Общага-на-Крови

– Чего ж ты сорвалась-то от него, мать? – сквозь смех спросил Ванька.

– А я номер комнаты забыла, – пояснила Нелли. – В планировке запуталась, спросить не у кого – ночь. Сперва по этажу рассекала, потом с горя и двинулась домой.

– Типично общажная история, – угрюмо резюмировал Игорь.

– А чем тебе не нравятся общажные истории? – сразу же весело осведомился Ванька.

– Тем же, чем и общага.

– А общага чем не нравится?

– Я думаю, Иван, что от вопросов, которые не поражают собеседника глубиной интеллекта, следует воздерживаться.

– Знаешь, Ванечка, мне общага тоже как-то не нравится, – виновато сказала Лёля. – Ну, не то чтобы категорически не нравится, а как-то не по себе здесь. Я едва захожу в общагу, моментально какая-то психованная делаюсь. Здесь атмосфера очень нервная, только крайности признаются, всегда чего-то из себя строить надо. Напряжение как перед экзаменом, и отдохнуть невозможно. Если бы я могла, я бы, конечно, не жила здесь.

– Ты, солнышко, говоришь верно, но не видишь причин, – сказал Игорь. – Вот сейчас я объясню, а вы послушайте.

– Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, – льстиво втиснул Ванька.

– Главный страх в общаге – это подавление личности, – выспренним слогом начал Игорь. – Человек здесь ничего не значит. Во-первых, его личное мнение никем не учитывается и попирается. А во-вторых, сама система здесь обрекает на нищету и бесправие. Любая вещь здесь – шкаф, матрас или кипятильник – чужая, а заменить своим запрещено, да и нелепо. И поскольку нет права чего-либо иметь, человек становится рабом того, кто даёт ему со своего плеча. Отсюда проистекают два омерзительных свойства общаги.

– Каких? – спросил Ванька, который, для точности прищурив глаз, разливал вино.

– Их сущность в убеждении, что если человек ничего не имеет, то и считаться с ним нет смысла. Это выражается в том, что в общаге и жильё, и душа человека становятся проходным двором. Аннулирование закона «Мой дом – моя крепость» здесь принято называть общажной вольницей или общажным братством. И это квасное братство на руку только нахальству, цинизму и лицемерию. А если жильё и имущество становятся достоянием любого желающего, то и душа становится общественным достоянием. Эта полная открытость уничтожает тайну личной жизни человека, да и вообще таинство жизни. Отсюда и полное пренебрежение к нравственности.

– Давайте выпьем, – быстро вставил Ванька.

– А второе омерзительное свойство общаги – произвол. Здесь власть развращает гораздо быстрее и глубже. И страшно не ущемление прав, а его мотивация: отрицание духовной жизни у человека. Посмотрите сами: всё, что здесь делается начальниками, посвящено одной цели – доказать тебе, что у тебя нет души. Благодарю за внимание.

– Но, Игорёха, произвол, проходной двор – это всё внешнее, – возразил Ванька. – Всё равно остаёшься самим собой, если, конечно, способен. А произвол – штука опасная и для того, кто его творит. Беззаконие власти порождает беззаконие бунта. Если решаешь вырваться, то свобода просто невообразимая, беспредел…

– Не дай вам бог увидеть русский бунт, – усмехаясь, очень тихо произнесла Нелли.

– Так что, Игорёха, произвол в общаге – залог высшей духовной свободы. Ну, а проходной двор… Так ведь это квасное братство не с бухты-барахты возникло, это какая-то форма совести… Колебёт оно, конечно, часто, но если следовать его законам, то никогда подлости не совершишь…

– Ванечка, не надо материться, – попросила Лёля.

– А тайн тут нету – так это двояко расценить можно, – не услышав Лёли, продолжал разгорячённый вином Ванька. – Конечно, от этого и дикое общажное блядство. Но из-за того, что жизнь твоя прозрачна, здесь соврать нельзя. Вот за это я люблю общагу больше всего. Демагогии, идиотизма – выше крыши, но лжи здесь нет. Спастись тут только совестью можно. Ложь – это ведь главная защита человека. Если её отнимают, поневоле психовать начинаешь. Из-за нервозности здесь… ну… сила духовной жизни, что ли, выше. Общага сама тебя к высшей жизни вытаскивает.

