«Черные кабинеты». История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века

Целая серия статей, в которых достаточно широко затронута тема перлюстрации, принадлежит группе авторов: А.В. Бабашу, Ю.И. Гольеву, Д.А. Ларину, Д.Е. Тришину, Г.П. Шанкину[144]. К сожалению, в этих статьях указан лишь список литературы, но нет ссылок на источники. Поскольку авторы в архивах не работали и используют ограниченный круг источников, они также допускают грубые ошибки в рассказе о деятельности Департамента полиции и «черных кабинетов». Например, демонстрируют непонимание того, что ДП являлся составной частью МВД; последнего директора ДП А.Т. Васильева (сентябрь 1916-го – февраль 1917 года) именуют «начальником царской охранки в начале XX в.»; создание «черных кабинетов» в Петербурге, Москве, Киеве и «ряде других городов» относят к 80-м годам XIX века; опять утверждают, что А.Д. Фомин якобы руководил службой перлюстрации на протяжении тридцати лет; сообщают, что «в качестве цензоров подбирались… чиновники с высшим образованием», что «перлюстраторы самым тщательным образом исследовали книги, их переплеты и корешки в поисках возможных ключей к книжным шифрам» и т. п.[145] Иногда авторы не замечают, что их стремление доказать исключительно высокий уровень профессионализма перлюстраторов противоречит фактам, которые сами же авторы приводят. Например, они пишут, что «письма, прочитанные в российских “черных кабинетах”, не несли на себе сколько-нибудь заметных следов перлюстрации» и поэтому «революционерам и иностранным дипломатам не помогали никакие ухищрения: ни царапины печати, ни заделка в сургуч волоса, нитки, булавки и т. п.». Но следующая фраза все это начисто опровергает: «…в 1910 г. командир Отдельного корпуса жандармов П. [Г.] Курлов обратился к старшему цензору с просьбой, чтобы адресованные ему письма не носили явных следов вскрытия. Такая же просьба высказывалась… директором Департамента полиции С.П. Белецким»[146]. Понятно, что если Белецкий и Курлов обращались с подобными просьбами, то именно потому, что замечали следы вскрытия своей корреспонденции.

Иногда некритичное восприятие первоисточника одним автором приводит в итоге к тому, что эти сведения тиражируются в последующих работах как безусловно истинные. Приведу пример. В 1906 году в журнале «Русская мысль» были напечатаны воспоминания известного либерального деятеля, бывшего тверского губернского предводителя дворянства А.М. Унковского о пребывании в 1860 году в вятской ссылке, перепечатанные в «Трудах Вятской ученой архивной комиссии». Он, в частности, приводил следующий рассказ вятского вице-губернатора Д.И. Батурина:

Служил я с неким Поповым в III Отделении; служба наша была распечатывание конвертов. Случилось мне разорвать один конверт. Узнал Николай Павлович [Николай I], рассердился и приказал найти средство заклеивать конверты так, чтобы не было узнано, что они были распечатаны. Долго думал я с Поповым, работал над таким средством, – нет как нет, не находим его. Наконец, Попов додумался, как ему показалось, стал пробовать уриной [мочой] распечатывать… и пошел в гору, я же остался у подошвы ее[147].

Этот красивый эпизод был растиражирован вятским краеведом Е.Д. Петряевым, который к тому же несколько модернизировал текст воспоминаний Батурина, не упомянув Попова и заявив, что «изобретатель был повышен в чине»[148]. Из авторов, впоследствии приводивших данный рассказ, лишь О.Ю. Абакумов высказал осторожное сомнение в его подлинности, указав, что III Отделение «занималось идейной, а не технической стороной этого процесса»[149]. М.М. Попов действительно был видным чиновником III Отделения, но сам Батурин служил в Петербурге с марта 1835 года в Министерстве финансов, через два года был откомандирован в V Отделение Собственной Е.И.В. канцелярии, а в июне 1838 года по собственному желанию был переведен на службу в Рязань[150]. Таким образом, рассказчик никогда в III Отделении не служил.

