Яркий закат Речи Посполитой: Ян Собеский, Август Сильный, Станислав Лещинский

© Ивонина Л. И., 2020

© Издательство «Нестор-История», 2020

Речь Посполитая и «эпоха королей»

Пролог

Замысел этой книги появился по ряду важных причин. В первую очередь, в условиях преобладания многообразия над единством в современном мире обозначилась потребность расширить существующие представления о пограничных обществах сквозь призму выдающейся личности, особенно в переломные моменты истории.

Во-вторых, важен сам факт выбора пограничного социума. На протяжении столетий Речь Посполитая (Rzeczpospolita Obojga Narodow) – государство, которому предстояло в конце XVIII века исчезнуть с карты мира более чем на столетний срок, – являлась уникальным регионом с богатой политической историей, своеобразным перекрестком западноевропейской и восточноевропейской цивилизаций, местом синтеза и одновременно конфликта различных культур. На ее территории проживали поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, татары, армяне и немцы. Польша одной из немногих проводила политику религиозной и этнической терпимости в отношении различных народов и вероисповеданий. Благодаря этому уже в конце XV века сюда устремились евреи, бежавшие от преследований в странах Западной Европы. В XVI веке, во время Реформации в толерантной Польше нашли пристанище многочисленные протестанты. Затем здесь возникли собственные протестантские религиозные движения, повлиявшие на идеи мыслителей более позднего времени.

Речь Посполитая была единственным европейским государством со своим мусульманским населением, появившимся не в результате военных завоеваний, а в результате миграции татар, преимущественно в литовские земли. Веками Польша служила мостом между Востоком и Западом – путем, по которому шел процесс вестернизации. При этом ее называли Antemurale Christianitatis (оплот христианства), подчеркивая ее роль в защите христианской Европы от Османской империи. Контакты с турками и крымскими татарами не ограничивались войнами. Между Польшей и Востоком имел место активный культурный обмен, затрагивавший торговлю, религию, кухню и моду. Ярким примером этого обмена являлся традиционный «сарматский» наряд польской знати, состоявший из кунтуша, жупана, слуцкого (первоначально именовавшимся стамбульским или персидским) пояса и турецкой шашки. На Западе считали, что польская шляхта немногим отличалась от своих восточных соседей.

И, в-третьих, ярким олицетворением этого синтеза и конфликта культур являлись и польские короли – связующее «представительское» звено между Речью Посполитой и остальной Европой.

28 июня 1569 года в Люблине между Польшей и Литвой была подписана Уния, в результате которой возникло одна из самых крупных держав Европы того времени – Речь Посполитая, или Польско-Литовское государство. Территория этого государства простиралась от Балтики до Черного моря. Воображение современников поражали его показное богатство, глубокая религиозность населения, исключительная воинственность и не имеющее аналогов ни до, ни после в истории политическое устройство, которое часто называют «шляхетской демократией». Называясь Республикой, новое государственное образование имело общего выборного пожизненного короля без права передавать престол по наследству, общий орган высшей законодательной власти – сейм, общую денежную систему и внешнюю политику. Администрация, казна, войско и судебная система у литовской и польской частей были раздельными. Центральная власть почти не имела влияния на регионы, где распоряжались магнаты, перманентно выясняя отношения в междоусобицах – «рокошах», а самоуправление городов регулировалось Магдебургским и частично Любекским правом[1].

Однако самым своеобразным являлся парламентский принцип Речи Посполитой – liberum veto, который позволял любому депутату сейма, выступив против, прекратить обсуждение вопроса и работу сейма вообще. «Единогласие» стало обязательным в 1589 году, а в 1666 году расширено на воеводские сеймики. Если же шляхта имела причины обвинить королевскую власть в ущемлении своих прав, она могла официально выступить против нее, созвав конфедерацию. О создании конфедерации объявляла шляхта одного из воеводств Речи Посполитой, а затем к ней, в зависимости от ситуации, могли присоединиться другие воеводства. Конфедераты официально отказывали королю в подданстве, фиксируя это положение в специальном акте. Конфедерация имела свой главный орган – вальную Раду, создавала свой суд и войско, собирала налоги и избирала предводителя – маршалка. Принцип liberum veto здесь не применялся, решения принимались большинством голосов, но бывало и так, что конфедерации образовывались шляхтой «при короле» для борьбы с его противниками-магнатами или враждебной ему конфедерацией.

