Великий крестовый поход

3

За восемь прожитых в море лет прекрасная Агнете родила семерых детей. Это было меньше, чем родила бы за такое же время русалка, и, возможно, невысказанное презрение морских женщин не в меньшей мере помогло ей вернуться на землю, чем притягивавший ее вид бревенчатых домиков с тростниковыми крышами или колокола маленькой церкви.

Хотя морской народ, подобно прочим нелюдям, не знал смерти от старости (словно тот, чье имя они не произносили, подобным образом возместил им отсутствие бессмертной души), жизнь его имела и суровую сторону. На них охотились акулы, косатки, кашалоты, скаты, морские змеи и десяток разных видов хищных рыб; те же существа, на которых охотились они сами, тоже зачастую были опасны. Коварство ветра и волн могло стать для них смертельным, равно как и ядовитые зубы и шипы. Холод, слабость и голод уносили многих, особенно в юном возрасте, и они были вынуждены считаться с тем, что выживают лишь немногие из родившихся детей. Королю повезло – возле его дома было лишь три могилы, на которых никогда не позволяли умереть морским анемонам.

Четверо его оставшихся детей встретились среди руин Лири. Их окружал хаос обломков дворца, а в отдалении виднелись остатки домов поменьше. Сады уже начали увядать, стада рыб – разбегаться, а крабы и омары копошились в кладовых, словно слетевшиеся к трупу на берегу вороны. Местом их встречи оказался участок перед главными дверями дворца. Увенчивавший их ранее альбатрос лежал с разбитыми крыльями, статуя лорда Эгира упала лицом вниз, а над ней возвышалась улыбающаяся статуя леди Рэн, некогда завлекавшей мужчин в свои сети. Вода сильно похолодела, а поднятые штормом волны пели городу Лири поминальную песнь.

Дети подводного царя были обнажены, как это принято у морского народа кроме тех дней, когда начинаются фестивали, – зато у каждого имелся нож, гарпун, трезубец и топор из камня или кости, дабы отгонять прочь те опасности, что уже кружили в отдалении, все теснее смыкая кольцо. Никто из них не выглядел в точности как морской житель, но старших троих отличали высокие скулы, раскосые глаза и безбородость их отца. Хотя мать и научила их датскому языку и некоторым датским обычаям, все они сейчас разговаривали на языке морского народа.

Тауно, старший среди них, заговорил первым:

– Мы должны решить, куда держать путь. Смерть было трудно удерживать на расстоянии еще тогда, когда с нами был весь наш народ. Мы не сможем долго справляться с ней в одиночку.

Он был также и самый крупный из них, высокий, широкоплечий, с мощными от постоянного плавания мускулами. Длинные, до плеч, волосы, стянутые украшенной бисером ленточкой, были у него желтыми с едва заметным оттенком зелени, янтарные глаза расходились широко по обе стороны тупого носа и располагались высоко над тяжелыми ртом и челюстью. Кожа его покрылась загаром от частого пребывания на поверхности или на берегу.

– Почему бы нам не отправиться вслед за отцом и всем племенем? – спросила Эйян.

Ей было девятнадцать зим. Она тоже была высока для женщины и сильна силой, таящейся под четкими изгибами грудей, талии и бедер до тех пор, пока она не начинала крепко обнимать возлюбленного или метать острогу в развалившегося на берегу моржа. Кожа у нее была самой белой из всех детей Агнете, а рыжие волосы крыльями разлетались по обе стороны смелого сероглазого молодого ястребиного лица.

– Нам неведомо, куда они отправились, – напомнил ей Тауно. – Место это должно находиться далеко, ведь наш город стоял там, где были последние возле всей Дании хорошие рыбные угодья. И хоть морской народ, живущий в Балтийском море или вдоль побережья Норвегии, и сможет помочь им в пути, для всего населения Лири постоянного места нигде нет. Моря очень широки, сестра, и искать придется долго.

– Но мы, конечно же, сможем спросить, – нетерпеливо произнес Кеннин. – Когда они примут решение, то обязательно попросят кого-нибудь передать нам весточку. – В его глазах вспыхнул огонек, сделав их летнюю голубизну еще ярче. – Ха-а-а, вот подвалил случай побродить по свету!