Тема перлюстрации нашла отражение и в ряде художественных произведений. Небольшая вставка о «черных кабинетах» есть в романе В.С. Пикуля «На задворках Великой империи», там, где описываются события 1905 года. Писатель опирался на воспоминания С. Майского (В.И. Кривоша), одновременно допустив ряд совершенно недостоверных литературных «красивостей». Перлюстраторы здесь «одним взглядом умели… определять ценность письма в его фискальном значении». Сортировка писем идет с сумасшедшей скоростью – «до тысячи писем в час». Главой петербургского «черного кабинета» именуется Михаил Григорьевич Мардарьев. На деле в это время Михаил Георгиевич (так!) Мардарьев был заместителем Александра Дмитриевича Фомина. При этом в романе Мардарьев самолично занимается распечаткой и фотографированием писем, представляющих интерес для высшей власти[151]. Можно перечислять и другие подобные ляпы.

В 2000 году вышла в свет двухтомная книга В.Н. Балязина «Тайны “Черного кабинета”», стилизованная под записки служащего санкт-петербургского «черного кабинета» в 1785–1828 годах Ф.Ф. Осокина[152]. На деле это прежде всего повествование о политической и культурной истории России конца XVIII – первой четверти XIX века. Что же касается самой темы ведения перлюстрации, то автор, безусловно, знаком с отдельными работами и мемуарами по этому предмету. В частности, он пишет о просмотре корреспонденции высших сановников империи, упоминает о перлюстрации переписки в завоеванной Финляндии во время русско-шведской войны 1808–1809 годов, а также среди военнослужащих и жителей стран Европы во время заграничного похода русской армии в 1813–1814 годах. Но поскольку это не историческое исследование, а художественное произведение, то Балязин пользуется неоспоримым правом писателя на вымысел. Так, его герой занимает должность архивариуса Секретной экспедиции, что в XVIII – первой четверти XIX века означало, что он является хранителем или управляющим архивом. Но такой должности в этом учреждении не существовало. В «черном кабинете», по мнению автора, кроме чиновников перлюстрации имелись специалисты по изготовлению фальшивых паспортов, фальшивомонетчики и карточные шулера, трудившиеся в интересах тайной политической полиции, что абсолютно не соответствует действительности. Из мемуаров С. Майского (В.И. Кривоша), относящихся к концу XIX – началу XX века, взята и перенесена в конец XVIII века история о шкафе, маскировавшем вход в помещение «черного кабинета». Создание Секретной экспедиции приписано Петру I, что неверно. Изготовитель поддельных печатей употребляет слово «негатив», которое возникло лишь с появлением фотографии[153]. Понятно, что подобные труды далеки от подлинной истории «черных кабинетов» в России.

При написании настоящей монографии я использовал весь доступный для меня круг источников. Во-первых, это уже известные, опубликованные работы. Часть из них была рассмотрена выше. Во-вторых, это материалы десяти центральных и местных архивов: Архива внешней политики Российской империи, Архива Государственного Эрмитажа, Архива Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, Государственного архива Российской Федерации, Национального архива Республики Карелия, Отдела рукописей Российской национальной библиотеки, Российского государственного архива древних актов, Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного исторического архива, Центрального государственного исторического архива Санкт-Петербурга.

