Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов
На сборном пункте была сделана перекличка. Если мне не изменяет память, колонна строителей Дзержинского района насчитывала 3000 чел. Отъезжающие были разделены на сотни, во главе которых стояли руководители (сотенные). Я была зачислена в VIII сотню. <…>Перевозка строителей к месту работы была совершена на автомашинах, что свидетельствовало о срочности и особой важности предстоящих работ. Руководители колонны строителей Дзержинского района заблаговременно не позаботились о нашем размещении. Сойдя с машин, мы побежали к домам, чтобы самостоятельно устроиться на ночлег. Большой толпой мы ходили от дома к дому, но в ответ нам из окон и дверей кричали, что мест нет. Тогда было решено устроиться в сараях, но и они оказались также переполненными. Между тем наступила темнота. Тогда мы наносили сена к наружной стене какого-то строения и, зарывшись в него, устроились на ночлег…
Наутро нас подняли в 7 часов, накормили завтраком и затем по сотням провели организационные собрания. Перед нами поставили задачу вырыть противотанковый ров, который должен был преградить путь немецким танкам. Был установлен следующий распорядок: подъем в 7 часов, затем завтрак и в организованном порядке выход на работу. Работа продолжалась с 8 до 12 часов. После обеда и краткого отдыха мы в 13 часов возобновляли работу, которая оканчивалась в 18 часов. Сотней в организационном порядке, усталые, еле передвигая ноги, мы возвращались в деревню, ужинали и ложились спать. После первой ночи, проведенной под открытым небом, для нас был выделен незанятый сарай с сеном, в котором мы ночевали. <…>
Работали три женщины в связке. Первая углубляла дно рва, выбрасывая землю на площадку, находящуюся на уровне ее плеч. Вторая с этой площадки выбрасывала землю на поверхность, третья раскидывала ее по поверхности почвы. По мере углубления рва работать становилось все труднее: болела поясница, руки наливались свинцовой тяжестью, и каждый новый бросок лопаты с землей доставался с большим усилием. <…>
В каждой сотне был установлен пост воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС), в обязанности которого входило следить за воздушной обстановкой и в случае появления фашистских самолетов объявлять воздушную тревогу…
20 августа после обеда примерно часа в два нам велели прекратить работу, оставить инструменты во рву, а самим собраться в укрытии, небольшом овражке, поросшем кустами. Сотенный сообщил о прекращении работы. Он приказал, чтобы мы вели себя дисциплинированно и находились на этом месте до особого распоряжения. После этих слов сотенный ушел в штаб строительной колонны, который находился в той же деревне, где мы были расквартированы. Поспешный уход сотенного и его отсутствие вызвали у всех нас растущее беспокойство и тревогу. Вернувшаяся из штаба связная рассказала, что там распространились слухи о приближении немцев, что вызвало панику. Штабные работники поспешно погрузили на автомашины ящики с документами, личные вещи, другое имущество и уехали в Ленинград.
Рассказ связной вызвал среди женщин новый всплеск панических настроений. Послышались стенания и истерические вскрики. Стали обвинять наших руководителей в том, что они бросили нас на произвол судьбы, оставили в руках немцев. Не скрою, что и меня охватила тоска по дому и страх попасть в плен к немцам. Но я старалась держать себя в руках. Не владея собой, моя напарница плакала и бросалась мне на шею, уговаривая не ждать появления немцев и отправиться в Ленинград пешком. Хотя и мне было страшно, но я не поддалась на ее уговоры и твердо решила, что бы ни случилось, не покидать сотню.
Возвращение руководителя сотни заметно успокоило женщин. По его команде сотня поспешно, но в полном порядке направилась в деревню и расположилась в нашем сарае. По пути мы видели, что и другие сотни шли в деревню.
Наш сарай был расположен вблизи леса, в котором стояло воинское подразделение. К сараю несколько раз подходили солдаты. С болью в сердце и жалостью смотрели мы на них, вышедших из окружения – грязных, обросших и измученных. С наступлением ночи, взяв личные вещи, мы отправились в путь.
Несмотря на темноту и тревожную опасную обстановку, нашим руководителям удалось обеспечить организованное движение колонны.