– Эта тирада, Иван, по канонам литературных жанров называется панегириком, – веско заметил Игорь. – А он необъективен по многим причинам. Во-первых…

– Погоди, Игорёха, дай договорить, – отмахнулся Ванька. Он был красный, потный, взлохмаченный. Внимательно глядя на него, Нелли аккуратно зажгла сигарету. – Здесь соврать нельзя, значит, верно себя оцениваешь и начинаешь к себе серьёзно относиться, потому что, кроме себя, ничего больше нет. И жить по-настоящему только здесь начинаешь, потому что общага сразу ставит перед тобой те вопросы, на которые надо отвечать, если хочешь человеком оставаться. И нигде, кроме общаги, с ними напрямую не столкнуться, потому что обычно они растворены в быту, незаметны и даже как-то необязательны, ведь они же глубинные, сокровенные. Да, кроме общаги, и не ответишь на них нигде – накала не хватит, не готов будешь, прощёлкаешь их к чёртовой матери и останешься последним чмом. Здесь наша жизнь как в фокусе собрана, предельно обострена и обнажена, потому что общага – это… это…

Ванька опять сбился, не находя слов.

– Истина, – вдруг сказал Отличник.

– Не ожидал я, Иван, что ты вдруг окажешься таким пламенным апологетом общаги, – заметил Игорь, – и столько обнаружишь в ней достоинств, доселе нам не ведомых…

– Весь мир – общага, – сказала Нелли.

Отличник задумался: а чем же для него является общага? Он вспомнил её всю, словно вышел из пересечения каких-то пространств и оказался напротив её подъезда, а над ним, надменно не опуская взгляда, стояла общажная стена, сложенная из жёлтого, как вечность, кирпича. Отличник словно входил в смысл общаги, как в здание, и уже сам только вход нёс в себе массу значений. Отличник представил, как он поднимается по ступенькам крыльца и перед ним ряд из шести дверей. В этом ряду тайна только в крайней левой двери, ибо лишь она открывается, а остальные заперты намертво. Человек, решивший войти в общагу, обязательно почувствует своё ничтожество у этих зачарованных дверей, когда несколько раз подряд не сможет совершить элементарного действия – открыть какую-либо из них. А найдя нужную, он окажется в узком коридорчике, который собьёт с толку, заставляя повернуть перпендикулярно тому направлению, на продвижение по которому человек затратил уже столько усилий. Коридорчик этот разделён пополам ещё одной дверью, которая, притянутая пружиной, всегда закрыта и хитро открывается на входящего, заставляя его сделать оторопелый шаг назад. И последним толчком этого не сложного, но мудрого механизма принижения человека и сбивания спеси является коварный высокий порог, о который спотыкаются слишком робкие и слишком наглые. Для робких это напоминание о необходимости лёгкого поклона, а для наглых – удар, предупреждающий о том, что все здесь смерды, крепостные господина, воплощённого в громаде общаги, и, как все холопы, они должны оставить за порогом гордость и подчиниться закону, который неслышно и грозно звучит в каждом закутке.

После такого внушения вестибюль выглядит как тронный зал. Здесь в вестибюле, квадратном, пустом и гулком, сходятся все ниточки от всех марионеток, рассыпанных по этажам. Здесь на телефоне-автомате краской написан его номер, точно очередное беспощадное напоминание о том, что всё здесь принадлежит не людям, а чему-то высшему, обладающему правом и возможностью описать и пронумеровать всё своё имущество. Те же черты высшего хозяина проступают в почтовом ящике с секциями, откуда торчат замурзанные пачки писем и где над каждой секцией начертана буква алфавита, словно некий символ, обозначающий определённую группу людей в инвентаре хозяина, объединённых по признаку, ускользающему от их понимания. Даже вахта в вестибюле – кафедра из досок, покрытых олифой, – это не более чем очередное свидетельство высшей власти, ибо вахтёр и все проходящие мимо не обращают друг на друга никакого внимания.

