, приструнить его, поставить на место и манипулировать потом этим человеком.
Бельский не находил взглядом лица своего бывшего духовника ни на Лобном месте, где были возрождены полезные слухи о спасении царевича Дмитрия и вредные об отравлении царей, ни во дворце, занятом теперь самозванцем. Но Богдан знал, что угодил в лапы безжалостной судьбы. Рыпаться, рваться в огненную пасть Смуты, снова домогаться власти ему уже не положено, не по чину. Кто-то знает все его страшные тайны.
А через четыре дня, 24 июля 1605 года, на Священном соборе был возведен в сан патриарха грек Игнатий, архиепископ Рязанский, который первым из православных иерархов признал самозванца Лжедмитрия Первого законным государем. Новый первосвященник разослал по всем приходам и русским областям грамоты с радостным известием о восшествии царя Дмитрия Ивановича на московский престол и о возведении его, Игнатия, «в патриаршеское достоинство по царскому изволению». Всем православным предписывалось молиться за государя и царицу, его мать, чтобы «возвысил Господь Бог их царскую десницу над латинством и басурманством».
Грамоты патриарха должны были успокоить народ, внушить ему веру в православное единство, разрушить опасные слухи о том, что владыка Игнатий является сторонником унии с римско-католической церковью, уже распускаемые кем-то. Люди все чаще шепотом говорили друг другу, что царь Дмитрий Иванович совсем не тот человек, за которого выдает себя. Это совсем не сын Ивана Грозного, а чернец Гришка Отрепьев, сбежавший из Чудова монастыря, или еще какой самозванец. Если убрать его с московского престола, то патриарх Игнатий мигом сбежит в Польшу к иезуитам и будет до конца своей жизни получать пенсию от короля Сигизмунда Третьего за унию, официально принятую им на старости лет.
А теперь, пока суд да дело, Лжедмитрию Первому пришлось услышать требование Боярской думы. Он вынужден был распустить отряды казаков и польских наемников, которые привели его в Кремль. Лишь только после этого дума, в которой заседали люди, служившие Федору Ивановичу и Борису Годунову, увенчала природного государя царской короной.
Сразу после восшествия Лжедмитрия Первого на престол магнаты Речи Посполитой и важные московские персоны начали плести против него многочисленные заговоры.
До Литвы и Польши докатились слова Василия Шуйского, сказанные им достаточно широкому кругу высокопоставленных заговорщиков:
– Самозванец Лжедмитрий нам был нужен только для того, чтобы покончить с Борисом Годуновым, а потом и его сынком Федькой, согнать их с престола. Идея Филарета Романова, желавшего через чернеца Гришку Отрепьева донести до нас саму возможность самозванства и уничтожения Годуновых, сработала. Только вот на престоле теперь сидит не Отрепьев. Его рожу я хорошо запомнил, когда он сопровождал бывшего патриарха Иова в думу. Но это и не царевич Дмитрий Иванович. Его труп с перерезанным горлом я своими глазами видел в Угличе, прикасался к нему, сам вел разыскное дело. Всем известно, что царевич страдал падучей немочью, оттого и погиб, зарезался ножичком, играя в свайку. Видели вы этот недуг у нашего нового царя? То-то и оно! Страдая падучей, он никогда на коня не влез бы, а всадник Дмитрий отменный и воин, каких мало. Ну да ничего. Упасть с трона мы ему поможем, пусть он и падучей не страдает.
Эту вот боярскую правду, опасные речи Шуйского Лев Сапега подробно изложил новому государю Дмитрию Ивановичу. Канцлер театрально разводил руками, жаловался на то, что не сыграл до конца свою политическую роль, до сих пор не сумел сломать непокорное Московское царство. Он напомнил тщеславному самозванцу его обещание, данное невесте Марине Мнишек и ее отцу, своему будущему тестю. Дмитрий клялся бросить им под ноги все царство и обогатить их род на тысячу поколений вперед. Иезуитам и королю Сигизмунду он говорил, что утвердит в Русском государстве латинскую веру.
Так получилось, что во главе похода против Москвы, финансируемого из польских и литовских земель, стоит уже не Лев Сапега, а Юрий Мнишек. Канцлер терпеть его не может, даже ненавидит. К Юрию Мнишеку примыкают магнат Вишневецкий и король Сигизмунд. В результате канцлер Сапега вроде оттесняется на второй план во всем этом деле, сулящем огромные выгоды всем тем персонам, которые помогли Дмитрию Ивановичу утвердиться на престоле.
– Вон куда вывернуло дело, начатое по идее моего давнего знакомца Федора Романова, – проговорил Сапега. – Ведь так мы с тобой можем в пух и прах рассориться с королем Сигизмундом и его сыном Владиславом, не так ли?
– Даже не знаю, что сказать тебе на этот счет, – задумчиво произнес государь Дмитрий Иванович. – Наверное, дело и вправду может дойти до того, что польские магнаты попытаются использовать меня, московского царя, против короля Сигизмунда Третьего.