Впереди шли проводник и разведка, связь между сотнями осуществляли специально выделенные люди. Руководители сотен строго следили за тем, чтобы не отстать от впереди шедшей сотни. Шли быстро, без остановок, подгоняемые приближавшейся артиллерийской канонадой. Путь лежал через леса, болота и кустарники. Без дороги идти было очень трудно. В темноте идущие часто спотыкались о пни и кочки. В первую же ночь у меня на подошвах и пятках появились кровавые потертости, я стала хромать.
С рассветом мы расположились в лесу на дневной привал. Руководитель сотни объявил, что питания не будет. Стало ясно, что хозяйственники, панически бежав в Ленинград, бросили строителей на произвол судьбы. Прежде чем сняться с места, они должны были обеспечить нас сухим пайком. Сотенный сообщил нам, что недалеко от нашей стоянки находится деревня и картофельное поле. Он разрешил женщинам по двое отправиться туда, чтобы обеспечить себя пропитанием, что они не замедлили сделать. Я со своими разбитыми до крови ногами не могла даже сдвинуться с места. Через некоторое время женщины вернулись, принеся с собой что-то поесть. Но они сделали вид, что меня не существует, и не захотели поделиться принесенной едой. Просить же у них хотя бы несколько картофелин у меня не хватило смелости. В течение всего дня я оставалась без еды.
С наступлением темноты колонна строителей Дзержинского района, а в ее составе и наша сотня, вновь тронулась в путь. Идти мне было очень тяжело. Каждый шаг давался с трудом и болью. И я до сих пор не могу понять, откуда я, не евшая вторые сутки, находила силы, чтобы не отстать от сотня. Благоприятствовала нам лишь погода. За трое суток перехода не было ни дождей, ни холода.
Колонна шла всю ночь. Часть пути мы проделали по просеке, недавно прорубленной солдатами в лесу. Наконец, мы вышли на берег широкой многоводной реки. Переправились на пароме, когда уже рассветало. К нашему счастью, передвижение огромной массы людей не была замечено вражеской авиацией и все обошлось благополучно.
Как только переправилась последняя сотня, колонна вновь тронулась в путь, не считаясь с тем, что взошло солнце и стало совсем светло. Нас было хорошо видно с воздуха. Все шли из последних сил. Я двигалась как бы в полусознательном состоянии. Помню лишь, что мы дважды пересекли железную дорогу. Наконец, мы вошли в молодой еловый перелесок. Была объявлена дневка, и все в изнеможении попадали на землю. Но из-за огромного физического и душевного напряжения сон не шел. Меня, да и, по-видимому, других неотступно преследовала мысль: идем третьи сутки, а проделали лишь незначительную часть пути к Ленинграду. Все спрашивали друг у друга: что нас ждет впереди? В душу закрадывался страх, что, возможно, мы уже попали в окружение. К вечеру тревога и беспокойство усилились. Все громче раздавались голоса, где начальство и почему оно не появляется.
Как только стемнело, пришел руководитель сотни и сообщил, что скоро на проходящую рядом с нами железную дорогу подадут поезд, который и доставит нас в Ленинград. Он настоятельно просил сохранять порядок и организованность.
И действительно, в ближайшее время нам дали команду на посадку. Но тут произошло что-то невообразимое: началась давка и толкотня. Послышались крики и плач. Я в изнеможении стояла в стороне и последней взошла в вагон. Места на лавках не оказалось, и я уселась на полу, прислонившись к стенке вагона. Поезд тронулся без промедления. В пути его дважды засекали вражеские самолеты. И каждый раз поезд останавливался, большинство женщин, опасаясь бомбардировки, выбегали из вагона. Я оставалась в вагоне. По миновании угрозы поезд возобновлял движение.
Так мы ехали довольно долго, и мои соседки, да и я, стали, придя в хорошее расположение духа, высчитывать, когда поезд придет в Ленинград. Но эти расчеты были преждевременны.