Кеннину было шестнадцать зим, и ему только предстояло возмужать и ощутить, как угасает юношеский пыл. Он еще не вырос полностью, но видно было, что ему не стать ни высоким, ни широкоплечим. С другой стороны, по своему проворству он был ближе к морскому народу, чем его брат и сестры. У него были зеленовато-русые волосы, круглое и веснушчатое лицо, а тело раскрашено самыми яркими узорами, известными обитателям моря. На остальных украшений и орнаментов не было – Тауно находился в слишком подавленном настроении, Эйян всегда насмехалась над тем, скольких хлопот требует раскраска, а Ирия просто была застенчива.

– Как вы можете шутить… – прошептала Ирия, – когда… когда никого больше нет?

Братья и сестра подплыли к ней поближе. Для них она до сих пор оставалась ребенком, оставленным в колыбели матерью, на которую она все больше и больше начинала походить. У нее было маленькое худое тело с едва намечающимися грудями, золотистые волосы и огромные глаза над вздернутым носиком и слегка приоткрытыми губами. Она сторонилась шумных пирушек столь долго, сколь это было пристойно для дочери царя, и еще ни разу не уединялась с мальчиком, проводя каждый день долгие часы в куполе своей матери, перебирая некогда принадлежавшие Агнете сокровища. Она часто лежала на волнах, разглядывая зеленые холмы и дома на берегу, прислушиваясь к колоколам, созывающим христиан на молитву, а ближе к вечеру выбиралась на берег с кем-нибудь из братьев и бегала в сумерках по пляжу или за искривленными ветром деревьями, а при появлении людей безмолвной тенью затаивалась в вереске.

Эйян быстро и крепко обняла ее.

– В твоих жилах слишком много нашей смертной крови, – сказала старшая сестра.

Тауно нахмурился.

– И в этом ужасная правда, – сказал он. – Ирия слаба. Она не сможет плыть быстро или далеко без отдыха и пищи. Что, если на нас нападут морские звери? Что, если зима застанет нас вдали от теплого мелководья или же беглецы из Лири отправились в Гренландию? Не представляю, как мы сможем взять ее в любое путешествие.

– А нельзя ли оставить ее кому-нибудь на воспитание? – спросил Кеннин.

Ирия сжалась в объятиях Эйян.

– О нет, нет, – взмолилась она так тихо, что они едва ее расслышали.

Кеннин покраснел, осознав свою глупость. Тауно и Эйян переглянулись поверх вздрагивающей и согбенной спины сестры. Почти никто из морских людей не согласился бы взять к себе слабую девочку, когда и у сильных хватает неприятностей в заботах о себе. Если им и повезет, то люди сделают это без особого желания. У них не было реальной надежды отыскать сородича, пожелавшего бы взять ребенка с той же охотой, с какой их отец пожелал бы взрослую девушку, да и не нашлось бы для ребенка нужной ласки.

Тауно пришлось собрать все свои силы, прежде чем произнести решение:

– Я считаю, что перед уходом нам нужно отдать Ирию народу ее матери.

4

Старого священника Кнуда разбудил стук в дверь. Он выбрался из-за полога кровати, нашарил в темноте рясу – подернутые пеплом угли в очаге почти не давали света – и на ощупь добрался до двери. Все кости его ныли, а зубы стучали от холода ранней весны. Кто бы это мог быть, кроме смерти, недоумевал Кнуд. Он уже пережил всех своих товарищей по детским играм…

– Иду, Господи, уже иду.

Недавно взошедшая полная луна отбрасывала ртутную дорожку на пролив Каттегат и заливала призрачным светом иней на крышах домов, но две перекрещенные улицы Элса были погружены в густую тень. На ночь земли вокруг деревушки превращались во владения волков и троллей. Странно молчаливыми, словно боялись лаять, были и собаки, а вся ночь настолько тихой, что можно было расслышать малейший шорох. Что там за глухой стук? Копыто? Не Адский ли Конь пасется среди могил?

