Тегеран-82. Война

Завершала свое письмо Оля сообщением, что наша с ней любимая Алла Пугачева специально для гостей Олимпиады исполнила две новых песни – «Тише» и «Реченька». Но песни эти есть только на кассетах, переписанных у тех, кому посчастливилось побывать на этом закрытом концерте для иностранцев и записать их на магнитофон. Но Оле куда больше нравятся песни «Три желания», «Ты возьми меня с собой» и «Сонет».

Песню «Сонет» на слова Шекспира в переводе Маршака я тоже обожала, она была у меня на кассете. Чаще всего я слушала ее, убедившись в коварстве Грядкина. Сборник сонетов Шекспира у меня тоже был, поэтому я знала, что любимая певица изменила четыре последние строчки 90-го сонета, и это мне очень нравилось.

Шекспир написал:

«Оставь меня, но не в последний миг,

Когда от мелких бед я ослабею.

Оставь сейчас, чтоб сразу Я постиг,

Что это горе всех невзгод больнее,

Что нет невзгод, а есть одна беда -

ТВОЕЙ любви лишиться навсегда».

А Пугачева спела:

«Оставь меня, чтоб снова ТЫ постиг,

Что это горе всех невзгод больнее.

Что нет невзгод, а есть одна беда,

Моей любви лишиться,

МОЕЙ любви лишиться навсегда».

Прочитав Олино письмо, я нашла ту кассету и несколько раз с удовольствием прослушала песню. И решила с завтрашнего дня начать новую жизнь – вести себя так, чтобы окружающие понимали, что нет невзгод больнее, чем лишиться моей любви – и папа с мамой, и Танюшка, и мальчишки, не говоря уж о всяких Грядкиных. Они и так уже лишились ее навсегда.

Но вместо новой жизни на следующий день – 22-го сентября – началась война (см. сноску-1 внизу).

Наверное, об этом объявили по иранскому радио и телевидению, но я, как и весь советский коллектив нашего бимарестана, узнала об этом от своего папы, вернувшегося с посольского собрания. Он сообщил, что в стране объявлено военное положение, мобилизация и комендантский час. Все эти слова звучали угрожающе, но лично мне ни о чем конкретном не говорили. Взрослые заахали и заохали, они знали о войнах больше.

Но когда истошно завыли сирены воздушной тревоги и над нами полетели бомбардировщики, стало ясно, что, хотим мы этого или нет, но война между двумя чужими нам странами касается нас напрямую. Если мы не спрячемся в бомбоубежище по воздушной тревоге, то можем поплатиться жизнью из-за чужого конфликта, суть которого нам даже не известна. Именно так говорили старшие, завешивая замечательные панорамные окна нашего жилого дома глухими черными портьерами, которые в пожарном порядке строчила в прачечной тетя Рая.

Над нами – вместо привычных и легких, пушисто-белых тегеранских облачков -поплыли гигантские черные и смрадные тучи, добавляя к городскому смогу отчетливый запах гари. Дышать было тяжело, в воздухе повисала густая тяжелая пелена, Тегеран словно тоже прикрылся светомаскировочной портьерой. Иногда до нас доносились глухие раскаты, будто где-то за горами грохотал гром. Но вместо живительного дождя в небе снова и снова появлялись эти гадкие сгустки черноты, от которых веяло чем-то очень страшным.

Папа сказал, что черные тучи приплывают с юга, где иракцы бомбят приграничные территории. От Тегерана это очень далеко, но по воздуху путь намного короче, чем по земле, где его преграждают горы. А отзвукам взрывов и их зловонным выхлопам горы не помеха.

Краем уха я слышала, что Иран и Ирак в очередной раз не поделили речку, которая протекает прямо по границе между ними. Из-за нее они периодически ругаются на протяжении всей огромной истории своего соседства – чуть ли не от сотворения мира. И даже название на каждом берегу ей дали свое. С восточного берега персы называют реку Эрвендруд, а арабы с западного – Шатт-эль-Араб. Папа сказал, что речка эта начинается в «колыбели евроазиатской цивилизации», там, где в древности был город-государство Междуречье или Месопотамия и его столица Вавилон. Ныне область между Тигром и Ефратом принадлежит Ираку, там и берет свое начало Шатт-эль-Араб («Арабский пролив» – араб.) река, разделяющая современные Ирак и Иран.