Неожиданно для всех поезд замедлил ход, а затем вовсе остановился. Вскоре по вагонам пронеслась весть: впереди немцы, и поезд в Ленинград не сможет пройти. Вновь, как уже не в первый раз, поднялась паника. Многие выскочили из вагона и спрятались в кустах, опасаясь появления фашистов. Как и прежде, я сидела в неосвещенном вагоне, не сходя со своего места. Я отказалась присоединиться к группе, решившей самостоятельно пешком идти в Ленинград. Временами мне казалось, что вот-вот придут немцы и я попаду в плен. Тогда я начинала плакать и молить Матерь Божию и Николая Чудотворца, чтобы они меня спасли. В то же время, если уж быть совсем откровенной, меня не покидала надежда, что наши руководители-коммунисты не оставят нас в беде. Так, скованные страхом и отчаянием в темноте, мы сидели долгое время, потом вдруг поезд задергался, сдвинулся и покатил назад. Всех поразила догадка: нас возвращают назад, к месту посадки, что означало бы верную гибель.
Но это был путь не гибели, а спасения. Через некоторое время (мы сами и не заметили) поезд свернул на соединительную железнодорожную ветку и по ней выехал на Октябрьскую дорогу. Ехали мы медленно и очень долго. Был уже полдень, когда состав окончательно остановился в лесу. За лесом открывалось обширное поле, а вдали виднелся населенный пункт – Колпино. В последний раз в вагоне появился руководитель сотни. Он сообщил, что дальше поезд не пойдет, колонна строителей Дзержинского района распускается и каждый человек должен самостоятельно дойти до Колпинского вокзала, откуда электричкой добраться до Ленинграда. Обрадованные, мы покинули вагон и пошли в Колпино. Большинство женщин быстро повалили в указанном направлении. Но я не смогла сдвинуться с места. На ступнях моих ног было много кровавых мозолей. И я могла лишь превозмогая сильную боль встать на ноги. Трое суток я ничего не ела, и казалось, что уже нет сил передвигаться. Поезд ушел, и оставаться одной было нельзя. Хоть плачь, а идти надо. И я пошла, то снимая сапоги – босая, то опять обувая их. Но успокаивала мысль, что угроза фашистского плена осталась позади и что теперь-то чего бы ни стоило, я доберусь до дома. <…>
Как я дошла до Колпина, сколько времени на это потребовалось, я не помню. Ясно, что шла очень долго. На вокзале от железнодорожников я узнала, что электричка со строителями ушла в Ленинград, а когда будет следующая и будет ли вообще – никто не знает. Я, набравшись терпения, уселась на скамейке. Стало темнеть. Количество пассажиров, желавших уехать в Ленинград, возрастало. Все они тесной толпой окружили начальника станции, просили и умоляли отправить их в Ленинград. Вдруг на большой скорости подошла электричка, которая очень быстро доставила всех в родной Ленинград.
На Московском вокзале нас ожидал строгий, тщательный контроль. В конце узкого прохода стояли двое военных, которые внимательно просматривали паспорта. Необходимость этого понимали все: в толпе пассажиров могли пробраться в город и вражеские агенты.
Подойдя к трамвайной остановке на Лиговской ул., я убедилась, что регулярность трамвайного движения нарушена. Вместо того, чтобы идти через Марсово Поле на Петроградскую сторону, трамвай дошел только до цирка. Но и это уже было хорошо. Опираясь на прутья решетки Михайловского сада, я добрела до Марсова Поля, вошла в дом. Открыв дверь комнаты и переступив порог, в изнеможении упала на пол лицом вниз. Все силы до последней капли были израсходованы, и я не могла даже подняться и лечь на кровать. Сколько времени я находилась на полу в полузабытьи – не помню. Наконец, слышу, дверь открывается, вошел мой муж. Его до отбоя отпустили из районного штаба МПВО, чтобы проведать, не вернулась ли я. Едва открыв дверь, он испуганно закричал: «Соня, что с тобой?» Выслушав мои объяснения, он обрадованно сказал: «Ну слава богу, жива». Дело в том, продолжал Алексей Иванович, что в последние дни в Ленинграде упорно распространялись слухи о том, что все женщины, строившие Лужский оборонительный рубеж, захвачены немцами в плен. «Нам с мамашей становилось страшно от этих слухов, мы расстраивались и горевали, думая, что больше уже не увидим тебя». В это время в комнату вошла мамаша. Она со слезами обняла и поцеловала меня. Никогда не забуду ее слова: «Вот радость какую Господь послал: ты дома и опять с нами».