В Архиве внешней политики Российской империи мной были изучены дела в шести фондах [далее – ф.]: ф. Департамента личного состава и хозяйственных дел, ф. 6 (Секретнейшие дела (перлюстрация)), ф. 15 (Дела о почтах в России), ф. 133 (Канцелярия министра иностранных дел), ф. 138 (Секретный архив министра), ф. 161 (Санкт-Петербургский Главный архив). В архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области я внимательно изучил так называемое «Дело чернокабинетчиков» 1929 года. В архиве Государственного Эрмитажа меня интересовал ф. 2 (Собственные библиотеки и арсеналы). В Государственном архиве Российской Федерации работа шла с делами семи фондов: ф. 102 (Департамент полиции МВД), ф. 109 (Третье Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии), ф. 111 (Охранное отделение при Санкт-Петербургском (Петроградском) градоначальнике), ф. 571 (Мезенцев Н.В.), ф. Р1074 (Революционный трибунал при Петроградском Совете рабочих, солдатских и крестьянских депутатов), ф. 1467 (Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих должностных лиц), ф. 1717 (Собственная канцелярия шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа). В Национальном архиве Республики Карелия я смотрел дела из двух фондов: ф. 19 (Олонецкое губернское жандармское управление), ф. 536 (Петрозаводская губернская почтовая контора). В отделе рукописей Российской национальной библиотеки – дела из четырех фондов: ф. 124 (Собрание П.Л. Вакселя), ф. 152 (К.А. Военский), ф. 781 (И.И. Толстой), ф. 859 (Н.К. Шильдер). В Российском государственном архиве древних актов я обратил внимание на ф. 5 (Переписка высочайших особ с частными лицами). В Российском государственном военно-историческом архиве смотрел дела семи фондов: ф. 36 (Канцелярия дежурного генерала Главного штаба), ф. 846 (Каталог Военно-ученого архива Главного управления Генерального штаба), ф. 1343 (Штаб Петроградского военного округа), ф. 1859 (Штаб Варшавского военного округа), ф. 14373 (Полевое управление почт и телеграфов при начальнике военных сообщений. 1904–1906), ф. 14014 (Главный штаб 1-й армии. 1830–1862), ф. 14414 (Главный штаб 1-й армии. 1814–1835). Большое внимание было уделено документам, хранящимся в Российском государственном историческом архиве, – здесь я изучил 137 дел в четырнадцати фондах: ф. 468 (Кабинет Его Императорского Величества), ф. 576 (Фонд Государственного контроля), ф. 728 (Т.И. Филиппов), ф. 779 (Центральный комитет иностранной цензуры), ф. 1162 (Государственная канцелярия Государственного совета), ф. 1263 (Комитет министров. 1802–1906), ф. 1282 (Канцелярия министра внутренних дел), ф. 1284 (Фонд Министерства внутренних дел), ф. 1289 (Главное управление почт и телеграфов), ф. 1292 (Управление по делам о воинской повинности МВД), ф. 1328 (Управление дворцового коменданта Министерства императорского дворца), ф. 1349 (Коллекция формулярных списков), ф. 1393 (Ревизия сенатора Н.П. Гарина московских установлений и учреждений военного ведомства), ф. 1642 (А.Н. Куломзин). В Российском государственном архиве Военно-Морского Флота я пользовался делами ф. 406 (Послужные и формулярные списки чинов Морского ведомства) и ф. 418 (Морской Генеральный штаб), а в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга – делами трех фондов: ф. 14 (Петроградский университет), ф. 1209 (Управление Петроградского почтово-телеграфного округа) и ф. 1543 (Петроградский почтамт). Таким образом, всего было изучено 303 дела в сорока восьми фондах десяти различных архивов. Надеюсь, любой профессиональный историк согласится, что данная книга опирается на прочную источниковую основу.

Вместе с тем обязательным условием при работе с любого рода источниками была их критика. Историк, знакомясь с теми или иными документами, обязан ставить перед собой несколько обязательных вопросов: кто готовил этот документ? для кого он его готовил? какова цель этого документа? насколько информация этого документа совпадает с другими источниками?

При работе над данной темой мне весьма пригодился опыт, приобретенный во время подготовки совместно с А.А. Здановичем книги об одном из выдающихся деятелей «черного кабинета» – В.И. Кривоше. Дело в том, что этот талантливейший перлюстратор и криптограф обладал непомерным тщеславием. В результате он всячески старался приукрасить свою биографию, приписывая себе окончание Венской дипломатической школы и двух факультетов Петербургского университета; работу в качестве помощника заведующего или даже заведующего императорской библиотекой в Зимнем дворце; написание (при минимальном редактировании Лениным) обращения советского правительства к послам Антанты, т. е. создание первого документа советской внешней политики, и т. д. и т. п. В результате в книгах и статьях словацких авторов, неоднократно писавших о нем с излишней доверчивостью, присутствует много ошибок[154].

Особую ценность представил комплект документов, изъятых из дел Департамента полиции следователем Чрезвычайной следственной комиссии П.Г. Соловьевым в июне – июле 1917 года, а также протоколы допросов лиц, связанных с деятельностью «черных кабинетов». Ценно то, что допросы проводились не только в Петрограде, но и в городах, где располагались перлюстрационные пункты. Допросы вели следователи и прокуроры судебных палат. Эти материалы находятся на хранении в ГАРФе[155], а часть их опубликована в уже упоминавшемся мной семитомном издании «Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства»[156].