Правда, у молодой пары из посольства, дяди Володи и тети Гали, которые заехали в бимарестан на прием к Сережкиному папе, была другая версия происходящего. Ее в нашем детском кругу пересказал, как мог, Серега.

Мол, по ту сторону реки, на территории Ирака, живет много шиитов, исповедующих то же направление ислама, что и иранцы. И многие из них, как это часто бывает в приграничных районах, имеют родственников по иранскую сторону реки. Это очень не нравится представителям титульной религии Ирака – арабам-суннитам во главе с их правителем Саддамом Хусейном, потому что через иранских родственников в Ирак попадают идеи шиитской диктатуры и пускают глубокие корни в умах местных шиитов. Иракские шииты уже начали устраивать демонстрации подобные тем, с которых началась исламская революция в Иране, что чрезвычайно напугало иракское правительство. Сначала оно решило просто выселить своих шиитов на территорию Ирана, раз им так там нравится. Но жители приграничных районов сопротивлялись, не желая оставлять свои дома и хозяйство. В результате Багдад начал жесткую антииранскую политику, чтобы его граждане не соблазнялись идеями исламской революции. А чтобы шиитская родня перестала ходить друг к другу в гости через реку, Саддам вспомнил про извечный конфликт по поводу речки и использовал его как повод официально объявить о своей неприязни к соседу и ввести на границе военное положение.

«Радио Свободы», которое, в отличие от советского радио, в Тегеране легко ловилось, излагало свою версию. Мол, война на руку самому Хомейни и он сам ее и спровоцировал. Он, дескать, сам боится своей армии, которая досталась ему от шаха, и ему выгодно занять ее «священной обороной», пока она не устроила военный переворот внутри страны. К тому же, народная эйфория от победы исламской революции пришлась на период доедания старых запасов, а к концу 80-го была уже не столь сильной, чтобы не замечать – экономика страны рухнула и голод не за горами. Отвлечь внимание патриотичных иранцев от экономических трудностей тоже могла лишь «священная оборона». А объявленное военное положение и всеобщая мобилизация означали, что отныне (и не по своей воле) Исламская Республика начинает жить по законам военного времени, а в смутное время всегда легче без шума расправиться с внутренним врагом. По мнению Запада, Хомейни очень боялся оппозиции внутри своей страны, а она росла и крепла с каждым днем, набирая силы среди самых молодых – студенчества. Еще недавно они ратовали за идеи исламской революции, но теперь, увидев ее результаты своими глазами, поняли, что желали они совсем не этого. Эти молодые парни и девушки оставались в Иране и продолжали учиться в местных университетах, создавая собственные политические кружки, где обсуждалось, что идея исламского равенства в итоге извращена, и страна катится в пропасть. Подобных молодежных организаций с каждым днем становилось все больше и радио «Свободы» уверяло, что новый иранский режим боится их пуще, чем иракского неприятеля.

Советский Союз отреагировал на нашу войну весьма скупо: коротко вынес Ираку свое официальное осуждение, как инициатору конфликта, после чего объявил нейтралитет. Нам казалось, что это хорошо, ведь мы слышали, что наших парней и так отправляют воевать в Афганистан, не хватало их еще и сюда прислать на подмогу. Мы свято верили в то, что наша Родина, как более сильная и справедливая, везде только защищает слабых и помогает восстановливать справедливость.

Больше ничего про эту войну нам узнать не удалось, и мы так и не поняли, кто у них там прав, а кто виноват. Посольский инструктор сказал, что в детали конфликта нам вникать и ни к чему. Наше дело – обеспечить светомаскировку и по тревоге своевременно спускаться в укрытие. А Иран с Ираком и без нас разберутся.

Мы, конечно, были на стороне Ирана – но в основном потому, что физически находились на его стороне. Самолеты нас бомбили советские, а иранские солдаты отстреливались из «калашниковых».

