Димка тоже вернулся – с бабкиной дачи. Ходил грустный, ещё более молчаливый, чем раньше. К Светке не подходил. Только смотрел иногда как побитая собака. Светка этих взглядов не замечала, их вообще видела только Маша. А Димка знал, что Маша видит. Иногда ему нестерпимо хотелось поговорить с кем-нибудь о Светке, с кем-нибудь, кто всё понимает, и никому больше не разболтает. С кем-нибудь хорошим и умным. У Маши такие умные глаза. И волосы, как он только раньше не замечал, такие чудесные рыжие волосы. И не красится она совсем, в отличие от этой вертихвостки Светки. Маша настоящая, и такая близкая.
В октябре Димка полез целоваться. Они сидели на набережной. Мимо плыла огромная холодная река. Реке не было дела до каких-то подростков, торчащих на берегу. Дул пронизывающий осенний ветер. Он уже давно сдул с набережной всех любителей осенних прогулок. А Димка всё говорил и говорил. Встать и уйти Маше было неловко. Димка по-прежнему был ей симпатичен, не хотелось обижать его, и так уже обиженного. Но молчаливым он нравился ей больше. Маша ёрзала на холодной лавочке и смотрела на реку. И тут он внезапно её обнял. Неприятно скрипнула о куртку куртка. Маша удивлённо повернула голову и увидела его лицо. Слишком близко, ближе, чем надо. Ещё летом Маша умерла бы от счастья, если бы… Ещё весной она умерла бы – лишь бы… Хоть раз. Хоть во сне. Но сейчас Маша поняла: ещё секунда – и её поцелует Светка. Прямо из глубины Димки. Ярко накрашенными кроваво-красными губами. Следы от этой её помады вечно остаются на чашках, стаканах, летом вот подолгу оставались на Димке. Словно печать. Маша вздрогнула и слегка отпихнула парня. Мягко, но отчётливо. «Не надо, не надо мне, Димочка», – тихо сказала она.
И так жалко его стало. До слёз.
Ты просто космос
Сначала Димкиным отцом, как положено, был космонавт. Он летал где-то в далёком бархатном космосе и иногда присылал на землю подарки. «Сбрасывал», – думал Димка и с восхищённым ужасом всматривался в серенькое городское небо. Днём небо почти всегда было абсолютно непримечательным, а вот ночью… Ночью всё было видно! Он проступал сквозь скучное серо-голубое пространство – сначала тёмно-синий, потом чёрный, с проблесками ледяных звёзд… Космос! И где-то там, между этих звёзд летает папа. Димка всегда представлял себе папу в скафандре, но почему-то без ракеты. Раскинув руки папа летел в тёмном и одновременно сияющем небе и иногда ловко огибал звёзды. Димке даже в голову не приходил вопрос: почему папа не возвращается. Разве можно вернуться из космоса! Лично он, например, ни за что бы не вернулся.
Димка папу понимал и одобрял. Прощал ему простенькие, совсем не космические подарки. Всякой звёздной всячины в космосе полно, а ты поди найди там жёлтую пластиковую машинку, которая продаётся в соседнем универмаге. Папа всегда находил. Машинку, резиновый – сразу двух несочетаемых цветов – мяч, металлический конструктор из палочек с дырочками. Иногда среди звёзд найти удавалось только шоколадку. Но это ничего, космическая шоколадка всегда была вкуснее обыкновенной, земной. Димка ел её долго, на целую неделю мог растянуть. А когда предлагал кусочек маме, она всегда почему-то отказывалась, и кажется, на Димку злилась. «Сам ешь!» – говорила она и уходила на кухню.
Первый раз Димка посидел с минуту на диване, совершенно растерянный, и пошёл за ней. Прямо так, с шоколадкой в руке. Он никак не мог понять, почему добрая тёплая мама вдруг стала такой холодной и злой. Наверное, это он, Димка, сделал что-то не так, обидел её. Мама стояла возле кухонного стола, смотрела в окно и смеялась, вздрагивая всем телом. Димка тоже засмеялся – от облегчения и радости. Она не обиделась! Сразу стало так легко и спокойно. Мама обернулась. Лицо у неё было мокрое и злое. «Плакала», – с запоздалым ужасом подумал Димка.
Тот день был плохой. Даже папин космический подарок не помогал. Мама впервые громко и зло накричала на Димку, обозвала его бесчувственным, ледяным. И ещё сказала, что он весь в отца. Но сказала так, как будто было в этом что-то плохое. До самого ужина мама с Димкой не разговаривала, а он сидел в своей комнате и изо всех сил думал. Думал, как ему жалко маму, думал, что же такое он всё-таки сделал и не заметил. Думал: как же здорово, что он весь в отца! К вечеру Димка совсем уже успокоился и увлечённо представлял, что вырастет и тоже улетит в космос. Будет там летать, летать… И может быть, даже встретит папу.
