– Нормально всё. Работаем.
Я очень хочу, чтобы наша беседа хотя бы раз прошла непринужденно, но понятия не имею, что для этого нужно сделать или сказать. Отец уже несколько лет работает охранником на производстве. О чем его расспрашивать? О графике дежурства в новогодние праздники?
– А я ремонт почти закончила. Осталось шторы повесить. Потом фотографии тебе покажу.
Отец кивает. Он тоже не знает, что спросить. Иногда я задаюсь вопросом, для чего вообще сюда приезжаю. Мы почти не разговариваем, и кажется, оба мучаемся невозможностью заполнить повисающие паузы.
Я, конечно, знаю ответ и причины, по которым буду приходить снова и снова. Кроме меня, у отца больше никого нет. А еще в детстве я очень его любила.
Ах, как я его любила! Он был для меня всем. Пусть простит меня мама, но мои чувства к ней не шли ни в какое сравнение с любовью к отцу. Он виделся идеалом человека, образцом силы, порядочности и мужественности. Тем, кто мало говорит, но много делает, и даже если внешне никак не проявляет чувств, то в глубине души непременно очень нас с мамой любит.
Я всегда сильно переживала, когда они с мамой ругались из-за его пьянства и речь заходила о разводе. Потерять папу было для меня самым страшным кошмаром, и по ночам я часто молила невидимые силы сделать так, чтобы он не пил. Даже винила в его алкоголизме себя. Создала свои ритуалы, которым необходимо было следовать, чтобы в отношениях родителей все было хорошо. Например, заправлять кровать определенным образом, зашнуровывать обувь, начиная с левой ноги, а не с правой. Невозможность что-то исправить мучительна в любом возрасте, и так я создавала иллюзию контроля над ситуацией. Разумеется, безрезультатно.
– Замуж еще не собралась? – Взгляд отца, упрямо опущенный на стол, выдает его дискомфорт из-за необходимости задавать такие вопросы. – У тебя же был парень какой-то.
– Дима, – подсказываю я. – Мы два месяца живем вместе. Замуж пока не собираюсь.
– Ясно. – Отец тянется к доске и быстрым вороватым движением берет бутерброд. Смущается. – Мать как? Нормально?
– Всё хорошо. Тебе привет передавала.
Вранье. Ничего она ему не передавала. Несмотря на почти пятнадцатилетний брак, маме удалось полностью вычеркнуть бывшего мужа из своей жизни. Если она когда-то о нем и упоминала, то всегда называла отстраненным «твой папаша».
Ничего не ответив, отец молча жует. Да, он сильно постарел: запали щеки и голова почти полностью седая, хотя лишь в следующем году ему должно исполниться пятьдесят.
Поэтому я не люблю к нему приезжать. После еще несколько дней мучаюсь вопросами, как бы все могло у него сложиться, если бы не… Почему-то до сих пор кажется, что в моих силах было что-то изменить. Почему-то я все еще чувствую свою вину за то, что его жизнь не сложилась.
– Ремонт не хочешь сделать в ванной? – спрашиваю я, когда стою в прихожей обутая и готовая попрощаться. – Стены бы неплохо покрасить, а то краска облупилась. И унитаз давно пора поменять.
– Сделаю, как выходные будут, – покорно соглашается отец, глядя мимо меня.
Я нащупываю за спиной ручку и отступаю назад, но потом, передумав, делаю шаг к нему и коротко обнимаю. На мгновение даже кажется, что я чувствую забытый запах безусловной любви родом из детства.
– Пока, – шепчу, перед тем как выйти за дверь.
Просто показалось. Там ничего нет, кроме запаха несвежего тела и табачного смрада.
По лестнице я почти бегу. Хочется поскорее очутиться на улице, чтобы вдохнуть свежего воздуха. А вдохнуть воздуха хочется для того, чтобы перестали течь слезы.
Я настолько увлекаюсь своим бегством, что в распахнувшихся подъездных дверях с размаху влетаю в человека. Вместе с этим еще один фантомный запах врезается в память подобно сверлу.
– Давай аккуратнее, – звучит низко и тягуче. Так, будто этими двумя словами говорящий делает мне огромное одолжение.