Вместе с тем и здесь соблюдался принцип «критики источников». Дело в том, что бывшие руководители перлюстрации, сообщая на допросах в 1917 году много интересного и важного, одновременно пытались преуменьшить свое участие в этих делах или прямую роль Николая II. Например, министр внутренних дел в 1913–1915 годах Н.А. Маклаков уверял на допросе 20 сентября 1917 года, что якобы доклады о пенсиях и о награждении чиновников, работавших по секретной части, «никогда государем не обсуждались» и «в самих докладах слово “перлюстрация” не упоминалось», что было неправдой[157]. Министр внутренних дел в 1911–1912 годах А.А. Макаров, товарищ министра П.Г. Курлов, директор ДП Н.П. Зуев уверяли, что никогда не давали указаний о задержании или просмотре чьей-либо корреспонденции. По словам Макарова, он якобы «никогда не докладывал государю о перлюстрации и выписках», что опровергается документами[158]. Бывший вице-директор ДП С.Е. Виссарионов на допросе 26 августа 1917 года заявил, что «в перлюстрационных кабинетах никогда не бывал и с порядком производства вскрытия и просмотра писем не знаком». Это было откровенной ложью, ибо именно Виссарионов в феврале 1910 года провел подробную ревизию трех перлюстрационных пунктов[159]. Столь же малоправдоподобным представляется утверждение бывшего директора ДП и товарища министра внутренних дел С.П. Белецкого на допросе в августе 1917 года, что до 1910 года он «о существовании перлюстрации… и не подозревал»[160]. При этом в ходе допроса Белецкий проговорился, что имел отношение к многоходовой комбинации по восстановлению в январе 1909-го «черного кабинета» в Тифлисе[161].

Руководитель «черных кабинетов» Российской империи с 1914 года, занимавшийся перлюстрацией с 1882-го, М.Г. Мардарьев на допросе 19–20 июня 1917 года говорил, что якобы «никаких директив» по вопросу отбора писем не давалось и «в то время в частной переписке шифров и “химических чернил” не было», что противоречит фактам. Также Мардарьев уверял, что «как была организована перлюстрационная часть в остальных местностях России», он не знает. Это тоже было неправдой. Вместе с тем он признался, что в первые же дни после свержения монархии в феврале 1917 года уничтожил свои черновые записи о ведении перлюстрации за 1916 год[162]. Последний царский министр внутренних дел А.Д. Протопопов, говоря о своем знакомстве с «заведывавшим перлюстрационным бюро Мардарьевым», упомянул, что тот «уже тридцать лет вел это дело», что было абсолютно неверно[163]. Возможно, именно так зародилась уже знакомая нам легенда, кочующая по компилятивным публикациям, о старичке, который на протяжении десятилетий являлся к новым министрам внутренних дел с сообщением о ведении перлюстрации.

Очень важными и интересными оказались материалы дела бывших сотрудников петербургского «черного кабинета» и помогавших им почтовых чиновников Петербургского почтамта, привлеченных к дознанию в ноябре 1929 года Полномочным представительством ОГПУ в Ленинградском военном округе. Всего было допрошено девятнадцать человек. Восемь человек было арестовано, одиннадцать находились под подпиской о невыезде. Среди них пятеро – Л.Х. Гамберг, Л.П. Григорьев, М.М. Милевский, Ф.Г. Тизенгаузен и Р.В. Швейер – трудились в цензуре иностранных газет и журналов Санкт-Петербургского почтамта, занимаясь перлюстрацией. Четверо были сторожами при цензуре и выполняли также разовые поручения по доставке отобранной корреспонденции из почтамта в «черный кабинет», от перлюстраторов в Департамент полиции. Десять человек были особо доверенными почтовыми чиновниками – они осуществляли отбор корреспонденции для последующего просмотра. К моменту ареста старшему из привлеченных было семьдесят лет, младшему – тридцать семь.

Информационный отдел ОГПУ указал своим ленинградским коллегам на необходимость в ходе следствия «особенно заострить внимание на выявление непосредственных чиновников “черных кабинетов” и на установление методов работы его». Поэтому допрашиваемые достаточно откровенно и подробно вспоминали о своих сослуживцах конца XIX – начала XX века, рассказывали о принципах привлечения к секретной работе, размерах неофициального денежного вознаграждения, отборе корреспонденции, методах ее вскрытия, связях с дипломатическим ведомством, военно-морской разведкой, Департаментом полиции и т. п. Например, И.И. Кудряшов, служивший в цензуре иностранных газет и журналов с 1894 года и в 1906-м переведенный в экспедицию городской почты, где координировал всю работу по отбору корреспонденции, в ходе допроса назвал двадцать одну фамилию сотрудников цензуры и пятнадцать фамилий почтовых чиновников, сотрудничавших с «черным кабинетом». Служащий почтамта А.Т. Тимофеев перечислил тринадцать фамилий сослуживцев, работавших по отбору корреспонденции. Л.П. Григорьев, выполнявший в «черном кабинете» обязанности секретаря-машиниста, назвал двадцать одного сотрудника цензуры иностранных газет и журналов. За исключением отдельных неизбежных ошибок памяти (к примеру, тот же Кудряшов среди революционных деятелей, чья переписка просматривалась, назвал М.А. Бакунина, умершего в 1876 году), вся информация, имеющаяся в деле, достоверна, точна и интересна. Это подтверждается сопоставлением протоколов допросов с другими архивными и опубликованными источниками[164].