Он планировал по комнате, раскинув руки и слегка наклоняясь на виражах. Тогда-то в комнату и зашла мама. Она пришла мириться с растерянным и, конечно же, заплаканным Димкой. А Димка летал! Мама тенью стояла в дверях и качала головой. «И пусть! – подумал он почти весело. – Вечно она чем-то недовольная, а чем не поймёшь. Не буду как она. Буду как папа». Димка даже глаза зажмурил, чтобы видеть перед собой не укоризненное мамино лицо на фоне жёлтого коридорного шкафа, а огромный чёрно-синий космос.
В космонавтов Димка не верил лет с десяти. Мог бы и раньше догадаться, но так чудесно было прятаться в мечты о прекрасном далёком и сияющем мире, о прекрасном далёком (умереть – не встать – летающем!) отце. Он оттягивал этот момент как мог, уже почти сознательно. Укладываясь спать, заставлял себя представлять бескрайнее пространство, наполненное светом огромных ледяных звёзд, и человека без лица – в космическом скафандре и шлеме. С каждым разом человек улетал всё дальше и дальше. Однажды он почти пропал из виду. Димка не стал его догонять, он фыркнул с досады, и начал думать о завтрашнем футбольном матче с командой из соседней школы.
Ещё года через три Димкина мать «по страшному секрету» рассказала ему, что на самом деле его отец – известный писатель-фантаст (Димка как раз начал запоем читать его книги). «Ещё бы президента приплела», – раздражённо думал Димка. Но вслух не спорил, мать часто придумывала специальную успокоительную ерунду, с которой ей жилось легче и веселее. «Лишь бы меня не впутывала, – фыркал он про себя. – Как она там говорит, когда ругается? Ледяной? Ледяным-то быть лучше, чем безмозглым».
Ерунда это всё, книжные выдумки – про то, что подростки, которые растут без отца, больше всего на свете хотят этого отца найти. Очень надо. Димка десять лет хотел и перехотел. Сейчас у него других – своих – дел полно. А этот – пусть катится. Все они пусть катятся.
***
Класса с десятого его все звали Демон. Кличка такая, типа Димона, но более подходящая. Подходящая настолько, что перекочевала с ним из школы в институт, а оттуда даже на работу. Ага, Демон Дмитриевич. Смешно. Хорошо, что у них в офисе такой фигнёй не страдат и обращаются друг к другу просто по именам. Отчества – это вообще какой-то анахронизм мутный. А Инга упорно звала его Димкой. Как мама. И это почему-то совсем не раздражало.
Инга была мягкой, тёплой, какой-то по-щенячьи радостной, и настолько же по-щенячьи бестолковой. Всё-то у неё выходило не так – то палец прищемит, то каблук сломает. А ещё учительница! Все эти неприятности Ингу не расстраивали, а смешили. Она весело демонстрировала миру синяк на пальце и сломанный каблук, – смотрите, мол, как у меня всё не по-человечески. А обидеться или расстроиться забывала.
Ингу хотелось беречь, греться об неё. Димка обнимал мягкое податливое тело и думал, что никому-никому больше не позволит её обидеть. И тут же вздрагивал от Ингиного писка – сам не заметил, как руку ей придавил.
«Сдохнет она без меня», – думал Димка. Без злости думал, и звучало это в его голове не грубо, а естественно – как ещё о щенке думать? Кипятком из кастрюли обварится или будет из ванны вылезать, и ногу подвернёт. Чучело. Его это больше не умиляло. Скорее пугало и раздражало. Поначалу он даже думал, что Инга притворяется, специально кажется совершенно беспомощной. Чтобы он чувствовал себя рядом с ней большим и сильным. Что им, бабам, только в голову не придёт. Потом ему стало казаться, что она переигрывает. Ну нельзя же в самом деле падать на ровном месте и через раз застревать в нормально работающем – новом! – лифте. Димка злился, он не любил, когда его обманывают, тем более, так грубо и глупо. Он даже начал кричать на Ингу, чего раньше не позволял себе ни с одной девушкой. Инга смотрела на него, растерянно хлопала глазами, и сразу начинала плакать. Искренне, по-детски, словно правда не понимала, что она сделала не так. Димку в таких случаях просто корёжило. Он уходил. Чтобы не ударить её со всей дури.