Вскоре Алексей Иванович ушел, т. к. он должен был к 9 часам вернуться в свою военную часть, а я пошла к мамаше: там меня накормили и напоили чаем. Ложась в постель, я почувствовала тепло и уют, которого была лишена в течение многих недель. Так счастливо закончился для меня день невероятных трудностей, физического и душевного напряжения, острых тревог и смертельной опасности.
26 августа 1941 года
Сижу в кабинете директора и исполняю его обязанности. Позвонила секретарю Кировского райкома и спросила о Мительмане – не знает ли он о его судьбе, так как ходят упорные слухи о его гибели. Секретарь ответил, что Мительман жив и здоров и два дня назад получили от него письмо. Все наши сотрудники, узнав об этом, очень обрадовались. Пришел Лурье, и он был очень рад известию о Мительмане.
У нас в квартире поселились беженцы из Александровки, что по Варшавской дороге – учительница с престарелой матерью. Их пустил И.И. – учительница работала в его школе. Старушка напугана. В Александровке им довелось пережить бомбардировку и артиллерийские обстрелы.
Распространяется масса слухов – плохих и хороших. Говорят, будто бы наш Балтфлот провел крупную десантную операцию в Прибалтике и четвертый день идут бои в Риге и Либаве. Говорят, что наше положение под Ленинградом улучшается и у нас появились американские танки и самолеты.
Так хочется всем иметь хорошие вести с фронта. Однако сводки очень скупы и ничего по существу не дают. <…> Все понимают, что наше положение тяжелое [Е. С-ва].
27 августа 1941 года
Вчера из Ленинграда ушел последний эшелон. Сегодня блокирована последняя магистраль, связывавшая Ленинград с остальной частью страны. Враг перерезал ее от реки Тосно до Синявина и Мги включительно. Неприятель отрезал и водный путь в Ленинград. Он вышел на левый берег Невы.
Со вчерашнего дня прекратилась эвакуация заводов и населения. Город начал переживать новый этап своей истории. Надолго ли? Ленинградцы полны решимости до конца не сдаваться. На улицах города строятся баррикады, рабочие батальоны учатся тактике уличных боев. Если враг попытается вступить в город, он дорого заплатит <…> [А. К-й][12].
28 августа 1941 года
Сегодня пришел ко мне из Народного ополчения начальник арт-склада, который помещается в подвале нашего Мраморного дворца, и попросил дать ему еще помещение, затем провел меня в подвальное помещение, где помещался склад. Он оказался битком набит боеприпасами. Мне очень не понравилась такая неконспиративность начальника. Мне вовсе не требовалось знать, что у них хранится. Если так плохо будут охранять, то могут нарваться на диверсию. Не так давно возле нашего дома милиционеры задержали диверсанта на грузовой машине.
Сегодня после 5 часов вечера позвонили из райкома и дали директиву срочно уничтожить архив нашей организации, для чего составить комиссию, которая по акту уничтожает и акт сдает в райком не позднее 9 часов утра следующего утра.
Собрала членов партбюро и занялась уничтожением архива. Работали до 8 час 15 мин вечера. Хорошая печка все сожгла очень быстро. Мы все понимали, что на фронте создалось серьезное положение, и ни о чем не разговаривали, а делали дело. Оставила несожженными только несколько дел, касающихся исключения из партии коммунистов Воробьевой, Шарикова и Нива [Е. С-ва].
1 сентября 1941 года
Лежу, смотрю в окно, вижу ясное небо, зеленую листву деревьев. Иногда солнышко, играя, заглянет. Так спокойно, кажется, и тихо. Природа нежится. Юрка безмятежен, играет на полу. Только игра его не обычная: взрывы, бомбежки, налеты, ранения. Нет, не все так спокойно. Обманчиво все кругом. Атмосфера сгущается. Что ждет нас через день, два? Уцелеем ли мы с Юркой в этой пучине. Он мал, а я больна. Вот что плохо. Я лежу и не знаю, когда встану на ноги [В. И-а][13].
2 сентября 1941 года
Немцы почти у Ленинграда, но никто из нас не сомневается, что здесь они не будут. <…> Город вооружился, ощетинился. В высококультурных и гуманитарных учреждениях расположились вооруженные люди. В Академии художеств, Академии наук, на филфаке Университета пахнет солдатскими сапогами. Это наши ополченцы. В профессорской лежат тюфяки. По ночам здесь спят профессора-пожарные. Часто можно встретить ученого с мировым именем в грязном балахоне с кистью в руках. Они на чердаке обмазывают стропила огнезащитным составом и трепещут перед студентами – инструкторами ПВХО.