Окутанные облаком своего дыхания, перед ним стояли четверо. Отец Кнуд ахнул и перекрестился. Он никогда не видел водяных – кроме того, что заходил в церковь, – разве что издалека в молодости, ставшей теперь лишь чудесным сном. Но кем же еще могли они быть? Лица высокого мужчины и женщины были вылеплены не по людской форме, у мальчика не так явно, а маленькая девочка почти не отличалась от человека. Но на ней тоже блестела вода, капая с накидки из рыбьей кожи, и она тоже сжимала гарпун с костяным наконечником.

– Вы… вы должны были уйти, – пробормотал священник. Его голос в морозной тишине прозвучал пискляво.

– Мы дети Агнете, – сказал крупный молодой мужчина. Он говорил по-датски с ритмичным акцентом, воистину, мелькнуло в голове у Кнуда, заморским. – Заклинание не коснулось нас.

– Не заклинание – святой экзорцизм… – Кнуд призвал на помощь Господа и расправил узкие плечи. – Умоляю вас, не гневайтесь на селян. Они не сами это проделали и не желали этого.

– Знаю. Мы спрашивали… друга… о том, что произошло. Не бойтесь. Скоро мы уйдем. Но сперва хотим отдать вашим заботам Ирию.

Священник прибодрился, услышав эти слова, а заодно и разглядев, что голые ноги гостей имеют людскую форму и не оставляют глубоких следов из-за огромного веса тел. Он пригласил всех войти. Четверо переступили порог, морща носы как при виде застарелой грязи, так и от запахов, царивших в единственной комнатке дома, каким мог похвастать священник. Тот раздул огонь, поставил на стол хлеб, соль и пиво, дождался, пока гости усядутся на скамью, и сам сел на стул, готовясь к разговору.

Он оказался долгим, но закончился добром. Отец Кнуд пообещал сделать для девочки все, что в его силах. Братья и сестра немного задержатся, чтобы в этом убедиться, а он должен каждый вечер отпускать Ирию на берег для встречи с ними. Священник умолял их остаться на берегу и принять крещение, но они отказались. Потом они поцеловали сестру и ушли. Она плакала, беззвучно и безнадежно, пока не уснула. Священник перенес ее на постель, а сам застелил скамью тем, что нашлось в доме.

На следующий день настроение Ирии улучшилось, и с каждым новым днем она становилась все веселее, пока к ней не вернулась прежняя живость. Ребенок Агнете держался отчужденно, боясь признать, что в ней течет чужая кровь, но отец Кнуд проявил к ней всю ту доброту, которую позволяла его бедность. Помогали ему в этом и принесенные из моря дары из рыбы и устриц. Для девочки земля оказалась столь же новой и необыкновенной, как сама она для деревенских детей. Вскоре ее уже окружала шумная стайка резвящихся ребятишек. Что до работы, то она ничего не знала о ремеслах людей, но желала им научиться. Марен Педерсдаттер попробовала обучить ее работе за ткацким станком и сказала, что девочка может стать незаурядной мастерицей.

Тем временем священник послал в Виборг молодого гонца, спрашивая, что следует делать с девочкой и можно ли крестить полукровку. Он молился, дабы ему позволили сделать это, потому что иначе не представлял, что станет с его бедной любимицей. Посланник не возвращался несколько недель – должно быть, в епархии перерывали все книги. Наконец он вернулся, на этот раз на коне, сопровождаемый стражниками, церковным секретарем и самим ректором.

Кнуд рассказал Ирии о христианстве и Господе, и она выслушала его в молчании, широко раскрыв глаза. Теперь же архидиакон Магнус встретился с ней в доме священника.

– Истинно ли веруешь ты в единого Бога – в Отца и Сына, который есть наш господин и спаситель Иисус Христос, и Святого Духа, исходящего из них? – рявкнул он.

Она вздрогнула от его суровости.

– Верую, – прошептала она. – Я не очень хорошо все это понимаю, но все равно верую, добрый господин.

После последующих расспросов Магнус сказал Кнуду:

– От ее крещения не будет вреда. Она не неразумная дикарка, хотя и сильно нуждается в более тщательном обучении перед конфирмацией. Ежели она окажется приманкой диавола, святая вода разоблачит ее; ежели она просто не имеет души, то Господь подаст нам знак, и мы поймем это.