Ингина мелкая неудачливость казалась заразной. Он то и дело ловил себя на том, что умудряется споткнуться – точно так же, как Инга – на ровном месте. Он начал забывать дома зонт, а если точно и специально брал его с собой, тот обязательно ломался прямо под дождём. Налетал сильный ветер, бесцеремонно выламывал пару спиц и тут же стихал, как не было. Димка злился, и на дождь, и на ветер, и почему-то на Ингу. Словно это она, словно она специально. От его крика она теперь затихала, пряталась куда-то глубоко в себя, и больше не плакала. Только смотрела – печальными щенячьими глазами. Главное, не ударить, главное, ни в коем случае не ударить.
Это казалось Димке самым страшным. Если он не выдержит и хотя бы раз занесёт руку, он сразу же перестанет быть собой, спокойным, выдержанным собой. И станет кем-то другим, чужим и страшным. Как несуществующий отец в несуществующем космосе.
Кошка
А вот у Маши бабушка была ведьма. Это было нормально, Маша давно привыкла и не боялась. Отец так и говорил: старая ведьма! И сплёвывал. Машина мама почему-то очень огорчалась, но не спорила, только глаза опускала и становилась как будто ещё меньше.
Маше очень хотелось познакомиться с настоящей ведьмой. Она представляла себе, как идёт в красной летней панамке через сказочный лес (Маша почему-то видела не настоящие деревья, которые росли в парке возле дома, а нарисованные – из книжки). Вот идёт она по нарисованной дороге между огромных нарисованных ёлок, и видит вдалеке избушку (избушка была настоящая, из зелёных от старости брёвен). А из избушки навстречу ей выходит старая ведьма, её, Машина, бабушка. И так радостно в этот момент становилось, так весело!
Но бабушка навстречу не спешила. Она уже видела Машу – новорождённой. А какая разница, неделя ребёнку, или пять лет? Всё равно ничего интересного. Маша всё понимала, и на бабушку не обижалась. Только фантазировала, как подрастёт, станет наконец интересной, познакомится с бабушкой и понравится ей. И может быть, даже будет жить с ней в её волшебной зелёной избушке в нарисованном лесу. А ещё у них будет кошка! Рыжая и пушистая. У Машиного отца была аллергия на кошек. И на собак. И, кажется, немного на Машину маму, тут Маша была не уверена. Мама у неё была хорошая, самая лучшая! Но ведь и кошки тоже хорошие, а папа всё время морщится, когда их видит. Даже если кошка на улице, где-нибудь далеко, или вообще на чужом подоконнике, задёрнутая крепким стеклом. При виде мамы папа не морщился, а просто менялся, в нехорошую сторону. Так-то папа тоже был замечательным: катал Машу по квартире на спине, подсовывал ей конфеты в карманы курточки, показывал страшные живые тени на стене или занавеске. А на маму то кричал, то тихо рычал. То вообще не замечал её неделями. Но мама не обижалась. Если он кричал слишком громко, уходила на кухню, или во двор – с Машей гулять. А когда они возвращались, папа вроде бы и не злился больше. Вообще мама с папой редко виделись, уйдут утром на работу – работы у них были разные, в разных концах города, – а вечером по разным комнатам расходятся, и всё в порядке. Маша привыкла. Только бы вот бабушку-ведьму хоть разок увидеть…
Впервые (не считать же недельный возраст!) она увидела бабушку в семь лет. Маша уже была совсем взрослой, ходила в школу, и хорошо там училась. В пятницу за ужином мама сказала, что завтра они поедут в гости к бабушке. Папа скривился, как от зубной боли, но промолчал. Мама быстро уточнила: «Мы с тобой, Машенька, поедем. У папы дела, он дома останется». Маша обрадовалась, она не любила, когда они ходили куда-то все вместе, такие дни почему-то всегда были тяжёлыми и неприятными. Даже, если шли они в театр или в гости. Радоваться поездке к бабушке Маша боялась. Ей казалось – вот обрадуется она сейчас как следует, а мама скажет, что пошутила. Или завтра станут они собираться, и начнётся страшный ливень, с грозой, и никуда они не пойдут. Или – ещё страшнее – бабушка передумает, скажет, чтобы не приходили. Маша тщательно жевала котлету и радовалась тихо-тихо, почти безопасно.
Утром в субботу ярко светило солнце, мама с очень серьёзным лицом гладила Машино самое нарядное платье – в серо-розовую клеточку. Папа курил на балконе, а когда вернулся в комнату, казался совсем довольным. Никто ни с кем не ругался. Было это и хорошо, и как-то подозрительно. Но Маша уже разрешила себе радоваться и в припрыжку понеслась в ванную – умываться и чистить зубы.