Улицы странные: окна первых этажей забиты двумя слоями досок (между ними – песок). Это придает городу нежилой вид, но масса народа на улицах свидетельствует об обратном. Ездят странные автомобили зеленого цвета в бурых и черных пятнах – эта защитная мимикрия войска. <…>
Я училась в школе медсестер. 17 июля нас неожиданно сняли с учебы и отправили на земляные работы под Лугу. Рыли противотанковые рвы. Работали около месяца, и здорово работали. О нашей бригаде писалось в Ленинградской окопной правде. Потом временно работала в Педиатрическом институте лаборантом. <…> Сбежала оттуда, и тут как раз начали функционировать наши курсы. Сдала два экзамена на отлично – анатомию и фармакологию. <…> С 1 сентября начались занятия в университете [Л. К-на][14].
3 сентября 1941 года
Рокот войны со всех сторон. Враг все туже сжимает кольцо блокады. Все ближе подбирается к стенам города. <…>
Завод набирает темпы. С каждым днем увеличиваем выпуск продукции для фронта. Сколько замечательных работников на заводе, готовых трудиться день и ночь для удовлетворения нужд фронта. Если бы все были такие. Горы можно свернуть [А. К-й].
«В самом начале войны, когда немецко-фашистские войска развертывали наступление, многие эшелоны с продовольствием, направляемые по утвержденному еще до войны мобилизационному плану на запад, не могли прибыть к месту назначения, поскольку одни адресаты оказались на захваченной врагом территории, а другие находились под угрозой оккупации. Я дал указание переправлять эти составы в Ленинград, учитывая, что там имелись большие складские емкости.
Полагая, что ленинградцы будут только рады такому решению, я вопрос этот с ними предварительно не согласовывал. Не знал об этом и Сталин до тех пор, пока ему из Ленинграда не позвонил Жданов. Он заявил, что все ленинградские склады забиты, и просил не направлять к ним сверх плана продовольствие.
Рассказав мне об этом телефонном разговоре, Сталин дал мне указание не засылать ленинградцам продовольствие сверх положенного без их согласия.
Тщетно я пытался его убедить, что спортивные помещения, музеи, торговые, наконец, дворцовые сооружения могут быть использованы как склады».
А. Микоян. Так было
«О наличии продовольственных товаров в Ленинграде
29 августа 1941 г.
Сов. секретно
Передано по ВЧ 29.VIII в 10 часов
Москва
тов. Сталину
Копии: тт. Микояну, Кагановичу
Доносим о наличии основных продовольственных товаров в Ленинграде:
Остаток по состоянию на 27 августа в днях составляет: по муке, включая зерно – 17, крупе 29, рыбе 16, мясу 25, сельди 22, маслу животному 29.
Считаем такое положение ненормальным, как не обеспечивающее бесперебойное снабжение Ленинграда продуктами.
Предлагаем создать в Ленинграде к 1 октября полуторамесячные запасы продовольственных товаров, для чего с учетом текущего потребления к этому сроку отгрузить: муки пшеничной 72000 тонн, муки ржаной 63000 тонн, крупы 7800 тонн, мяса – 20000 тонн, рыбы 4000 тонн, сельдей 3,5 тыс. тонн, масла животного 3000 тонн.
Просим возложить ответственность на Микояна и Кагановича за срочную отгрузку и продвижение указанных продуктов в Ленинград.
В целях экономии продуктов вносим следующие предложения:
первое – прекратить коммерческую торговлю продуктами питания в Ленинграде;
второе – нормировать отпуск чая, яиц, спичек.
С первого сентября установить месячные нормы чая рабочим и служащим – 25 граммов, иждивенцам и детям – 12,5 грамма, яйца рабочим и детям 10 штук, служащим 8 шт. и иждивенцам – 5 штук; спичек рабочим и служащим – 6 коробок, иждивенцам – 3 коробки.