12
– Извини. – Отступив, я отвожу глаза в попытке спрятать свою минутную уязвимость.
Сердце бешено грохочет, мечутся мысли. Почему он здесь? Почему именно в это время, в этом подъезде?
Дурацкая мысль, что Адиль за мной следил, проносится в голове и бесследно улетучивается. Это исключено. Слишком сложно для него. Да и зачем?
Надо что-то спросить. Не делать же вид, что мы совсем друг друга не знаем.
Быстро мазнув пальцами по влажным щекам, я поднимаю глаза. На лице Адиля нет ни единой эмоции, будто наше столкновение в этом доме – обыденность.
– А ты здесь… – Я нервно одергиваю сумку. – Что ты здесь делаешь?
– К матери приехал, – не слишком приветливо отвечает Адиль, глядя поверх моего плеча с неприкрытым намеком. Хочет поскорее пройти.
– Она ведь у тебя не здесь жила. А что с другой квартирой?
– Той квартиры больше нет. Теперь она живет здесь.
Своими холодностью и лаконичностью Адиль умеет уничтожать все шансы на продолжение разговора. Что я ему сделала? Зачем он так? Это же обычные вопросы.
Ответ ударяет по мне своей сокрушительной простотой так внезапно, что хочется вздрогнуть. Да ведь Адиль всегда был таким – нелюдимым и необщительным. Это в отношениях он делал для меня исключение, но никаких отношений между нами уже нет.
– Ясно, – тихо роняю я, делая шаг в сторону, чтобы его пропустить.
Собственное открытие обескураживает. Адиль не пытается быть враждебным. Он ведет себя со мной как с посторонним человеком – вот в чем дело. Для чего искать подтекст?
Вместе с этой мыслью внутри становится пусто и серо. Еще минуту назад наше прошлое бурлило кровавыми красками, а сейчас вдруг поблекло. Если Адилю все равно, то и мне пора отпустить. Отпустить насовсем и перестать на него злиться.
– Маме привет, – последнее, что я говорю перед тем, как выйти за улицу.
Адиль ожидаемо ничего не отвечает.
* * *
Мне приходится постоять на крыльце, чтобы прийти в норму. Чувствую себя жалкой слабохарактерной дурой. От нашей встречи на лице Адиля ни один мускул не дрогнул, у меня же мысли свернулись в клубок и неконтролируемо дрожат руки. «Самой-то не обидно, – спрашиваю себя, – что счет настолько неравный?»
Хватит. Пора возвращаться в квартиру, к Диме. Приготовлю ужин, выберу кино на вечер и приму ванну. Теперь мой дом там. Не здесь.
С такими мыслями я собираюсь вызвать такси, но вместо телефона рука, нырнувшая в сумку, нащупывает конверт. Тот самый, что старушка-почтальон просила передать отцу. Вздохнув, воздеваю глаза вверх. Едва ли я приеду сюда раньше, чем через месяц. Нужно отдать сейчас.
Один за другим миную лестничные пролеты, пока не застываю на четвертом этаже при виде следующей картины: Адиль, упершись взглядом в пол, раз за разом упрямо выжимает звонок рядом с серой железной дверью. Что он делает это давно, понятно по его позе: она скованно-напряженная, как у человека, потерявшего терпение.
«Блядь, а… – раздается сдавленный шепот. – Ну еб твою мать».
Я стою без движения, не имея ни малейшего понятия, что делать. Почему он не может попасть внутрь? Нет ключей? Боится, что с его матерью что-то случилось?
– Не открывает? – тихо спрашиваю я. – На сотовый пробовал звонить?
Вижу, как раздраженно напрягаются его скулы, еще до того, как Адиль ко мне поворачивается. Ему не нравится, что я стала свидетелем его слабости. В таком случае у нас один – один, ведь несколько минут назад он видел мои слезы.
И нет, я не собираюсь испытывать вину за то, что не прошла мимо. Любой нормальный человек остановился бы.
– Замок изнутри закрыт, – нехотя отвечает Адиль, глядя сквозь меня. – Сотовый она не берет.
