Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен

А человек как на беду не обрел пока язык («сеть»), с помощью которого ему интересно говорить о себе, – вот в чем я вижу главную гуманитарную проблему сегодня. Мне кажется, гуманитарной науке есть что сказать сегодня; более того, науке даже известно, почему это следует делать (контур «рыбы» просматривается); но она не знает, как это сделать (или, хуже того, делает вид, что знает). И рады бы поделиться «знаниями», а может и законами (с исключительно благой целью), – да нет канала связи.

Мыслей много – идей мало.

Очертания рыбы есть, а сети нет.

Вот и оказываются фатально разделенными наука и те, кому она жизненно необходима: умные и любопытные от природы люди, представляющие интересы общества в целом.

Я буду вместе со своими читателями формировать идеи из смыслов, создавать глубокие в своей простоте идеи из сложных и внутренне противоречивых смыслов. Будем создавать «рыбу». И «сеть» нам в помощь.

Значение гуманитарной науки в жизни общества неуклонно возрастает; а статус и возможности неуклонно падают. Постараемся показать, как это можно исправить, хотя бы отчасти. Хоть в какой-то степени. В меру возможностей.

Реабилитация научного дискурса (системно изложенных идей, складывающихся в концепцию) представляется задачей важной, важнейшей, исключительно важной. Альтернативная научному дискурсу ниша «научно-популярный дискурс», как оказалось, не слишком эффективна в деле популяризации научно-познавательного подхода к проблемам, окружающим человека. Почему?

Потому что научно-популярный подход приглашает к размышлению. К процессу, не нацеленному на результат. Он снимает с себя ответственность за последствия познания. Научно-популярно для гуманитариев – это забава, развлечение, интеллектуальное приключение. Такой дискурс не ставит перед человеком серьезных познавательных или просветительских задач. «Научно-популярный дискурс» оказался связан именно со знаниями (с мыслями), а не с пониманием (с идеями) – с количественной, но не с качественной характеристикой. «Научно-популярный дискурс», освещая фундаментальные проблемы, уводит в сторону от этих проблем – в сторону идеологии (хорошей или не очень – это уже другой вопрос).

Надо предложить нечто принципиальное иное. Мне кажется, разговор в формате просто о сложном (как бы ненаучно о научном, как бы вольные размышления, но с выходом на идеи, на результат) – это как раз то, имеет перспективу в сфере гуманитарной. Почему?

Хорошая книга в чем-то напоминает сборник тематических философских афоризмов: она представляет собой не подборку туманных мыслей, а систему ясных идей, выраженных простым, доходчивым языком. Только качество системности (концептуальности) в книге на порядок важнее, нежели в сборнике афоризмов. Мысли – это материя сложная, неясная, чреватая идеями, это сырье, стремящееся стать алмазом, готовым к огранке; идеи – это мысли, выраженные простым языком, потому простым, что сами мысли находятся в сложно организованной системе.

Идея – это мысль, глубину которой задает контекст.

Решения принимаются не на основании мыслей, а на основании идей.

Идеи – это как раз то звено, которое связывает мысли и практику.

Сложность (глобальные мысли, большие массивы информации, Big Data) может быть выражена языком обманчиво простых формул. Сложность может быть представлена языком простых алгоритмов. «Непередаваемые» мысли могут быть выражены идеями, которые усваиваются замечательно. В сфере гуманитарной за сложностью стоит мироощущение, за простотой – миропонимание. В принципе простота и сложность – не антагонисты, если одно из качеств не тяготеет к тому, чтобы стать «вещью в себе», абсолютной и информационно непроницаемой.

Формат «просто о сложном» (о простых идеях, сотворенных из глубоких, но темных мыслей) позволяет донести до воспринимающего сознания то, что тебе необходимо донести, и дает человеку шанс понять сложные вещи (выразимся осторожнее: дает шанс зацепиться пониманием за реальную информационную сложность объекта). Когда говорят просто о сложном, предметом становятся не «сумма знаний» (информация), а понимание (качество управления информацией). Для этого необходим особый информационный язык – особая информационная логистика: ясные и доступные алгоритмы. Идеи. Системы идей.