Молотов Маленков Косыгин Жданов»
30 августа 1941 года ГКО принимает постановление «О транспортировке грузов для Ленинграда». От наркоматов военно-морского и речного флотов потребовали срочно сосредоточить необходимые плавсредства для перевозки грузов от Лодейного Поля на реке Свирь до Ленинграда и подготовить фронт разгрузки в районе железнодорожной станции Ладожское Озеро на западном берегу. Общее руководство организацией доставки грузов было возложено на заместителя наркома Военно-Морского Флота адмирала И. С. Исакова.
Осенью 1941 года на Ладоге не оказалось необходимого количества судов, многие находились в аварийном состоянии. Из 29 озерных барж на плаву держались только семь. Речных барж насчитывалось около сотни. Однако большинство из них можно было использовать при минимальной загрузке и только в тихую погоду. Флот располагал всего пятью озерными и несколькими речными буксирами. Для перевозки использовались все имеющиеся в наличии суда Северо-Западного речного пароходства и корабли Ладожской военной флотилии.
Первое снижение норм распределения в Ленинграде произошло еще до начала блокады города. Со 2 сентября по рабочей карточке продавали 600 г хлеба, служащим – 400 г, иждивенцам и детям -300 г. Сокращение норм для потребителей было сравнительно безболезненным. Продолжали работу учреждения общественного питания и коммерческие магазины. Работники крупных предприятий и учреждений имели возможность пользоваться услугами ведомственных столовых.
После проведения 6 и 7 сентября 1941 года детального учета продуктов питания и сырья для производства в гражданских и военных организациях выяснилось: хлеба, зерна, муки и сахара в городе по действующим нормам хватит на 35 суток, крупы и макарон, включая муку, выделенную на производство макарон, – на 30, мяса и мясопродуктов (включая живой скот в переводе на мясо) – на 33, жиров – на 45, сахара и кондитерских изделий – на 60 суток. Для мирного времени резерв вполне достаточный, но в условиях, когда традиционные пути подвоза находились в руках противника, а водный путь по Ладожскому озеру еще только осваивался, запасов было катастрофически мало.
6 сентября 1941 года я, как обычно по субботам, поехал домой помыться и переодеть белье. Уже на Прогонном переулке я почувствовал в поведении людей что-то необычное. Все спешили к трамваю, одни бегом, другие под тяжестью тюков мелко и быстро семеня ногами. Люди были напуганы.
Я поспешил к дому. Только успел спуститься с горы на Прогонном переулке, как в метрах 150 раздался сильный взрыв. Инстинктивно нагнулся к земле и правильно сделал – над головой с визгом пролетел кусок металла. Поднялся и сразу же был засыпан землей и грязью. Отряхнувшись, побежал к дому.
Около дома 9 собралась небольшая толпа любопытных. Снаряд упал между домов, повредив их осколками. Невдалеке лежал разорванный осколками мальчик. Рядом с домом стонали две раненые женщины. Дом оказался закрыт. Все жильцы прятались в выкопанной во дворе щели. Там я увидел своих. Они были напуганы и ошеломлены. Чтобы хоть как-то ободрить их, рассказал анекдот. Не помогло. Вдруг в сотне метров от нас вновь упал снаряд. Дзинькнули стекла. Наступила жуткая тишина, а затем раздались стоны и крики. Значит, опять кого-то ранило.
Отыскал мать. Она ухватила меня за пальто и не отпускала от себя, хотя я никуда и не пытался уйти. Оказывается, немцы уже дали восемь выстрелов по заводу им. Ленина. Ни один из них в цель не попал. Правда, на территории завода два снаряда разорвались – один на шихтовом дворе, другой в медпункте. Все это объяснила мне мать, путая слова и названия. <…>
Немцы стреляли регулярно, через каждые полчаса. В перерыве между выстрелами народ выбирался из траншей, бежал на место разрыва и оказывал первую помощь пострадавшим, а через 25 минут снова забирался в укрытие.
Наш дом и траншея оказались на пути между стреляющим орудием и заводом. Снаряды рвались вокруг дома, срывали крыши, повреждая квартиры. Всего за вечер пострадало 34 человека.
Уговорил мать срочно перебраться, захватив ценные вещи, к Добычину и там остаться на несколько дней.
В 9 вечера направился к Смольному. Выстрелы раздавались все чаще. Только успел пройти сталелитейный цех, находившийся рядом с улицей, как раздался взрыв. Разворотило всю мостовую и заводской забор, цех остался невредим.