После завтрака они попрощались с папой. «Привет передавай своей старой ведьме!», – буркнул он маме, а Машу потрепал по голове и даже в нос чмокнул. Мама взяла с собой – в подарок – большущую красивую коробку конфет (вот для чего она в шкафу пряталась!). И они поехали.
Ехали сначала на автобусе, потом на метро. Долго. Как и положено в сказках. Выбрались из-под земли где-то далеко-далеко от дома. Но дома вокруг были точно такими же, как и у них в районе, и деревья в небольшом парке росли самые обыкновенные, знакомые – чахлые городские берёзки и полуголые тополя. И ни одной тебе ёлки! Из интересного был только небольшой мост через грустный, еле текущий куда-то ручей (река «Великая» было написано на табличке возле моста, под табличкой стояла переполненная зелёная урна). Мост был гораздо серьёзнее реки, он был хоть и не большой, но весь резной, словно кружевной. Точнее, перила были кружевными и резными. А вот доски под ногами оказались просто дырявыми. Маша даже видела реку Великую у себя под ногами. Мама всё беспокоилась, что Маша застрянет ботинком в какой-нибудь щели или и вовсе провалится сквозь гнилые доски. А Маше ручей, считавший себя рекой, понравился, и мост понравился. И парк вообще. Хоть он совсем не был похож на сказочный лес.
Дом был зелёный. Правда не из брёвен, а из таких больших квадратиков («Блоков», – подсказала мама). В подъезде было тихо и как-то сыро. Маше наконец стало страшно. Ещё чуть-чуть и она увидит старую ведьму! Она и хотела этого, и нет. У двери Маша даже дёрнула маму за рукав, собиралась попросить: «Поедем лучше домой! К папе!» Пусть там себе смотрят друг на друга исподлобья сколько влезет. Но мама уже нажала на кнопку звонка. Дверь отворилась без всякого скрипа. И Маша тут же выдохнула от облегчения и разочарования. На пороге стояла очень высокая и очень красивая женщина, которой меньше всего на свете подходило определение «бабушка». «Ведьма» – ей тоже совсем не подходило. Женщина была в длинном вишнёвом халате, в очках с тонкой золотистой оправой и кажется, на каблуках. А ещё у неё была сложная причёска, и маникюр. Мама никогда такие причёски не делала, и ногти тоже не красила. И ходила дома не в вишнёвых халатах, а в старых летних платьях, больше похожих на длинные футболки. Маша, вся замерев, смотрела на женщину. Женщина, скользнув взглядом по Машиной маме, наткнулась глазами на Машу. Посмотрела сначала рассеяно, потом заинтересованно.
«Проходите. Мойте руки», – буднично сказала она. И отступила, пропуская их в темноту квартиры. Маша думала, что мама будет обниматься со своей мамой. Маша бы обязательно обнималась! Когда мама возвращалась вечером с работы, Маша бежала к ней со всех ног, утыкалась носом сначала в юбку, потом в пиджак. Потом Маша вытянулась и теперь доставала маме почти до плеча. Но ритуал соблюдался. Мама была прохладная, и приятно пахла чем-то вроде огурца. Эти её «огурцовые» духи стояли на тумбочке в коридоре. Когда Маша была ещё совсем маленькая и в садике очень скучала по маме, ей давали с собой надушенный носовой платок. Маша носила его в кармане, и никому не показывала – отберут же из вредности. Но знала, что он есть. Сквозь множество детсадовских запахов чувствовала этот, еле слышный – свежий и холодный. И мама как будто была рядом. …Но мама с бабушкой не обнимались.
В квартире пахло чем-то сладким. Не булочками, как в магазине или кафе. Чем-то несъедобно сладким, но всё равно очень приятным. Мамин прохладный запах не пробивался сквозь этот – яркий и горячий. А может быть, мама просто забыла набрызгаться духами перед выходом.
Они сидели за столом, пили чай из похожих на сказочные цветы чашек. Мама рассказывала что-то о её, Машиных, успехах в школе. Бабушка изредка кивала, но смотрела не на маму, а на Машу. Маша чувствовала этот взгляд, и иногда приподнимая голову от чашки, вежливо улыбалась в ответ.