Отличник вспомнил главную лестницу общаги, по которой постоянно снуют вверх и вниз и где невозможно пройти и марша, чтобы не посторониться, кого-нибудь пропуская. Люди здесь пытаются стать незаметными, тощенькими, скособоченными и услужливыми. Антиподом главной лестницы с её пристойным внешним видом, иерархией, обязательной вежливостью и энергетическим оброком в виде усталости от долгого подъёма служит чёрная лестница, и она воистину чёрная. Свет тут не горит, перила сорваны, стены покрыты надписями, а потолки закопчены от сигаретного дыма. Здесь на ступеньках, мешая движению, всегда сидят курильщики, и поэтому чёрная лестница лучше всего предназначена для сообщения только между соседними этажами. Выхода в мир она не имеет: ниже второго этажа она перекрыта дощатым щитом, а двери в вестибюль заколочены. Хотя чёрная и главная лестницы вроде бы должны быть конкурирующими, враждующими, на самом деле они не мешают, а помогают друг другу, разделяя функции, необходимые для бытия общаги.

Холлы удручающе голые; они различаются лишь наличием неподобающих предметов – листов фанеры, хромой тумбочки, выброшенной хозяевами, ученической парты, на которую во время дискотек водружается аппаратура. Ощущение сквозняка, пустоты и прохлады в холлах создают двери двух балконов, сквозь которые холлы навылет пронзает солнечный свет.

В длинных и узких коридорах общаги воздух какой-то особый, не воздух, а эфир. Он всегда неспокоен, и даже ночью здесь не бывает тихо, потому что здесь словно бродят призраки иномерных событий, идут по стенам тени людей, дрожит напряжение отзвучавших голосов, текут неуловимые потоки пронесённых здесь когда-то любви, радости, обиды, боли, тоски или ожидания. Здесь трясётся синий свет неоновых плафонов, а вдалеке всегда висит квадрат окна, из которого, если смотреть с расстояния, парадоксальным образом видны одни только облака. Зато если подойти вплотную, то можно увидеть весь город целиком – из окон общаги всегда видно больше, нежели позволяет линейная геометрия.

От общаги существует только одно освобождение – лестница на крышу. Главная магистраль не допускает мысли о свободе, и люк здесь закрыт. Если кто-то всё-таки делает попытку подняться к нему по стремянке, стремянка лязгает и грохочет, привлекая к беглецу всеобщее внимание и публично позоря его любопытством зевак. Зато через люк над чёрной лестницей до сегодняшнего дня можно было подняться на крышу, парящую над городом вне пределов законов общаги. Но дальше иного пути, кроме самоубийства, нет.

Вечер испортил Ринат Ботов. Пьяный, он зачем-то шатался по коридорам, услышал голоса в двести четырнадцатой комнате и постучал. Было уже около полуночи, и Отличник, разозлившись на мужа комендантши, решил лечь спать. Не раздеваясь, он накрылся одеялом, но уснуть не смог – Ринат внёс в компанию то угрюмое напряжение, при котором невозможно расслабиться.

Отличник лежал и глядел на Рината, одетого, как и его жена, в тренировочный костюм, глядел на его широкое, тёмное, мясистое и в то же время красивое татарской красотой лицо, которое сейчас было особенно вялым и тупым. Ринат, усевшись на стул Отличника, допивал вино и молчал. Нелли, пощипывая губу, отвернулась и глядела в чёрное окно. Игорь, лишь бы не разговаривать, курил сигарету за сигаретой. Лёля посидела немного, потом тихонько собрала посуду и ушла её мыть. Один только Ванька что-то рассказывал Ринату, махал руками, ржал над собственными шутками. Ринат всё не уходил и не уходил, и Отличнику стало жаль Ваньку, который своей неестественной оживлённостью пытался сгладить неловкость ситуации и прикладывал мучительные усилия к тому, чтобы не обозлить Рината перед завтрашним студсоветом.