Впервые я увидела их в окно своей комнаты. Конечно, это было далеко не в первую воздушную тревогу, а недели через две. В первые дни войны мы мчались в укрытие при первом взвизге сирены и нам даже в голову не приходило полюбопытствовать, что там летает в небе. Но вскоре мы поняли, что иракцы бомбят точечно, метя главным образом в предприятия, а над жилыми кварталами города просто пролетают. Госпиталь они, скорее всего, не тронут, если только по досадной случайности. У моей мамы был уже совсем большой живот, и бегать каждый раз вниз по лестнице (лифт и электричество во время воздушной тревоги отключали) ей было тяжело. Поэтому спустя две недели мы стали спускаться в бомбоубежище через раз. Мама отказывалась идти вниз, папа не мог ее оставить, а я не могла оставить их двоих. В итоге мы втроем полушутя решили, что если умрем, то все вместе.

Вскоре весь город понял, что над столицей бомбардировщики неприятеля летают больше для острастки, чтобы люди не забывали: на дворе война! Зловещий гул истребителей и немедленный визгливый вопль сирены в обязательном порядке раздавались раз в день, реже дважды, обычно сразу после вечернего азана. Но в «татиль» (выходной – перс.), по пятницам, они не прилетали никогда. Священную «джуму» (пятница – перс.) уважали обе воюющие стороны, поэтому в этот день не гневили Аллаха, неся смерть соседям.

Но как бы то ни было, видеть военные самолеты не в кино про войну, а в собственное окно было жутко.

Как-то в начале октября мы с папой и мамой не побежали по тревоге. Мама неважно себя чувствовала и лежала в спальне. Папа был при ней, а я осталась в своей комнате. Окно мы плотно занавесили глухой черной портьерой.

Сначала я услышала приглушенный и от того особенно пугающий утробный рев. Приоткрыла краешек черной портьеры и увидела в небе справа от армянской церкви ревущую черную точку. Она двигалась откуда-то с юга, быстро и наискосок, стремительно нарастая в размерах, и казалось, что она несется прямо на меня. С двух сторон от нее, немного отставая, так же неумолимо вырастали еще две точки. Через мгновенье из молочных октябрьских сумерек вырисовались три зловещих силуэта, маленьким, но шумным косяком несущиеся в нашу сторону. Очертаниями они смахивали на хищных птиц или толстую саранчу, какой я запомнила ее из киножурнала про сельхозвредителей, увиденного перед сеансом в московском кинотеатре. В уже ставшем мне родным и еще недавно мирном тегеранском небе они казались каким-то роковым недоразумением, зловещими пришельцами из фильма ужасов.

Я даже закрыла глаза и изо всех сил пожелала, чтобы это был сон. Но страшная картинка не исчезла.

По мере приближения первая «саранча» оказалась небольшим темно-зеленым самолетом с агрессивно задранным хвостом, короткими крыльями и кургузым «туловищем», на котором отчетливо виднелись большие красные звезды.

Издавая гулкий рокот, «саранча» пролетела прямо над нашим домом, за ней проследовали две ее спутницы. Наверное, это зрелище длилось всего пару секунд, но та картина до сих стоит у меня перед глазами. Потом еще долго время от времени я видела во сне один и тот же кошмар: я стою на балконе высокого дома, а прямо на меня с жутким гулом мчится громадный черный самолет. Я пытаюсь уйти с балкона и спрятаться, но ноги меня не слушаются, они будто ватные и я не могу ими пошевелить. Так я и стою неподвижно, завороженно наблюдая, как на меня надвигается гигантская железная махина.

Первым делом я побежала к папе спрашивать, почему на самолетах красные звезды?! Это же советские военные истребители, я видела такие в кино про Великую Отечественную войну!

Папа объяснил, что задолго до начала этой войны Советский Союз подписал с Ираком договор о взаимопомощи, в том числе и военно-технической. А поскольку в Ираке самолеты делать никогда не умели, их закупали в СССР. Конечно, наша Родина против любой войны и сейчас прекратила всякие поставки Ираку, несмотря на существующий договор. Но отнять ту военную технику, которую Ирак купил раньше, СССР не может, при всем своем желании.

– Боже мой, хотя бы красные звезды замазали! – вздохнула моя мама. – Вот как ребенку такое объяснишь?! Позорище! В Москве дети посещают уроки мира, знают, что наша страна производит вооружение только для обороны, а не для войны. А из-за тебя, – мама кивнула на папу, – наш ребенок вместо этого наблюдает, как две дикие страны решают проблемы между собой при помощи советской военной техники!