Если к протоколам допросов я отношусь с высоким доверием, поскольку они проводились в 1929 году и показания давали девятнадцать человек, что позволяет в основном их сопоставить и перепроверить, то при работе с мемуарами я старался сохранять особую настороженность. Во-первых, они, как правило, пишутся спустя много лет после описываемых событий, а память человека избирательна и несовершенна. Во-вторых, автор мемуаров почти всегда старается представить себя с положительной стороны и подчеркнуть свое знание скрытых пружин «высокой политики». Приведу один пример. Историки частенько используют мемуары жандармского генерал-майора В.Д. Новицкого, занимавшего многие годы должность начальника Киевского губернского жандармского управления. В них, безусловно, немало интересного, но они требуют проверки. В частности, Василий Демьянович, ссылаясь на слухи («как говорили»), рассказывает, что одной из причин «ненависти и нерасположения» цесаревича Александра Александровича к графу П.А. Шувалову, главе III Отделения и шефу Корпуса жандармов, было то, «что одно из частных писем наследника содержанием своим сделалось известным Государю через перлюстрацию писем на почте». Наследник же был убежден, что делом перлюстрации руководит граф Шувалов[165].

Если анализировать данный эпизод в контексте биографии Александра III, речь здесь может идти о событиях лета 1865-го – весны 1866 года. В это время великий князь был глубоко увлечен княжной Марией Мещерской, фрейлиной императрицы Марии Александровны. Решительное объяснение между ними произошло 19 июня 1865 года. Но в связи со смертью старшего сына императора, Николая Александровича, 12 (24) апреля 1865 года Александр Александрович стал наследником престола, и выбор им будущей жены оказался делом государственной важности. Родители, Александр II и Мария Александровна, хотели, чтобы сын женился на невесте умершего Николая, датской принцессе Дагмаре.

Дневник Александра Александровича в полной мере передает те муки сердца, которые испытывал двадцатилетний молодой человек, разрываясь между чувством первой любви и чувством долга будущего монарха. На рубеже 1865–1866 годов состоялись разговоры сына с родителями о женитьбе на принцессе Дагмаре. Цесаревич дал свое согласие. Но забыть любимую девушку он не мог. В его дневнике 15 марта 1866 года есть запись: «Я ее [Марию] не на шутку люблю, и если бы был свободным человеком, то непременно бы женился…». В апреле 1866 года одна из французских газет напечатала статью об увлечении русского цесаревича княжной Мещерской. Заметку перепечатал ряд европейских изданий, в том числе в Дании. Необходимо было окончательное решение. 29 мая княжна Мария выехала во Францию. В этот день произошло ее прощальное свидание с наследником престола. В Париже она вышла замуж за князя П.П. Демидова и умерла летом 1868 года при родах. В свою очередь, Александр Александрович стал мужем принцессы Дагмары (Марии Федоровны), и их брак в личном плане оказался очень счастливым[166].

Из этого видно, что перлюстрация письма Александра Александровича, если таковое существовало, могла произойти до конца мая 1866 года. Но в то время влюбленные находились рядом и посылать письма по почте не было необходимости. Граф П.А. Шувалов же был назначен начальником III Отделения и шефом Корпуса жандармов лишь 10 апреля 1866 года, будучи до этого генерал-губернатором Прибалтики (Остзейского края). В результате эпизод, рассказанный В.Д. Новицким, представляется недостоверным.

Откровенно лживым является утверждение Новицкого, что якобы со времени Александра III перлюстрация писем «практиковалась чрез особых доверенных почтовых цензоров, которые никакого отношения и сношения с чинами корпуса жандармов никогда не имели [курсив мой. – В.И.]»[167]. Это опровергается огромным количеством документов, доказывающих непосредственное сотрудничество тружеников перлюстрации со служителями политической полиции.