– Ванька, спой чего-нибудь, – подсказал Отличник.

Метнув на него благодарный взгляд, Ванька схватил гитару. Он спел свою любимую «Белую акацию», спел «Гори, гори, моя звезда», спел «Степь да степь кругом» – Ринат всё сидел над последним стаканом и курил сигареты Нелли. Ванька спел ещё песен пять, пока Ринат наконец не осушил стакан и не поднялся.

После его ухода воцарилось молчание. Лёля не возвращалась.

– Пойду на «мотор», куплю водки, – сказал Ванька. – Дайте денег.

– Может, Иван, остановимся? – грустно спросил Игорь.

Нелли молча достала и протянула Ваньке десятку.

Ванька надел кроссовки и ушёл. Лёли ещё не было. Игорь и Нелли стали о чём-то тихо разговаривать, и Отличник отвернулся к стене. Услышав шорох, они замолчали – то ли испугались, что разбудили Отличника, то ли, наоборот, испугались, что он ещё не спит и может их слышать. Отличник понял, что уснуть уже не сумеет, и загрустил от того, что его присутствие тяготит Игоря и Нелли. Он решил пойти в двести двенадцатую к Лёле, сел и пошарил под кроватью ногами, ища тапочки.

– Ты куда, Отличник? – заботливо спросила Нелли.

– В туалет, – сказал Отличник и пошёл.

Однако в двести двенадцатой Лёли не было. Возвращаться обратно Отличнику не хотелось, он побрёл в коридор и там увидел, что Лёля с кем-то стоит и курит на балконе. Отличник направился к ней и вдруг узнал в Лёлином соседе всё того же Рината Ботова. Ринат вдруг придвинулся к Лёле, обнял её и начал целовать. Отличник ясно видел их силуэты в проёме балконных дверей на фоне тёмного, но яркого неба.

– Не надо, Ринат, не надо… – услышал Отличник Лёлин голос. – Нет, ну, прошу тебя… – Ринат тискал Лёлю, забираясь под кавалерийский халат. – Уходи, – зло сказала Лёля. – Я тебе говорила, что ничего тебе не будет… Иди к своим бабам.

Отличник оторопел, замер на месте, но, опомнившись, бросился в кухню, нашарил в потёмках крышку мусорного бака и брякнул ею по стене. Выглянув из кухни, он увидел, что Ринат убрал руки и оба они – Ринат и Лёля, – щурясь, пристально смотрят в коридор. Отличник вышел и направился к ним.

– Мусор выбросил, – подходя ближе, пояснил он.

Ринат, рассмотрев его, отвернулся. Отличник встал на балконе рядом с Лёлей, но по другую сторону от Ринат, и облокотился о перила. Некоторое время они втроём стояли молча, потом Ринат засопел, распрямился, плюнул через перила и ушёл.

– Он ко мне приставал, – подождав немного, сказала Лёля.

– Да я видел… – неохотно сознался Отличник.

– Он уже ко мне давно пристаёт, – спокойно сказала Лёля. – С прошлого Нового года. Говорит, любит, а мне он омерзителен… Ты меня презираешь, Отличничек?

– Господь с тобой, – улыбнувшись, успокоил её Отличник.

Он поднял лицо. Небосвод над городом был полон мерного, бездонного, вечного и тёмного света, в котором на разной глубине, то любопытно-близко, то в равнодушной и невообразимой дали, горели мелкие звёзды. Лунный шар полупрозрачно таял, а сквозь него просвечивала бездна. Отличник ощутил, как сейчас, когда за полночь, в мире наступает время истины и всё меняется местами: небо становится главным из всего, что есть в Мироздании, а Земля истончается в призрак; за внешней простотой видимого мира сквозит беспредельность космического смысла. Во тьме, как корабли, плыли кроны деревьев, тёмно-синие сверху и рыбно-чешуистые снизу, а рядом с ними на голых скатах крыш коряво торчали антенны, словно разросшиеся, подобно кораллам, железные кресты на фантастических погостах роботов. На асфальте хаотично смешивались и накладывались друг на друга полотнища света от каждого фонаря и лучи теней от столбов и стволов. Вся эта качающаяся, пьяная чересполосица вертикалей казалась ветхими подпорками, сикось-накось поставленными под брюхо великой темноте.