– Им некогда замазывать, война же! – развел руками мой папа. – А это лишняя трата времени и краски. К тому же, они гордятся, какой у них мощный друг в лице Советского Союза, и хотят, чтобы иранцы видели, чьи у них истребители. Ирак же этой войной главным образом хочет запугать Иран, чтобы исламская революция не перекинулась через иракскую границу. А речку эту они уже сто раз делили, и обе стороны знают, что это надуманный повод.

– А у иранцев почему советские автоматы Калашникова? – подозрительно осведомилась я, вспомнив, что мне рассказывал Серега.

– Их им продала сердобольная Северная Корея, – ответил папа. – Ни одна цивилизованная страна не захотела вооружать страну победившего ислама. Сжалились только северокорейцы, вспомнили, как их тоже весь мир травил.

– А у них откуда «калашниковы»? – недоверчиво спросила мама, включившись в военную дискуссию. Она тоже ничего не понимала.

– А Корея закупила в СССР, но тоже давно, – пояснил папа. – Да, это кажется странным. Но экспорт вооружения – важная часть экономики нашей страны. Советская военная техника – лучшая в мире. А продавать ее необходимо для того, чтобы пополнять государственный бюджет. У нас же бесплатные школы, больницы, пенсии пожилым, на все это где-то надо брать деньги.

– Но мы же за мир? – уточнила я.

– Конечно! – заверил меня папа. – Поэтому мы не продаем оружие странам, которые развязывают войны. Только тем, которые укрепляют свою обороноспособность на случай нападения врага.

Тогда папины слова успокоили не только меня, но и маму. Мы знали, что Советский Союз всегда помогает развивающимся странам. Так что ничего удивительного, что в загашниках страны «третьего мира» обнаружились закупленные раньше советские бомбардировщики.

Много лет спустя мы узнали, что тем временем новый иранский режим тайно вооружали … Соединенные Штаты! При том, что захваченные этой новой властью в плен американские заложники так и продолжали томиться в тюрьме, которой стало им собственное посольство. Только теперь над ними еще и кружили иракско-советские истребители и выла воздушная тревога. Порой мир становится похожим на комедию положений или на анекдот про любовника в шкафу, особенно, если все действующие лица фарса руководствуются только корыстью и не дорожат своим честным именем. Ведь все тайное рано или поздно становится явным. Правда, официальные власти США в 1985-м году, когда все выяснилось, заявили, что понятия не имели, что Иран воюет с Ираком из их оружия. Поставки осуществляли якобы частные лица: нечистоплотные американские бизнесмены при помощи таких же нечистоплотных израильских коллег.

Чуть позже и остальные бимарестанты стали лениться бежать в укрытие. После того, как узнали, что иракская сторона попросила Союз вывезти своих специалистов со сталелитейного завода в Исфахане и с предприятий Ахваза, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы поняли, что Ирак не хочет подвергать опасности советских граждан, убивая их из советского же оружия, и решили, что специально атаковать наш госпиталь они уж точно не будут. На самом деле, человек привыкает ко всему. И когда бомбят два раза в день, подлинный ужас охватывает только в первое время. А по мере привычки страх притупляется, и возвращаются такие обыденные человеческие состояния, как лень и некогда. Нездоровится – не побегу вниз, авось пронесет. Или занят чем-то важным по дому – например, провожу генеральную уборку – не бежать же вниз в грязном халате!

Во второй месяц войны спуски в укрытие и вовсе стали чем-то вроде отдельного развлечения и светского променада. Наши медсестры к вечеру подкрашивались и принаряжались в элегантные шелковые халаты. На лестнице и в укрытии стоял полумрак, делать там было нечего, кроме как пережидать воздушную атаку, поэтому бимарестанты, чтобы разрядить обстановку, обычно в это время веселили сами себя анекдотами и отвешивали комплименты дамам.

Не по себе всем нашим было в основном от того, что мы понятия не имели, чем все это закончится для нас. Человек всегда чувствует себя неуютно, когда не знает, что с ним будет завтра, и понимает, что это зависит не от него. В то время, пожалуй, и я впервые, несмотря на малый возраст, осознала, что самое страшное состояние – это подвешенное. Даже не поняла, а почувствовала кожей: когда не ты сам решаешь и отвечаешь за себя, становишься беспомощным и уязвимым.