Поэтому мы предлагаем разговор в формате просто о сложном: кажется, что мы делимся мыслями, а на самом деле мы здесь и сейчас формируем идеи.

Очень трудно предложить «простой» язык, который легко понимать, усваивая сложные вещи. Простота в этом случае оказывается оборотной стороной высшей сложности.

Мастеров «идейного отражения» мира (постижения мира через идеи) у человечества было немало, все они так или иначе были философами, которых для пущей важности иногда именуют мыслителями. Понятие мыслитель, увы, имеет культурный статус едва ли не выше, чем просто философ.

Это, конечно, самый забавный, запутанный и печальный культурный миф. Мыслитель – тот, кто умеет мыслить, кто производит смыслы; философ – тот, кто с помощью мышления умеет производить идеи.

А есть еще те, кто с помощью идей меняет реальность. Афоризм «нет ничего практичнее хорошей теории» – как раз о «сцепке» идей, продукции ума, с практикой. Хорошая теория доводит мысли «до ума», до степени идей, а идеи являются уже инструментом, с помощью которого можно изменять реальность.

Зачем нужны умные люди?

Затем, чтобы доводить мысли до идей, способных изменить реальность в лучшую сторону.

Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой были великими мыслителями, именно поэтому они писали романы, а не трактаты. Их учения невозможно взять и прямо вот так «безыдейно» претворить в жизнь: хорошие мысли, примененные в качестве инструмента к плохой реальности, – гарантия социальной катастрофы. Представим себе, что было бы, если бы толстовство стало идеей, овладевшей массами. (Напомним, что толстовство – религиозно-нравственное учение непротивления злу, составляющее основу мировоззрения позднего Л. Н. Толстого; «непротивление Толстой рассматривал как приложение учения Христа к общественной жизни, социальную программу, а основную задачу, решаемую с помощью непротивления, видел в качественном преобразовании отношений в обществе – достижении мира между людьми через изменение духовных основ жизни. Непротивление злу в его понимании – это единственно эффективная форма борьбы со злом»[1].

Представим себе, что было бы, если бы «достоевщина» стала идеей, определяющей наше отношение к миру (об этом речь впереди).

Было бы ровно то же самое, что и с учением Маркса и Ленина. Социалистические и коммунистические мысли тоже были чудо как хороши, это были идеальные идеалы, но они не дозрели до степени идей, поэтому практика отвергла эти «вредные мысли» и слышать ничего не хочет про идеи, которые могут вырасти из таких мыслей. Обожглись на молоке, а дуют на воду. Мыслящий писатель В. Т. Шаламов считал: «Русские писатели-гуманисты второй половины ХIХ века (и прежде всего Л. Толстой – А. А.) несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в ХХ веке»[2].

И страх перед «молоком», перед «вредными» мыслями – это надолго, к сожалению.

Вообще, отмечу мимоходом, мыслителей, в том числе великих, в великой русской культуре было много, а философов – мало. Вот и стали называть мыслителей философами: из-за дефицита последних. Так, В. В. Розанов, собиратель «опавших мыслей» «в ворохи-короба», попал в философы. Забавно, конечно. Мыслитель – всегда большой путаник, великий мыслитель – великий путаник; философ – перспектива и спасение для мыслителя.

Между прочим, те, кто упорно записывают Розанова в философы, оказывают русской философской мысли плохую услугу: они дезориентируют общественное сознание, понижают (хотя кажется, что повышают) уровень философской культуры, уводят ее в «бесконечные тупики». «Бесконечный тупик» – так называется роман Д. Е. Галковского, посвященный как раз текстам Розанова и представляющий собой безмерно разросшийся «гипертекст»: это хорошая модель мышления как бесконечного процесса, бессмысленного и безрезультатного, не несущего никакой ответственности за свою криптофилософию – за гипермасштабы и мизеридеи. «Бесконечный тупик» – это, возможно, хорошая школа эквилибристики мысли, но определенно плохая философия.