– Поговори со мной, Отличник, – тихо попросила Лёля.

– Там, наверное, Игорь и Нелли нас заждались… – первое, что пришло в голову, сказал Отличник, думая о своём.

– Не прогоняй меня.

– Я не прогоняю… Я так просто…

– Не ждут они нас. Они уже трахаются давно.

– М-м-м… – промычал Отличник, который никак не мог сосредоточиться и настроиться на разговор. – А почему Ваньки долго нет? До «мотора» минута ходу.

– Да вон он сидит, – просто сказала Лёля. – Водку пьёт.

– Где?.. – снова растерялся Отличник, но тут и сам увидел в тени лип вдоль дороги человека на скамейке. Человек сидел неподвижно, только один раз шевельнулся, и блеснула бутылка. Прежние мысли выскочили из головы Отличника. Ему стало жутко. Он не понимал, почему Ванька в одиночестве сидит на скамейке и глушит общую водку.

– Боже мой, надо позвать его… – ёжась, сказал Отличник.

– Не надо. Он напиться хочет. Со всеми вместе ему не хватит.

– Что с тобой, Лёлечка? – поворачиваясь, спросил Отличник. – Почему ты говоришь про него так… равнодушно?

– Я, может, и не люблю его, – глядя на Ваньку, сказала Лёля.

– А кого ты любишь? – тупо спросил Отличник.

– Тебя.

Лёля сзади обняла его, прижалась к его спине и положила подбородок на его плечо, касаясь щеки щекой. Отличник почувствовал два мягких, жарких, давящих пятна на своих лопатках. Он ошарашенно молчал. Может быть, он и сам знал то, что сказала ему Лёля, только не хотел разбираться, а точнее – верить. Внезапность Лёлиного слова окончательно разрушила его способность понимать что-либо. А вдруг и нету на Земле никакого острова Тенерифе, показалось ему. Вдруг здесь, в этой общаге, в Лёле и находится то, чего он ждёт и даже не решается искать? Страшная жалость шевельнулась в груди Отличника, затыкая горло. Но Отличник с ужасом почувствовал, что он не хочет жалеть, не хочет любить, просто не может любить Лёлю, хотя ему надо её любить. Путь любви к Лёле лежит через долгую боль, а в нём боли не было. Было только счастье, поэтому любовь к Лёле стала бы ложью. Отличник понял, что он не нуждается в спасении, чем была любовь Лёли. В нём столько силы и воли, что он никогда и не будет нуждаться в спасении. Он всегда сможет спасти себя сам. Ему нужна была только радость, а она ждала его под небом Тенерифе. И, словно оправдываясь, он спросил, хотя глупее этого вопроса вряд ли что можно было придумать:

– А как же Ванька?

– Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.

– Я ничего не понимаю, Лёля, – мягко и виновато признался Отличник.

– Ты сам виноват, что я его тоже люблю…

– Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..

– Ну и что? – по касанию щеки Отличник понял, что Лёля улыбается. – Я люблю его так, как ты говоришь – даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.

– Почему, как же так?.. Лучшее, что есть в душе, – напрасно?..

– Ты почемучка, Отличничек. Значит, ещё маленький. Был бы взрослее – не спрашивал бы. Но, когда ты повзрослеешь, ты уже не будешь таким… чистеньким.

Лёля отстранилась, поцеловала его в макушку, убрала руки и встала рядом. Она молчала и по-прежнему улыбалась, поставив локти на перила, сплетя пальцы и глядя куда-то на дорогу.

– Но почему? Объясни мне, Лёлечка! – требовал Отличник.