Крещение было назначено на воскресенье после мессы. Архидиакон дал Ирии белые одеяния и выбрал для нее имя святой. Она стала меньше его бояться и согласилась провести субботнюю ночь в молитвах. В пятницу вечером, переполненная нетерпением, она попросила сестру и братьев прийти на службу – священник, конечно же, дал позволение в надежде обратить и их – и заплакала, когда они отказались.

И вот в ветреное утро, когда по небу плыли клочковатые белые облака, а в море плясали гребни небольших волн, перед жителями Элса, собравшимися в деревянной церкви, у подножия модели корабля, висевшей в приделе, и перед распятием над алтарем она преклонила колени, и отец Кнуд совершил над ней и ее крестными родителями ритуал, перекрестил ее и радостно произнес:

– Окрещиваю тебя и нарекаю Маргрете, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Девочка закричала, и ее худое тельце рухнуло на пол. С церковных скамей донеслись аханье и хриплые возгласы, кто-то вскрикнул. Священник наклонился, в спешке позабыв о своей больной негнущейся спине, и прижал девочку к себе.

– Ирия! – произнес он с дрожью в голосе. – Что с тобой?

Тяжело дыша, она обвела церковь ошеломленным взглядом.

– Я… Маргрете, – сказал она. – Кто ты такой?

Ректор Магнус навис над ними.

– А ты кто такая?

Кнуд поднял на архидиакона полные слез глаза.

– Неужели у нее воистину нет души? – всхлипнул он.

Магнус показал на алтарь.

– Маргрете, – произнес он с таким металлом в голосе, что все прихожане мгновенно стихли. – Смотри сюда, Маргрете. Кто это?

Она взглянула туда, куда указывал его узловатый палец, поднялась на колени и перекрестилась.

– Это наш господин и спаситель Иисус Христос, – почти твердо произнесла она.

Магнус воздел руки. Он тоже заплакал, но от триумфа.

– Смотрите, свершилось чудо! – крикнул он. – Благодарю тебя, всемогущий Господь, что ты позволил мне, ничтожнейшему из грешников, лицезреть сей знак неизреченной милости твоей. – Он повернулся к прихожанам: – На колени! Молитесь Ему! Молитесь!

Позднее, оставшись наедине с Кнудом, он уже более спокойно пояснил:

– Епископ и я думали, что может случиться нечто подобное, особливо потому, что в послании твоем было сказано, что святые картины не отвернули от нее свои лики. Понимаешь, у полукровок воистину нет души, хотя тела их, без сомнения, не стареют. Но Господь возжелал получить даже таких. Через святой обряд крещения Он дал ей душу, как дает ее зашевелившемуся во чреве матери младенцу. Теперь она стала полностью человеком, смертной во плоти, но с бессмертной душой. И нам надлежит приложить все старания, дабы не утеряла она души своей и спасла ее.

– Но почему она ничего не помнит?

– Потому что родилась заново. Она сохранила датский язык и все прочие человеческие умения, которыми обладала; но все, что любым образом связывало ее с прежней жизнью, покинуло ее. Наверняка это тоже милость небес, иначе Сатана воспользовался бы ее тоской по дому, чтобы отбить от стада невинную овечку.

Но старик был больше встревожен, чем обрадован.

– Ее сестре и братьям сие не понравится.

– Я знаю, что с ними сделать, – сказал Магнус. – Пусть девочка встретится с ними на берегу перед теми семью низкими и кривыми деревьями. Их ветви укроют моих людей с взведенными арбалетами…

– Нет! Никогда! Я не соглашусь! – судорожно сглотнул Кнуд, зная, сколь жалок его авторитет в глазах архидиакона. Все же он уговорил Магнуса не устраивать засады. Полукровки и так скоро уйдут. А как подействует на новую душу Маргрете то, что первым ее воспоминанием будет пролитая кровь?

И посему священники велели солдатам стрелять лишь в том случае, если им будет приказано. Они поджидали за деревьями в холодных, ветреных сумерках. У кромки воды смутно виднелась развевающаяся белая одежда удивленной, но послушной Маргрете. Пальцы ее перебирали четки.

В шелесте листьев и плеске прибоя послышался новый звук. Прямо перед ними из воды вышли высокий мужчина, высокая женщина и юноша. Сразу было видно, что они обнажены.

– Бесстыдство, – гневно прошипел Магнус.