Больше всего Маше понравилась бабушкина кошка. Огромная, рыжая, она сначала изучала гостей из дальнего угла комнаты, а потом, словно что-то решив, быстро подошла к девочке и ткнулась головой прямо ей в ногу. Ткнулась почти больно, как будто бодалась. Маша тут же забыла про чай и про приличное поведение и начала кошку гладить. Довольное рыжее существо развалилось на ковре, растопырив все четыре лапы и длинный хвост. Маша тоже сползла на пол и начала с кошкой разговаривать. С бабушкой разговаривать было неловко, вон она какая красивая и страшная. Пусть мама с ней говорит. А с кошкой было спокойно и легко. «Маша!», – раздражённо окликнула её мама. Ей было стыдно за дочкину невоспитанность. «Не трогай, – неожиданно мягко, почти тепло, сказала бабушка, – пусть». И Машу с кошкой оставили в покое.
Потом, когда они ехали домой, Маша поняла, на что был похож этот поход в гости. На спектакль. Только они – и мама, и бабушка, и сама Маша – были не зрителями, а актёрами. Мама отрепетировано что-то рассказывала, бабушка – так же отрепетировано – слушала. И только Маша сделала что-то не так. Она слышала по телевизору выражение «завалила роль». А Маша взяла и сама вся завалилась. На пол. Прямо за чаем! Ну и ладно. Она всё ещё чувствовала под руками тёплую кошкину шерсть, и даже поглаживала в метро свой рюкзачок – кожаный и обычно холодный. А ещё! Бабушка тоже оказалась рыжей! Как кошка! И как Маша.
***
Высокая огненно-рыжая женщина в длинном вишнёвом халате стояла у окна. На руках она держала большую и тоже рыжую кошку, показывала кошке мир за окном. В этом мире шли по тропинке к остановке две девочки – постарше и помладше. Девочка постарше крепко держала маленькую за руку и тихо одёргивала, если та начинала подпрыгивать на ходу или смотрела не под ноги, а на небо. Рыжая девочка не обижалась, несколько секунд шла смирно, а потом снова начинала вертеть головой и подскакивать.
«Наша. Это наша», – сказала кошке женщина в окне.
Дура
Оса билась отчаянно и бестолково. Огромная, страшная, она была в ужасе и поначалу не замирала ни на секунду. Инга сначала услышала ритмичное «шмяк-шмяк», и уже потом, заинтересовавшись источником звука, увидела чудовище, бьющееся между новенькой и абсолютно целой москитной сеткой и стеклом. «Шмяк!» Появление Инги оса проигнорировала. «Шмяк! Шмяк!» Инга отскочила от окна и хотела было заорать, но вспомнила, что дома никого нет и не заорала. А смысл? Ей очень хотелось убежать, всё так же молча, спрятаться от страшной – и что самое ужасное – непонятно как оказавшейся по эту сторону сетки – осы. Само сочетание слов «по эту сторону» пугало каким-то настоящим, не осиным, страхом. Подумаешь, насекомое. Но думать как раз не хотелось. Хотелось кричать и плакать. И звать на помощь. Инга почувствовала, что в комнате жарко и очень душно. Помявшись на пороге, она всё-таки развернулась и ушла на кухню, – там можно было открыть окно и спокойно подумать о своей трусости.
Инга уже взялась за пластиковую ручку и вдруг вспомнила, что москитная сетка там, в комнате, цела, она это точно знает. А оса – поди ж ты – пробралась, и бьётся сейчас прямо в стекло. Размеренное «Шмяк! Шмяк!», кажется, слышалось даже в противоположном углу квартиры. Не открывая фрамуги, Инга внимательно осмотрела эту – кухонную – сетку. Окна пора помыть. Она провела пальцем по стеклу. Знакомый раздражающий звук царапнул, но не сильно. Скрежет по стеклу или металлу Ингу никогда особо не раздражал, это Димку всё раздражало: и скрежет, и слишком громкий смех, и Инга.
За стеклом и мелкой решёткой сетки, точно такой же как в комнате, – абсолютно целой – было лето. Покачивались чуть запылённые кроны деревьев. «Всё-то в этом городе пыльное», – отстранённо без осуждения подумала Инга. Неестественно ярким, но тоже грязноватым пластиком мелькала внизу детская площадка. Окно открывать расхотелось. Нужно вернуться в комнату и выгнать осу. Что она в конце концов, как маленькая! Осы боится. Димка бы так и сказал: «Размазня». А сетка наверняка просто сдвинулась, оса зачем-то забилась в узкую длинную щель (пролезла ведь!) и теперь никак не может выбраться обратно – щель не найдёт. Сейчас, когда Инга не видела чудовища и почти не слышала раздражающего мерного стука, осу было жалко. Бьётся там, больно ей, наверное, и страшно. Был бы сейчас Димка рядом…
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