Иранская сторона не хотела отпускать советских инженеров, без них встали бы стратегически важные для страны предприятия. И именно эти промышленные объекты были основной целью противника, их Ирак атаковал не для острастки, а на разрушение. С Ираном Советский Союз тоже был связан определенными договоренностями в отношении предоставления советских специалистов и их эвакуацию не объявлял. И все эти, по сути чужие, проблемы могли стоить советским инженерам жизни. Насколько мы знали, некоторые из них сами захотели закончить командировку и уехали домой, другим удвоили зарплату и они остались. Русский человек привык быть отчаянным.

Тем временем Тегеран жил почти обычной жизнью: в городе по-прежнему работали кафе и магазины, только стало намного хуже с продуктами, и после заката наступал комендантский час. Погасли веселые огоньки реклам и иллюминация на улице Моссадык, а сразу после вечернего азана все заведения опускали ставни. Город погружался в полную тьму, но в нем все равно чувствовалась жизнь – где-то там, за глухо занавешенными светомаскировкой окнами.

– Какая странная война! – рассуждала моя мама, которая была уже на девятом месяце беременности. – Вот я родилась в первый послевоенный год, в 1945-м. Все детство я слышала о войне и в полной мере ощутила все горе и лишения, которые она принесла нашему народу. Почти все потеряли близких, все было разрушено, голод, сиротство, страну надо было поднимать из руин. Жизнь каждого человека была подчинена тому, чтобы защитить Родину. Я выросла с уверенностью, что война – это общенародное бедствие и равнодушных к ней быть не может. Все так или иначе вовлечены в нее: кто не ушел на фронт, тот работает на оборону в тылу. До сих пор сердце кровью обливается при мыслях о Великой Отечественной, хоть своими глазами я ее и не видела. И здесь что? Тегеранцы ведут себя так, будто война их не касается! Вон днем сидят в кафе на Надери и хохочут, как ни в чем не бывало!

Это было правдой. Тегеранская интеллигенция, которая по неким своим причинам не покинула страну в революцию, не вовлекалась ни в демонстрации с политическими требованиями, ни в военный ажиотаж. Они выполняли свои обычные обязанности, а в свободное время старались отдохнуть привычным им образом. Теперь я понимаю, что, пережив исламскую революцию, эти люди выработали определенную толерантность к внешним потрясениям. Они приняли для себя решение не покидать свой дом и свою родную землю, а все прочее от них не зависело, они понимали это и ни во что не лезли. И, судя по всему, еще и старались поменьше нервничать, догадываясь, что от их переживаний ничего не изменится.

Мамины наблюдения были верны: днем кафе на Моссадык и Надери и впрямь были полны народу, публики было даже больше, чем в довоенное время. Может быть, так казалось потому что после заката кафе теперь не работали и те, кто раньше проводил . в них время по вечерам, теперь приходили днем. А может, хоть каким-то подобием развлечений горожане пытались скомпенсировать себе события последних двух лет, которые лишили их нормальной жизни. И если раньше находились те, кто верил, что «все наладится», с началом войны стало совершенно очевидно – будет только хуже.

– Здесь война отдельно, жизнь отдельно, как будто она не настоящая! – недоумевала моя мама. – Хотя бомбят вон по-настоящему! Я даже не знаю, что своей маме написать! Она не понимает, что может быть такая «полувойна»! И требует, чтобы мы немедленно вернулись домой и не отдавали свою жизнь в чужом конфликте.

Бабушка действительно прислала нам письмо с таким категорическим требованием. Это было немножко смешно, но бабушке точно объяснить такое было невозможно. Что у нас вроде и правда настоящая война, но при этом мы с мальчишками спокойно стоим на балконе последнего этажа и разглядываем самолеты с красными звездами на борту или крыльях, словно смотрим кино про разгром фашистов. К ноябрю это стало именно так: войну смотрели как кино, а от укрытия отлынивал даже маленький Сашка. Как и все мальчишки, мои приятели увлекались военной техникой, много читали о ней, конструировали модельки и собирали солдатиков, поэтому для них было особым удовольствием важно опознавать:

– О, вон Су-21 полетел! – кричал Серега.

– Сам ты Су! – презрительно фыркал в ответ Макс. – Это МиГ-23! В крайнем случае, МиГ-21!