Нечего сказать – говори гипертекстово.

Бесконечный тупик и гипертекст: кому выгодно?

Тем, кто не умеет производить идеи или по каким-то причинам не хочет этого делать. Гипертекст – это идеальный гроб для гуманитарной науки.

Моя мотивация – доступно изложить дискурс, с трудом поддающийся пониманию. Поговорить о человеке, человечестве, будущем на простом, понятном идейно-философском языке, чтобы не оттолкнуть от этих проблем, а привлечь к ним внимание, – эта задача меня мотивирует.

Но поговорить и привлечь внимание – это полдела. Остальные полдела – мотивировать читателя к деятельности. Я предлагаю некий план улучшения жизни каждого, оставляя право выбора за читателем.

Я бы определил такой – «идейно-философский» – способ подачи материала как научный дискурс как бы в ненаучном формате (с позиции сегодняшних «научных» ожиданий). Собственно, ненаучный формат в данном случае выдает себя лишь тем, что я намеренно опускаю сложные цепочки терминов, некоторые логические звенья и научные истории проблем, из которых ткется универсум. Все это – жертвы во имя простоты. Сама же простота – скелет научности.

Такой дискурс (просто о сложном) отличается от научно-популярного тем, что ставит себе задачей вовлечь тех, кого реально волнует гуманитарная проблематика, в познавательные отношения; иными словами, помочь им сделать очередной шаг в информационном развитии. Научиться мыслить идеями. Понять, что происходит с миром и человеком.

Понять ради того, чтобы начать действовать.

Итак, я попытаюсь предложить максимально серьезный разговор, ведущийся максимально доступным языком.

В центре такого разговора – человек и его проблемы.

Предположим, что есть моя аудитория, есть способ общения с нею и есть актуальная проблема. Если эти факторы совпадут (в реальности, а не в моем воображении), получится книга; если не совпадут, получится просто книга, копилка идей на будущее.

Тоже вариант, но хотелось бы написать книгу.

Книга книге рознь.

Хорошая книга представляет собой не клубок мыслей, и не «компендиум чистых дефиниций» (Гегель), а системно организованные идеи, выраженные простым, доходчивым языком. Идеи должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни, чтобы возникал соблазн применить их на практике.

Рецепт выдающейся книги прост.

Книга должна быть написана с позиций, учитывающих массивы больших данных.

В книге бывает много мыслей, но мало идей; в книге – идеи вытекают из мыслей, собирая их в качественно новое единство, уже не тождественное количеству мыслей, идеи становятся информационным продолжением мыслей, их реинкарнацией.

Идеи в книге должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни.

Боюсь, однако, что реализовать этот простой рецепт очень и очень нелегко.

Нельзя сказать, что «просто о сложном» – это первая ступень для перехода к разговору «сложно о сложном», то есть собственно к науке. «Просто о сложном» не является некой недонаукой, преднаукой или протонаукой; скорее, необходимость такого дискурса – это требования к современной гуманитарной науке, которые не в полной мере еще осознаны гуманитариями. Язык алгоритмов современных гуманитарных дисциплин – это способ осознания себя именно научными дисциплинами.

Гуманитарные проблемы во многом живые, открытые, не завершенные законами, которые «закрывают» дискуссионность проблем (чтобы открыть новые горизонты, конечно).

Что есть добро? Зло? Истина? Гуманизм? Справедливость? Любовь? Счастье? Люди? Человек? Умный человек?

Сплошная дискуссионная зона. Сплошной мыслительный дискурс.

Вот почему разговор о категориях дискуссионной зоны часто ведется в эссеистическом ключе, как живое, ни к чему не обязывающее обсуждение «вечных» проблем, как процесс мышления, никоим образом не претендующий на незыблемость или внятность решений. Бесконечный тупик. С одной стороны, с другой стороны, с третьей, четвертой, двадцатой… Процесс бесконечен.