Мужчина произнес что-то на незнакомом языке.

– Кто ты? – спросила Маргрете на датском и шагнула назад. – Я тебя не понимаю. Что ты хочешь?

– Ирия. – Женщина протянула вперед мокрые руки. – Ирия. Что они с тобой сделали? – произнесла она на ломаном датском.

– Я Маргрете, – ответила девочка. – Они сказали мне… Я должна быть смелой… Кто вы? И что вы?

Юноша взревел и прыгнул к ней. Она подняла крест.

– Именем Господа, изыди! – в ужасе завопила она.

Юноша не подчинился, но остановился, когда его удержал брат. Высокий мужчина судорожно вдохнул.

Маргрете повернулась и побежала через дюны к деревне. Ее сестра и братья немного постояли, недоуменно и тревожно переговариваясь, и вернулись в море.

5

Остров, который люди называют Лесё, находится в четырех лигах к востоку от северной оконечности Ютландии. Песчаный, поросший вереском, продуваемый ветрами с проливов Скагеррак и Каттегат, он почти необитаем, но все же стоящие на нем маленькие церкви навсегда отогнали от него морской народ. А были времена, когда он, называясь Хлесей – то есть «остров Хлея», языческого бога Эгира на языке морских обитателей, – служил важнейшим местом сборов всех морских племен. Однако христианские священники колоколами, священными книгами и горящими свечами давно уже изгнали из тех мест своих языческих соперников.

Но чуть ниже Лесё, подобно китенку возле матери, притулился островок Хорнфискрон: чуть крупнее рифа, всего пол-лиги из конца в конец, с чахлыми полянками вереска. На нем никто никогда не жил, поэтому изгонять из его окрестностей языческую ересь тоже никому в голову не приходило. Возле островка сохранилось еще достаточно древней власти морского бога, поэтому морской народ мог приближаться к нему с юга и выходить на берег.

Титер Ванимен, царь города Лири, привел сюда свое племя в день, когда с запада приближался дождь. Путь отнял у них больше времени, чем потребовалось бы здоровому взрослому, потому что среди них оказалось немало детей. К тому же столь большая группа путешественников не могла по дороге питаться достаточно хорошо, и голод вскоре ослабил каждого.

Выбравшись на берег, они сразу ощутили пронизывающие порывы ветра, жалящие удары первых капель дождя. Вскоре он гулким водопадом обрушился с небес, стальные пенногривые волны с рычанием бились о берег. На западе висела грозовая туча, испещренная руническими зигзагами молний, небо на востоке затягивала низкая дымка.

Ванимен, царапая плавники ног о грубый песок, взошел на самую высокую из оказавшихся поблизости дюн и стал ждать, пока его спутники рассядутся вокруг. Держа в руке трезубец – символ царской власти, – он подбодрял их своим величественным видом. Он был крупнее большинства соплеменников, под снежно-белой кожей скульптурно бугрились мускулы, а шрамы на ней напоминали о многих прожитых веках и бесчисленных жестоких схватках, которые ему довелось выиграть. Мокрые золотистые волосы ниспадали на плечи, окаймляя лицо, очень похожее на лицо Тауно, только глаза у царя были цвета морской зелени. В них читались спокойствие, сила и мудрость.

Но то была лишь маска на лице Ванимена. Утратив надежду, они были обречены. Потрясенные случившимся, соплеменники теперь во всем полагались только на царя.

«Воистину на меня одного», – подумал Ванимен. Чем дольше он жил, тем более одиноким становился. Очень немногие морские люди доживали до его лет, а в Лири это не удалось никому другому – всех рано или поздно что-то губило, и чаще рано, чем поздно, если только житель моря не отличался особым умением или удачливостью. Никого из друзей его детства уже не осталось в живых, а первая возлюбленная уже сотни лет как превратилась в сладостное воспоминание. Пусть ненадолго, но он отважился поверить, что с Агнете он обретет то, что смертные называют счастьем, но слишком ясно сознавал, что продлится оно лишь краткое мгновение, пока тело ее не постареет, а жизнь – короткая, как у всех людей, – не угаснет. Он надеялся, что хотя бы в ее детях сохранится для него толика прежнего счастья. (А самое, наверное, горькое – он более не сможет ухаживать за могилами трех умерших детей.) Остались Тауно, унаследовавший и превзошедший поэтический дар отца; Эйян с ее здоровой красотой; подающий большие надежды Кеннин; доверчивая Ирия, схожая обликом с матерью, – но их уже нет рядом, и сумеют ли они отыскать родное племя в морских просторах?