С одной стороны, такая политическая структура позволяла «разноликому» композитарному государству довольно долго успешно функционировать и угрожать соседям. Но какова была другая сторона? Вписывалась ли Речь Посполитая в общее европейское развитие второй половины XVII – первой половины XVIII века – время, когда жили и действовали герои этой книги, которое с полным основанием можно образно назвать «эпохой королей»?

В годы первой европейской Тридцатилетней войны (1618–1648) и после нее структуры большинства государств континента подверглись серьезным изменениям. Эта война не только оставила истории трагические и впечатляющие образцы непримиримости и жестокого противоборства, но и породила столетний период относительно стабильного развития. В целом для политической жизни Европы после кризиса середины XVII века, вызванного войной, был характерен всеохватывающий процесс монополизации, который привел к концентрации в руках носителей высшей государственной власти всех важных политических полномочий. Этот процесс имел место и в государствах, ставших на путь буржуазно-правового развития, и в преобладавших на континенте абсолютных монархиях. Только в первом случае монополизировали власть представительские структуры (Парламент в Британии, Генеральные Штаты в Республике Соединенных Провинций), а во втором – монарх и его министры. Монополизация, в свою очередь, включала в себя централизацию, бюрократизацию и милитаризацию государства[2].

Вестфальский мир 1648 года, венчавший окончание Тридцатилетней войны, положил начало становлению в Европе международной системы, в которой суверенитет предполагается необходимым атрибутом любого государства. В рамках формирующейся Вестфальской системы, еще долгое время имевшей династический характер, развивались международное право и межгосударственные отношения на основе принципа баланса сил. Была достигнута определенная стабильность, которая могла привести эти отношения к новому политическому равновесию, и стали формироваться новые формы взаимного сосуществования, активно апробировавшиеся в политике, экономике, культуре. Тем не менее во второй половине XVII века – XVIII веке война являлась повседневной реальностью европейской жизни. Она была «носителем политического решения», а милитаризация власти диктовалась не только желанием прославить династию славными войнами, но и потребностью ее укрепления внутри государства и расширения политического влияния за его пределами.

Со второй половины XVII века началась всеобщая модернизация политической жизни. В барочном мире дворы и союзы для рангов государств были почти так же важны, как ударная сила их армий. Церемониал на разных уровнях проник в систему международного представительства и во многом определял положение и силу государства. Правители и политики должны были это учитывать, иначе они лично и особенно их государство могли лишиться шансов на успех в политической игре. В дипломатическом мире каждое государство имело свое место, а любые переговоры четко регистрировали подъем или упадок той или иной державы. Потому именно в войнах и завершавших их переговорах для усилившегося амбициозного правителя появлялась возможность продвинуться вперед в европейской «табели о рангах».

Новые формы европейской жизни формировались в тесном взаимодействии методов адаптации и конкуренции. Следствием конкуренции и ярким примером адаптации являлась регализация европейских правителей. Этот процесс представлял собой как превращение территориального или регионального княжества Германии или Италии в королевство, а его государя – в короля, так и обретение князем короны в другом государстве. Основная причина регализации состояла в том, что одной из характерных черт Классической Европы[3]была фундаментальная разница между двумя политическими системами – республиками и монархиями. Эта разница вытекала из отсутствия или существования дворов, высшего общества и соответствовавшей ему культуры. Во второй половине XVII века – XVIII веке двор как институт и форма существования переживал взлет, ему принадлежало первенство в политике и моде. В то же время республики представлялись либо опасными, либо старомодными и неразвитыми. На всем континенте монархия была нормой. Большинство образованных европейцев, несмотря на критику современных им реалий, полагало, что она является наилучшей формой правления. Именно от государей ожидали справедливого и эффективного управления страной. При этом в Классической Европе государство во многом идентифицировалось с династией.