А в итоге – выбор за вами. Всем удачи. Примите эстафету мышления.

Какой, спрашивается, выбор, если разговор идет ни о чем?

Подобные эссеистические импровизации – это либо игра, либо капитуляция, либо капитуляция в виде игры; самое страшное, если импровизации и пассажи выдаются за философию. Это означает сбой в ментальной навигации: пропасть можно принять за край горизонта. Ловите потом несмышленышей над пропастью во ржи…

Мне хотелось бы внести в методологию обсуждения проблем человека нечто новое. Живое обсуждение, как мне представляется, можно вести в научном ключе, что не только не вредит живости и открытости, но, напротив, стимулирует их.

Да, книга получится не идеальной. Но книга и не может быть идеальной.

В своей книге я не отчитываюсь о том, каких целей я достиг; я пытаюсь «на глазах у читателей», здесь и сейчас, формулировать цели-идеи, которые, как мне кажется, должны волновать многих, если не всех. Степень эффективности моей попытки – это тема, которая по вполне очевидным причинам не обсуждается автором. Судить не мне, а читателям.

Мне же, повторюсь, хотелось бы написать книгу.

С так называемыми гуманитарными науками (якобы особого рода науками, которые нельзя мерить «всеобщим научным аршином») не все так просто.

Я совершенно убежден, что науки гуманитарные и негуманитарные (естественные плюс математика) имеют гораздо больше общего, чем это представляется на первый взгляд. И это общее – идеи, позволяющие формировать алгоритмы.

Я полагаю, что мировоззрение человека – это не туманная материя («смысловое облако»), которая в принципе не поддается управлению, а вполне себе осязаемая, конкретная и в чем-то даже прикладная информационная проблема. Мировоззрение человека – это не только мироощущение, предвосхищение смыслов; мировоззрение вырастает из «облака» и завершается системой идей.

Я пытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы тропинка от мышления к гуманитарным наукам (именно наукам!), а от гуманитарных ко всем остальным наукам, не зарастала. Вот и все.

«А где же корыстный мотив? Где корыстная составляющая?» – спросите вы. «Экзистенциальные мотивации – это прекрасно, спору нет; однако автору не до конца веришь, если не понимаешь, в чем его корыстный интерес. Уж очень многие прикрываются экзистенциальным и высокодуховным, белым и пушистым, „идеями“, маскируя свои вполне прагматические, приземленные интересы. Так есть корыстный мотив или нет? Где монетизация мотива?»

Мне было бы досадно, если бы меня заподозрили в отсутствии корыстных мотивов. Все-таки корысть неотделима от реальности. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (банальности как-то успокаивают и отчасти настраивают на мирный лад). Думаю, это скорее хорошо, нежели плохо. Если я скажу, что корыстные мотивы непричастны к созданию этой книги, я солгу; если я скажу, что корыстные мотивы водят моим пером, подавляя все остальные, я солгу еще больше. К счастью, мне уже достаточно много лет, чтобы можно было понять, какие интересы управляют моей жизнью.

Стремление к богатству или достатку любой ценой не было в моей жизни определяющим. К счастью, мне уже слишком много лет, чтобы откладывать замысел предлагаемой книги на потом. Мое потом – это сейчас или никогда. В мои годы писать книгу исключительно ради денег – это хуже, чем измена собственным идеалам, хуже, чем предательство себя: это глупость.

Корысть моего мотива в том, что я недостаточно альтруистичен (вообще неверие в «белое и пушистое», в частности в альтруизм, – мой грех): я получаю удовольствие оттого, что именно я, а не кто-то другой, открываю кому-то глаза на главное в жизни. Я первым пересекаю ленточку на финише марафона «от смысла к идеям».

Помогать приятно.

Моя корысть называется как приятно быть бескорыстным (но вполне полезным для других). Моя доля удовольствия, переходящего в удовлетворение, достается мне.

Это удовлетворение педагогической и исследовательской природы, что уж тут скрывать.

Моя книга не учебник, конечно; однако отчасти ее можно считать педагогическим проектом.