«Нельзя поддаваться слабости», – вспомнил Ванимен. И, напрягшись всем телом, он заставил себя позабыть о скорби и обозрел свой народ.

Их осталось около четырнадцати десятков. Вероятно, население бывшего Лири впервые кто-либо удосужился пересчитать, и даже сегодня подобная мысль пришла в голову лишь Ванимену. Его долгая жизнь, все возрастающий груз жизненного опыта и ответственности постепенно лишили царя присущей его расе беззаботности, а взамен научили свойственной людям задумчивости.

Среди беженцев более половины оказались детьми (еще несколько умерли по дороге). Они жались к матерям – кто-то сосал грудь, кто-то из только начинающих ходить карапузов укрывался за телом матери от непогоды, и даже дети постарше, с уже вытянувшимися руками и ногами, по привычке цеплялись за пряди материнских волос, широко распахнутыми глазами вглядываясь в мир, ставший внезапно суровым и странным… Взрослые мужчины и бездетные женщины держались чуть в стороне. Среди морского народа об отцовстве обычно можно было только гадать, да ему никто и не придавал особого значения. Отпрысков обычно воспитывала мать, возлюбленные матери, которых она к тому времени заводила, ее подруги и любовники подруг – словом, все племя.

Так поступали все кроме, разумеется, Агнете… Как старалась она привить своим детям чувство того, что полагала правильным и достойным! После ее ухода Ванимен рассказал им все, что знал о нравах и обычаях жителей суши; в конце концов, за свою долгую жизнь он повидал немало. Теперь он гадал, помогут ли им его рассказы хоть чем-нибудь.

Воспоминания воспоминаниями, но встревоженные лица соплеменников сейчас обращены к нему. И они должны услышать нечто более существенное, чем завывание ветра.

Он наполнил легкие воздухом, и его мощный голос услышали все:

– Жители Лири, которого больше нет! Здесь мы должны решить, куда нам направиться дальше. Мы все умрем, если начнем бесцельно скитаться. Но в местных водах все известные нам места, способные прокормить нас, или запретны для морских людей, или уже стали домом для наших сородичей. Так куда нам теперь податься?

– А зачем нам вообще искать побережье? – с легкой язвительностью бросил один из юношей. – Я неделями прекрасно кормился в открытом море.

Ванимен покачал головой:

– Но ты не сможешь жить так годами, Хайко. Где станешь ты отдыхать, где укрываться? Где построишь дом или найдешь для него материалы? Да, мы можем укрыться в глубинах, но ненадолго – там слишком холодно, темно и пустынно, а все, принесенное с отмелей и рифов, покрывается слизью. Лишившись жилища, утратив, как сейчас, оружие и инструменты, мы станем просто животными, куда менее приспособленными к жизни, чем акулы и косатки, которые станут на нас охотиться. Ты погибнешь, но еще раньше погибнут дети – надежда нашего племени. Нет, нам, как и нашим двоюродным родственникам тюленям, суша и воздух нужны не меньше, чем вода.

А огонь, подумал он, пусть остается людям.

Впрочем, он слышал и о карликах-гномах, но даже мысль о жизни под землей заставила его содрогнуться.

Тут заговорила худая женщина с голубыми волосами:

– Ты уверен, что мы не сможем отыскать себе какое-нибудь место поблизости? Я как-то переплыла Финский залив. Его дальняя оконечность богата рыбой, а наших соплеменников там нет.

– А ты никогда не спрашивала почему, Мейива? – ответил Ванимен.

– Хотела спросить, но вечно забывала, – сказала она, немного удивившись.

– Эх, беззаботность наша, – вздохнул Ванимен. – А я это узнал. И едва не погиб. А потом несколько лет мучился от кошмарных снов.

В обращенных на Ванимена глазах соплеменников мелькнула искра интереса – такой рассказ все же лучше, чем тупое отчаяние.