– Почему самое лучшее – даром?.. – Лёля продолжала застыло улыбаться, словно говорила о сущей ерунде. – Потому что мне стыдно. Сколько было до меня замечательных людей, великих людей, самых несчастных. Они знали истину об этом мире, а им никто не верил. Их прогнали, осмеяли, надругались над ними, а потом сбросили их в ямы с негашёной известью, сровняли могилы и забыли имена… Такие люди есть и сейчас, но почему я не могу их увидеть, найти, чтобы помочь, полюбить? Почему я такая слепая и чёрствая? Почему, наконец, они умерли, а я живу? И как мне не стыдно жить в этой вонючей общаге, в этой грязи, когда я думаю о них?.. Почему эта природа так прекрасна, бесконечна, бессмертна, а я мала, погана, смертна, но ставлю себя выше её, сужу её, наконец, просто плюю на неё, когда вместо того, чтобы посмотреть в окно, хлестаю винище?.. Ведь от этих звёзд свет столько тысяч лет шёл, а я и имён их не знаю – стыдно это, непорядочно… Разве не стыдно, разве порядочно жить, когда не знаешь, зачем ты живёшь, кто дал тебе эту жизнь? И ведь даже в бога не веришь, чтобы хоть обмануть себя… И вообще… Все главные вещи в мире – такие большие, могучие, но они существуют только в моём сознании, в сознании тёмного, слабого, ограниченного человека. Чувствуешь свой долг перед ними, а выполнить его как надо не можешь – ведь ты не великий, не могучий, не вечный… Стыдно. Я потому и держусь за Ванечку, что мне перед ним больше, чем перед другими, стыдно. Он ведь всё понимает лучше всех нас и пьёт именно поэтому, а там любовь его несчастная – только повод… Вот если бы я его любила только потому, что люблю, я бы счастлива была. А вот так, из-за стыда, – одно только мученье.

Лёля замолчала, увидев, что Ванька, покачиваясь, идёт к общаге. Его фигура была очень тёмной на фоне светлого от луны асфальта.

Лёля распрямилась.

– Пойдём, Отличничек, – сказала она. – Неудобно, если он никого не застанет в комнате…

– Я не хочу пока… – помотал головой ошарашенный Лёлиной откровенностью Отличник. – Ты иди одна, Лёлечка… Я ещё чуть-чуть постою здесь, хорошо?

В то время, когда Лёля и Отличник стояли на балконе, Игорь и Нелли ушли в двести двенадцатую комнату и заперли дверь. Игорь прямо у двери начал обнимать Нелли, целовать её глаза и губы, а Нелли, вялая и сонная от вина, молча и неуверенно отстранялась. Игорь принял её нежелание за память об истории с Гапоновым. Расстёгивая на Нелли блузку, он нежно шептал:

– Забудь всё… Кроме нас, сейчас ничего больше нет…

Нелли разделась сама, бросая скомканную одежду куда попало. Её покачивало. Наклоняя голову и изгибаясь всем телом, она достала из ушей серёжки. Игорь аккуратно повесил брюки и рубашку на спинку стула.

Повалившись на кровать, Нелли покорно принимала ласки Игоря, только немного отворачивалась, когда он пробовал её поцеловать.

– Ты сейчас забудешь, как тебя зовут, радость моя… – хрипло обещал Игорь. – Ты увидишь, что никто не делает этого лучше меня…

– А зачем тебе… так?.. – поддаваясь напору Игоря, равнодушно спросила Нелли.

Игорь молчал, тяжело дыша.

– Душа спасенья ищет, – наконец сказал он.

Лёля, нервно-возбуждённая, с ежесекундно меняющимся лицом и белым, почти истеричным блеском в глазах, зашла в комнату вслед за мотающимся Ванькой и сразу заперла дверь. Ванька плюхнулся на стул и в первый же попавшийся стакан налил себе водки из бутылки, которую, осушив наполовину, притащил с собой.

– Ванечка, не пей больше, – дрожащим голосом попросила Лёля.

– Больше не буду, – кивнул Ванька. – Но меньше и столько же – буду. – Он брякнул бутылку на стол.

– Не надо, – опять жалобно попросила Лёля, садясь рядом.

С Ваньки на миг словно слетело опьянение, когда он твёрдой рукой поднял стакан, резко выдохнул в сторону и выпил.