Вполне возможно, что мои мотивы сконцентрированы в одном тезисе: лета к педагогике клонят.

Возможно, моя книга затеяна из педагогических соображений больше, чем мне кажется.

В определенном возрасте личность почти неизбежно стремится к превращению в педагога. Это закон. Об этом мы поговорим подробнее в соответствующем месте книги.

Но это не отменяет того, что сказано выше.

Напротив: позволяет сфокусироваться на нем.

Позволяет сделать сказанное о гуманитарной науке содержанием педагогики.

Да, есть еще одно соображение, присутствующее в моей мотивации. Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть. Я не считаю их виновными в том, что происходит сегодня с гуманитарными науками, образованием, мышлением. Будущим, опять же, точнее, отсутствием будущего как актуальной повестки. Парадоксально, однако глупо предъявлять людям обвинение в том, что они породили проблемы, с которыми не могут справиться. Это наши общие проблемы, которые являются результатом жизнедеятельности. Не результатом злого умысла или глупости «коллективного разума» (то есть коллективного бессознательного); скорее, результатом естественного, во многом стихийного хода вещей, течения жизни. Хода истории.

За нашим настоящим, за его достижениями и проблемами стоят поколения и поколения.

Мы просто имеем то, что имеем. Такова отправная точка.

Книга – это идеальное общение с космосом и будущим, с ноосферой, книга (философия ради философии) не снисходит до обычных людей и их нужд; книга же ориентирована на живых, конкретных людей, связанных по рукам и ногам повседневными, далекими от ноосферы заботами, книга не снисходит до людей, а пытается возвыситься до разговора о простых вещах как о самом сложном.

Люди не несут ответственности за текущее положение дел, поскольку люди до сих пор не были субъектом истории; при этом ответственность за будущее постепенно становится персональной. От этого никуда не уйти.

Что это значит? Значит ли это, что до сих пор мы не понимали, что мы делаем, а теперь начинаем понимать, точнее, получаем возможность понимать?

Именно так. Когда понимание становится доступным, появляются персонально ответственные. Ответственность, само собой, чревата чувством вины и прочими прелестями, сопутствующими пониманию. Добро пожаловать в мир идей.

Понимание роли личности в истории меняется. Раньше личность если и творила историю, то только ту историю, на содержание которой (куда идем, зачем, как) она не имела возможности повлиять. История-стихия несла туда-не-знаю-куда, а личность помогала заполнять исторически возникающие лакуны.

Личность не выбирала историю и не контролировала ход истории. А вот история выбирала личность (строго говоря, не личность, а индивид, как мы убедимся позднее). Они, словно два субъекта, обреченных двигаться в заданном ходом вещей направлении, счастливо находили друг друга. Люди не столько творили историю, сколько становились маркировкой ее вех. Поэтому мы говорим: так было при Наполеоне Бонапарте; так было при Сталине; так было в эпоху Моцарта; так было при царе Горохе или Александре Невском.

Так люди-маркеры становились великими.

Иногда про таких великих говорят: они сделали историю другой.

Ничего подобного. Они не сделали историю другой, они вообще не делали ее – они просто стали материалом для истории. Окрашивали своими славными или бесславными именами отрезки истории. Они – глина истории, а руки к этой глине вообще никто из людей не прикладывал. Не было такой возможности, такого механизма. Ибо история творилась сама по себе, стихийно, бессознательно.

Бессознательно!

Теперь же мы вплотную подошли к рубежу персональной ответственности. Отныне личность и только личность, то есть человек, который научился говорить языком идей, будет творить ту историю, которую сам же и выберет (ну, может, не буквально завтра, а через какую-нибудь пару-тройку сотен лет; по сути, завтра). Придется отвечать. Получили возможность – примите и ответственность. Идеи дорогого стоят.