Интересный источник – воспоминания бывших руководителей политического сыска России начала XX века: А.Т. Васильева, А.В. Герасимова, В.Ф. Джунковского, П.П. Заварзина, А.П. Мартынова[168]. Но и здесь необходимо соблюдать все принципы работы с мемуарами. Например, вице-директор и директор Департамента полиции МВД в 1913-м – феврале 1917 года А.Т. Васильев, вспоминая о перлюстрации, писал, что «у законопослушных граждан не было никакого основания бояться почтовой цензуры, так как частными делами она в принципе не занималась»[169]. Товарищ министра внутренних дел в 1913–1915 годах В.Ф. Джунковский утверждал, что он «наистрожайше запретил всякую перлюстрацию, помимо “штатных”, хотя и совершенно секретных “черных кабинетов”»[170]. Это также, как увидит читатель, неверно.

Я уже говорил о необходимости крайне осторожно использовать воспоминания С. Майского (В.И. Кривоша) и проверять их другими источниками. Так, он пишет о приказании внимательно следить за перепиской великой княгини Марии Павловны, а кроме того, снимать фотографии с переписки великого князя Михаила Александровича с дочерью предводителя дворянства одной из южнорусских губерний и «дешифровать детски наивный шифр, коим они думали скрыть свои планы на будущее», в частности «намерение уехать в Англию, чтобы там обвенчаться»[171]. Эту информацию можно в принципе считать достоверной, за исключением намерения наследника престола уехать с любимой именно в Англию. Дело в том, что великая княгиня Мария Павловна-старшая (1854–1923), супруга, а затем вдова великого князя Владимира Александровича, урожденная великая герцогиня Мекленбург-Шверинская, действительно находилась в оппозиции к Николаю II и Александре Федоровне. Известно также об увлечении великого князя Михаила Александровича, родного брата Николая II и наследника престола в 1899–1904 годах, дочерью предводителя дворянства одной из южнорусских губерний.

В других случаях сведения Майского (Кривоша) являются эксклюзивными. Например, об отношении к перлюстрации Николая II он пишет следующее:

Наконец, осталось еще сказать несколько слов о причастности к перлюстрации царя. Когда какое-нибудь письмо представляло собою исключительный интерес, то, кроме отправления выписки из него по назначению министру внутренних дел, или иностранных дел, начальнику Генерального штаба, или в Департамент полиции, дубликат ее представлялся царю, а иногда, смотря по содержанию письма, выписка представлялась только ему одному. С этой целью такие выписки, чисто напечатанные на пишущей машинке, в особом большом конверте с напечатанным на нем адресом царя, одним из секретных чиновников, пользовавшимся исключительным доверием царя, относились лицу, служившему и жившему во дворце и имевшему без особого доклада доступ к царю. Через это же лицо царь передавал приказания следить за перепиской кого-либо из приближенных, или даже членов царской фамилии, подозреваемых им в каких-либо неблаговидных поступках. Так, по сличению почерков, благодаря перлюстрации, удалось узнать фамилию лица, сообщавшего за границу разные нежелательные с точки зрения придворной этики сведения, или имя автора анонимно изданной в Лондоне на английском языке книги с изложением тайн петроградского двора, каковым оказался пользовавшийся особым расположением царя барон. ‹…› Отношение царя к перлюстрации было весьма своеобразным. Он ею, по-видимому, очень интересовался, ибо когда дней 8–10 не получал конверта с выписками, то спрашивал, почему ему ничего не присылают, а когда получал хорошо ему знакомый по наружному виду конверт, то оставлял дело, коим занимался, сам вскрывал конверт и принимался тотчас же за чтение выписок. Несмотря на это, однако, он не принимал никаких мер согласно данным, черпаемым из выписок; так, например, он не удалил от себя барона, автора английской книги с тайнами дворца, и ничем не дал понять лицу, сообщавшему за границу нежелательные сведения, то, что он осведомлен об его неблагонадежности. ‹…› То же замечалось и тогда, когда деятельность какого-либо министра критиковалась всеми, и в письмах прямо приводились не только его промахи, но и злоупотребления. Царь все это читал, иногда приказывал «привести более точные и подробные данные», а любимец-министр продолжал себе благодушествовать на своем посту и набивать карманы, пока совсем не оскандалится.