Централизованное и во многом милитаризованное управление государством Классической Европы было искусством возможного. А личные амбиции правителей часто увеличивали их возможности, постоянно заставляя их стремиться к расширению своего влияния и повышению своего статуса среди других держав, что одновременно укрепляло и их внутренние позиции. Можно сказать, что сильные централизованные монархии усилили государство раннего Нового времени в политическом, правовом, экономическом и культурном отношениях.

Конкуренция среди европейских государств во второй половине XVII века – XVIII веке оставляла мало шансов Польше выдвинуться в разряд великой державы. Чтобы не только подняться, но и выжить, государство должно было адаптироваться к политическим, экономическим и социальным изменениям эпохи. В новых условиях могли конкурировать только те правители, которые преуспели в интеграции своих элит. Эта интеграция достигалась через двор (пример Версаля), или через представительскую ассамблею (английский Парламент), или через службу аристократии (Пруссия и Россия), или через сложную комбинацию этих составляющих (Габсбургская монархия XVIII века). В то же время политические структуры, неспособные создать «монополию легитимной силы», такие как Речь Посполитая, становились легкой добычей для соперников, использовавших признаки времени более эффективно[4].

В целом, в условиях становления административной монархии, усиления центральной власти и интеграции вокруг нее элит в европейских странах архаические структуры «шляхетской республики» постепенно ослабляли ее. Система государственной власти открывала слишком много возможностей для конфликтов, придавая им законность. В то же время шляхетская «сарматская» культура идеализировала политическое устройство Речи Посполитой. Сарматизм как идеология польских элит складывался в эпоху позднего Ренессанса на рубеже XVI–XVII веков в среде шляхты на почве особого политико-правового статуса дворянского сословия в обществе и государстве. Впервые о сарматизме завел речь польский историк, дипломат и католический иерарх Ян Длугош (1415–1480), а закрепил это понятие астролог Мацей Карпига из Мехова (1457–1523) в трактате «О двух Сарматиях» (1517). Этот труд стал главным источником сведений о Польше и Восточной Европе на Западе. Карпига выводил «славное происхождение» поляков от народа древности – «сарматов», дистанцируясь от «варварского» мира «азиатской Скифии». Идеи астролога развивал историк и дипломат, доктор права и непримиримый враг протестантизма Марцин Кромер (1512–1589) в труде «О происхождении и деяниях поляков» в 30 книгах, написанном в 1555 году.

Идеология сарматизма с самого начала своего формирования основывалась на идеализации существующего политического строя польского государства. Один из первых сарматских идеологов Станислав Ожеховский (1515–1566) заявлял, что «Польша совершенна во всем». Эти слова стали своеобразным лозунгом, отражавшим суть представлений сарматского народа, в данном случае, польской шляхты, о себе. Идеальное государство держится, по мнению Ожеховского, на власти свободного народа (шляхты) и Богом данной религии – католической вере: «…ни один человек на свете (из всех) живущих в христианском мире, не является свободным. Потому что он не истинный шляхтич и не имеет на это никакого права». Основополагающим положением сарматизма стал постулат об особом происхождении польского народа, под которым понималось только дворянство[5].

Шляхетские ораторы воспевали замкнутый «пейзанский» стиль жизни в «маентках», рыцарские доблести и «истинную» католическую веру. Они нередко сравнивали государственные и правовые системы соседних государств с образцами античной державной мудрости – Древним Римом, Персией и Карфагеном. Они заявляли, что существуют народы, поклоняющиеся верховной власти, как Богу, в странах, где даже со свечкой не найти свободных людей. В их речах и сочинениях Речь Посполитая представала в образе хора, в котором звучит не один королевский альт, а множество «вольных» голосов поддерживают одну мелодию. По мнению польского историка Януша Тазбира, три элемента, «три догмата» сформировали сарматские представления о роли Польши в Европе: «догмат о европейской житнице», миф о «бастионе христианства», а также убеждение в совершенстве политического строя Речи Посполитой[6].