– Эх вы, салаги! – авторитетно вмешивался Серегин папа, офицер запаса. – Бери выше, это МиГ-27! Или вообще 29-й! Плохо видно, больно дыму от них много! Иракцы эти и самолетами пользоваться не умеют, трескотня одна!

– Пап, а правда у Ирака есть наша «Катюша»?

– Какая еще Катюша? – не верила я собственным ушам. – Неужели та самая – «расцветали яблони и груши»?

– Она самая, – важно соглашался Серега. – Неожиданно, да?!

– И не одна «Катюша», – отвечал на вопрос сына дядя Саша. – Наших «Катюш» у иракцев много, а еще советские ракеты «земля-воздух», танки и БМП (см. сноску-2 внизу).

– Из «калаша» пальнули, – определял по звуку Серега.

– Да, «калаш», – важно соглашался Макс.

Звучало это так обыденно, будто все было не взаправду, а мы лишь играли в «войнушку» и «самолетики».

Правда, Вовка и Танюшка с нами не стояли, они всегда спускались в укрытие. Их можно было понять, ведь они новенькие. А мы вчетвером уже такого насмотрелись за время своей жизни в иранской столице, что чувствовали себя ветеранами, закаленными сначала революцией, а теперь и войной, которая и впрямь превратилась для нас в новую игру.

*      *      *

Но все равно наша жизнь перестала быть прежней: теперь все вокруг подчинялось законам военного времени.

Авиасообщение с Москвой прекратилось: «Аэрофлот» закрыл свои регулярные рейсы в Тегеран, и теперь в Союз можно было добраться только через Баку – поездом или паромом.

Разъезжать по городу, как раньше, стало опасно. Не потому, что для советских людей возникла какая-то особая угроза, а просто на улицах случалась стрельба и исходила она не от Ирака. Как обычно это бывает, отдельные группировки и личности, пользуясь военным положением, стали при помощи оружия решать собственные проблемы. На войне как на войне: она все спишет и разбираться никто не будет.

На Рухишках второй год санкций и военное положение в зоне Персидского залива тоже сказались: в последний год большинство товаров ввозилось в Иран из арабских стран морским путем, а теперь торговые суда не ходили. Рухишки закрыли все свои магазины, оставив только «супер» возле нас. Я вспомнила, как пять месяцев назад мой папа предрек, что о верховой амуниции от «Живанши» им скоро придется забыть. Так оно и вышло. Но Рухишки все равно по-прежнему улыбались, смеялись и уверяли, что ни капли не жалеют, что не уехали вслед за родней в Париж и Калифорнию. Они любят родину, что бы с ней не случилось. А Ромина как-то потихоньку призналась мне, что они с матерью и Роей, может быть, и поехали бы в Париж. Но отец ни за что не согласится, брат его поддерживает, а они ни за что не оставят своих мужчин. И спорить с ними не станут, ведь слово мужчины в семье – закон.

Я вспомнила, как запросто обе сестры Рухи обращались со своим отцом, и еще раз подивилась этому странному для меня сочетанию. Почитание отца в их семье было не формальным из серии «так со старшими не разговаривают», как любила одергивать моя мама, а глубоким, внутренним. Дочки могли подшучивать над своим папой, но при этом не стеснялись признаться, что как он решит, так все и будет. А их отец, в свою очередь, не показывал свою власть в бытовых мелочах, приберегая ее для принципиальных вопросов. В повседневной жизни господин Рухи держался с домочадцами снисходительно, добродушно и на равных, но в момент принятия решения изрек свое веское слово, оспаривать которое никому из семьи не пришло даже в голову.

В советских семьях чаще было все наоборот. Русские дети не могли подшучивать над родителями, это считалось хамством и невоспитанностью. Зато послушно кивать, а потом делать все по-своему, они очень даже могли и умели. Как только родители отворачивались, русские детки норовили сделать хоть что-нибудь им наперекор. И чем строже были родители, тем чаще возникало такое желание, и я не была исключением. А чем меньше было мелочного давления со стороны старших, тем чаще чадо включало собственную голову. В то время я где-то вычитала, что далеко не все люди умеют разумно пользоваться предоставленной им свободой. Ведь это тоже навык, которому нужно обучать с детства, давая ребенку разумную степень свободы и наделяя его ответственностью за самого себя. Мне так понравилась эта мысль, что я даже записала ее в свой личный дневник.