В сущности, великим личностям человечество памятников еще и не ставило. Памятники Александру Македонскому (Александру Великому) или Петру Великому – это памятники историческим личностям, людям, вошедшим в историю. А вот памятник Великому (sic!) Пушкину должен быть памятником личности, приложившей свой гений к сотворению истории. Он вошел в историю, да, несомненно, – но при этом своим «Евгением Онегиным» он приложил руки к глине истории. Он лепил ее как Творец. Он сделал историю людей другой (хотя люди об этом пока еще не догадываются). Есть разница.

Таких творцов пока единицы; но, если мы поймем, что они в принципе существуют, мир изменится навсегда. Для всех.

Настоящие великие меняют историю для всех.

Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть, ибо не считаю их творцами своей истории. Творцом истории было бессознательное, а имен у бессознательного было много: Александр Великий, Петр Великий, Наполеон Великий, Ленин и иже с ними.

Пришло время все изменить. Пришло время персоноцентризма.

Нас окружает мир, который можно назвать информационной стихией, не очень дружелюбной к человеку. Мало кому удается ориентироваться в этой мутной и агрессивной стихии осознанно. Мало кому удается вынырнуть из мутного облака смыслов и дорасти до прозрачности идей. Нам всем можно посочувствовать. Мне хочется приоткрыть людям мир с другой стороны – со стороны идей, со стороны законов (в конце концов, это зона моей ответственности как человека, кое-что понимающего в законах гуманитарных наук). Увидеть законы там, где их, казалось бы, нет: это высший пилотаж для гуманитария (и не только).

По аналогии с «социальной физикой» мир нравственных (ценностных) отношений можно было бы назвать «духовной физикой» или «ментальной физикой». (Физика, напомним, – наука о фундаментальных законах материального мира.) Можно, вероятно, еще как-то. Это вопрос терминологии, не вопрос сути. Я не уверен, что алгоритмизация гуманитарных дисциплин превращает их в «физику», которая, очевидно, по умолчанию рассматривается как «компендиум алгоритмов», как эталон симбиоза алгоритмов. Дескать, пришло время, когда «лирики» (гуманитарии) берут пример с «физиков» (ученых). Ну наконец-то. Дождались.

Можно не отказать себе в удовольствии позлорадствовать: тотальная «физикизация» лишний раз доказывает, что гуманитарии никогда с наукой не дружили. Триумф физиков означает epic fail лириков.

Не уверен, что есть повод злорадствовать. Нельзя науке брать пример с науки. Подобному с подобного. Алгоритмизация гуманитарного знания говорит о другом: о том, что граница, надуманная граница между физикой и гуманитарными науками стирается. Даже не стирается: она никогда не существовала, она была только в головах у «физиков», зациклившихся на физике. Кто злорадствует, тот не видит этого. Злорадствовать, собственно, могут только «лирики от физики» – безыдейные физики, те, кто не осознает в должной мере научный (идейно-философский) потенциал физики.

Кроме того, злорадствовать – это плохо. По определению. Зло и радость – две вещи несовместные.

Сказанное про физиков и лириков можно расценивать как epic fail физиков. Гуманитарии прежде физиков осознали тотальное единство мира: вот что означает алгоритмизация (доведения до степени идей) гуманитарных дисциплин.

Предмет познания сегодня – един для всех, физиков и не физиков. И законы – тоже одни на всех. Идеи правят миром (хотя кажется, что чувства и смыслы).

Здесь мы непосредственно подошли к максимально полному (сложному в своей простоте) ответу на вопрос, зачем написана наша книга. Она написана для того, чтобы помочь осознать следующую грань истины: мир – един, научный предмет познания – един, научные законы – едины, люди – едины, алгоритм действий для всех нас – един, следовательно, преобразование мира, подконтрольное человеку, неизбежно.

А законы, если они есть, существенно влияют на наш выбор, который мы, разумеется, оставляем за людьми, за каждым из нас (это тоже своего рода закон: насильно мил не будешь). Право на свободу выбора мы не подвергаем сомнению, хотя и полагаем, что правом этим следует пользоваться с умом. Право выбора диктует обязанность (ответственность) быть готовым воспользоваться правом выбора.