Приверженность шляхты идее «сарматизма» делало Польско-Литовское государство жертвой монокультурной аграрной экономики. Польша, единственная из стран Балтийского мира, осознанно игнорировала возможности мореплавания и оставляла без внимания развитие мануфактур – ведь и то, и другое было бы оскорблением заветов мифических «сарматских предков» шляхты. В результате нуждавшееся в серьезной трансформации политического устройства Польско-Литовское государство вступило в полосу кризиса и все более становилось объектом споров более развитых держав за влияние в ее землях. «Идеальное» государство, в котором свобода была доведена до абсурда, а общественные интересы подчинялись личным, постепенно хирело, что уже стало заметным во второй половине XVII века. Как на все это реагировали и как с этим справлялись польские короли, и пойдет речь в этой книге.

Конечно, повествовать я буду не только и не столько о политике. Как увидит читатель, яркая, насыщенная повседневная жизнь Яна Собеского, Августа Сильного и Станислава Лещинского отражала всю палитру красок заката Речи Посполитой. Все эти правители отличались друг от друга, каждый из них обладал своим неповторимым характером, являлся многогранной и талантливой личностью. Я поставила перед собой и читателем ряд вопросов и предложила собственные ответы на них. Например, почему Ян Собеский стал объектом культа в Польше? Что преобладало в натуре Августа Сильного – амбиции или желания, действовал ли он в русле истории, или наоборот? Кем являлся Станислав Лещинский – королем-неудачником или успешным просвещенным правителем? Политические моменты переплетаются в книге с причудливыми образами многоликой эпохи барокко и Просвещения, взлетами и падениями, трагедиями и радостями в личной жизни этих польских (и одновременно европейских!) правителей.

Ян Собеский: начало легенды

У каждой нации есть свои культовые фигуры, и в Польше ею стал знаменитый король Ян III Собеский. Благодаря одержанной им победе над турками под Веной в 1683 году он, вслед за Николаем Коперником, Марией Склодовской-Кюри и римским папой Иоанном Павлом II, вписал свое имя в список выдающихся поляков, внесших значительный вклад в историю Европы и всего мира. По опросу, проводившемуся газетой Irish Times в 2013 году, Ян Собеский занял 11-е место в списке великих европейцев[7]. Однако великие победы на полях сражений одерживают многие правители и полководцы, и большинство из них не становятся объектами культа. В чем же заключалась харизма достижений и магия личности этого короля?

Первым в создание собственного культа внес вклад сам Ян Собеский. После битвы под Веной он немедленно послал детальный отчет о происшедшем Папе Римскому Иннокентию XI и письма всем европейским монархам. Вся цивилизованная Европа узнала слова из письма короля Святому отцу: «Мы пришли, Мы увидели, Бог победил»[8], где он перефразировал великого Юлия Цезаря. А спустя день после битвы он написал своей супруге королеве Марысеньке: «Бог и Господин Наш дал такую победу и славу нашей нации, какую никогда не знали прошлые столетия»[9]и попросил ее распространить эту новость в лучших газетах мира, чтобы как можно большее число людей узнало о его победе. Знаменитое письмо Яна III папе уже в 1683 году было переведено на многие языки и читалось при всех европейских дворах.

Победа под Веной нашла широкое отражение в польской литературе того времени. Писатели и панегиристы пели дифирамбы и создавали ауру героизма вокруг победителя мусульман в стихах и прозе, на латыни и по-польски. Он достиг вершин Олимпа еще при жизни. Его сравнивали с античными и библейскими героями, такими как бог войны Марс или Моисей, и с выдающимися лидерами древности – Александром Македонским, Помпеем или Цезарем. Популярный в XVII веке польский историк и поэт Веспасиан Коховский (1633–1700), сопровождавший короля в походе, в поэме «Дело Бога, или Песни Вены освобожденной» (1684) видел в Собеском величайшего героя, нового мессию, кого Провидение послало с миссией защитить христианский мир. Событие под Веной часто рассматривалось как крестовый поход, а победитель турок представал новым польским Годфри по аналогии с фигурой Годфри Бульонского (1061–1100), лидера первого похода и правителя Иерусалимского королевства[10].

С годами образ Собеского не потускнел, а, напротив, заиграл новыми красками. В XVIII, а еще более – в XIX веке, на фоне разделов Польши и потери ею независимости его деятельность, и не только на поле брани, получала высокое признание в литературе[11]. Героическая легенда о Яне III Собеском нашла плодородную почву тогда, когда польское государство исчезло с карты Европы, а его территория была поделена между тремя державами – Россией, Австрией и Пруссией. В разделенном польском обществе культ Собеского выполнял своеобразную функцию компенсации, став одним из важнейших элементов национального единства и создавая традиции патриотизма. Примечательно, что двухсотую годовщину победы над турками под Веной в 1883 году отмечали широкие круги общества во всех трех разделенных частях Польши. Ян Собеский в качестве последнего рыцаря в Европе, последнего гетмана в Польше и ее последнего истинного короля стал символом национального единства и свободы. В его честь были созданы многочисленные литературные произведения, песни, гимны и марши, написаны великолепные картины, отчеканены памятные медали и возведены памятники. Ни один польский король не удостоился такого количества монументов[12].

Правда, уже в XIX веке имели место попытки развенчать миф о нем: победы столь блестящего полководца не принесли Польше выгоды; сделав так много для славы своего отечества, он в то же время ничего не сделал для его пользы. В исторической литературе XX и нынешнего столетия Ян III Собеский предстает не только героем, но и человеком, со всеми его достоинствами и недостатками, «…который был выше своих современников, но все еще одним из них»[13]. При этом нередко отмечается, что его амбиции часто подогревались его супругой, которую он любил больше, чем свой трон, и порой вслепую подчинялся ее мнению. Современные польские историки укоряют и за отношения со шведами, и за закулисные игры за спиной короля Михала Корибута Вишневецкого (1640–1673). В биографиях Собеского акцентируется внимание не только на военно-политических событиях и личной жизни короля, но и на его реформаторских планах, не осуществившихся из-за сопротивления шляхты. В этом многие авторы усматривают ослабление политической силы Речи Посполитой во второй половине XVII века.[14]

И все же в последние десятилетия военные достижения и битва под Веной по-прежнему занимают ключевое место в жизнеописаниях Яна Собеского. Об этом свидетельствуют общие работы и биографии польского короля, вышедшие в Германии, США, Великобритании, Франции и, конечно, в самой Польше. «Он был талантливым писателем, артистической личностью, решительным правителем, но, прежде всего, великим воином своего времени», – так недавно охарактеризовал Яна Собеского американский историк польского происхождения Мильтиад Варвунис[15].

На постсоветском пространстве специальных работ о нем практически нет, если не принимать во внимание публикации разного рода в Интернете и популярных журналах. Но в ряде интересных статей и книг российских и украинских историков рассматриваются моменты внутренней истории и отношений Речи Посполитой при Яне Собеском с Московским государством и украинскими территориями[16].

Приблизиться к пониманию причин мифологизации Собеского, его исторической роли поможет создание многогранного образа этого человека в контексте его времени с упором на восприятие происходящих событий им самим. Тем более что современники короля и сам он оставили потомкам немало письменных материалов. Это, в первую очередь, его мемуары и многочисленная корреспонденция, в рамках которой особую ценность представляют его послания к королеве Марысеньке. В них в красивой литературной форме умный и наблюдательный человек делится с самым близким другом и советником своим пониманием конкретного исторического момента. Безусловно, надо иметь в виду, что эти документы во многом носят субъективный характер. Так, в своих мемуарах король нередко нарушал последовательность событий, не говоря уже о возвеличивании собственной роли в истории. Он писал сам о себе, что «энергия Собеского возрастала пропорционально его могуществу»[17].

Легенды сопровождали Яна Собеского всю жизнь и после его смерти: даже если события не имели место, они отражали исключительность его личности. Традиционно неправдоподобная генеалогическая легенда существует и о происхождении рода Собеских. Когда Яна III избрали королем, тут же было «установлено», что он – прирожденный Пяст, прямой потомок первого короля Польши Болеслава Храброго (992–1025). Якобы у последнего представителя династии Пястов Лешека Черного (1241–1288) остался ребенок – то ли сын по имени Визимир, то ли дочь по имени Визимира Теодора, и его потомки к XVI веку оказались владельцами ряда земель в Сандомирском воеводстве. В действительности же у Лешека Черного детей не было.

Одна из красивых легенд была связана с его рождением. Ян Собеский родился в пятницу 17 августа 1629 года в Олеско, маленьком городке недалеко от Львова в Галиции, которая была частью Русского воеводства в составе Речи Посполитой. Его биографы любят подчеркивать, что мальчик появился на свет под знаком зодиака Лев, что также послужило одним из оснований его будущего прозвища – «Лев Лехистана».

…В тот день в Стамбуле бушевала гроза. Молнии раскалывали облака, город трепетал, многочисленные огненные стрелы, освещая здания, придавали им меланхолический и ужасный вид. Вскоре разразился сильный шторм, и сильный прилив на Мраморном море, разбивая лодки, добрался до близлежащих домов. Во дворце Топкапы Кесем Султан, самая влиятельная женщина во всей Османской империи, смотрела в окно, наблюдая за гневом Аллаха. Внезапно молния ударила в Голубую мечеть и превратила полумесяц на верхушке минарета в пепел. Кесем испугалась и подумала, что это плохое предзнаменование. Придворные предсказатели решили, что великую империю в будущем ждет катастрофа.

В то же самое время за тысячи миль отсюда в красивом имении в восточной Польше светило солнце и пели птицы, а магнат Якуб Собеский с нетерпением ждал рождения первенца. Взглянув на небо, он увидел, как там парит белый орел. Эмоции захватили его мысли, поскольку эта гордая птица являлась символом Речи Посполитой. «Это хорошее предзнаменование», – подумал Якуб, и вскоре услышал радостный голос акушерки, прокричавшей, что у него родился сын[18]. Так в один день Кесем и Якуб Собеский столкнулись с предзнаменованиями, которые определят судьбу целой империи и отдельного человека. Впрочем, сильная гроза и наводнение в Стамбуле в эпоху Глобального кризиса, который как раз приходился на XVII век и сопровождался аномальными природными катаклизмами, не были из ряда вон выходящими явлениями. По другой версии легенды, Ян Собеский, наоборот, родился во время невиданной грозы, и будто бы столешница мраморного стола, с которого только что сняли запеленатого новорожденного, раскололась надвое, точно от удара молнии.

В своих мемуарах, изложенных в третьем лице, Ян с первых страниц подчеркнул древность своей семьи. Олесский замок являлся родовым владением его матери Софии Теофилии Данилович, вышедшей замуж за шляхтича Якуба Собеского, фамилия которого носила герб Янины. Самым доселе известным представителем рода являлся дед Софии Теофилии – крупный магнат, способный полководец, гетман и канцлер великий коронный Станислав Жолкевский. Его войны с Московским государством и мусульманскими народами с детства захватили воображение Яна, в памяти которого навсегда отложились слова эпитафии из Горация на гробнице его прадеда в Жолкве: «О, как сладко и достойно за отчизну умереть»[19].