Пу и Тля

Первые мои воспоминания связаны с этим маленьким старинным русским городком, затерявшимся среди невысоких холмов и дубовых перелесков. Под названием «Ольгов» он впервые упоминается в Ипатьевской летописи в 1152 году. Историки утверждают, что Ольгов был летней резиденцией княжьего отпрыска Олега ‒ внука Ярослава Мудрого. Места здесь, и правда, были живописные. И пусть это не тот Льгов, в окрестностях которого так любил охотиться Тургенев, но и здесь ‒ в поросших тростником мелких притоках Сейма ‒ дичи водилось неимоверное количество…

Прогулка

Первое, что приходит на ум (мне, наверное, года три) ‒ длинная холмистая улица, на самой высокой точке которой видно, как где-то внизу мерцает в лучах солнца сквозь густую листву желтых кленов темно-синяя гладь Сейма. Кажется, что это далеко-далеко… Мы идем по тротуару в тени высоченных деревьев. Вся земля усеяна гладкими коричневыми каштанами и громадными кленовыми листьями.

Они больше всего поражают мое воображение. Я бегу от дерева к дереву и собираю в букет эту резную красоту. Нахожу самый большой желто-красно-зеленый экземпляр и подношу к лицу. Что-то кричу; оборачивается мама и смеется, потому что за этим громадным опахалом вообще не видно моей орущей физиономии. Родители с братом Минькой уже далеко впереди, а я, как всегда, отстала, разглядывая разноцветные прожилки.

Мы заходим в небольшой магазинчик из бревен с облупившейся выгоревшей серо-синей краской. Потом на улице мама дает нам с Мишей по две пастилки: одна белоснежная, а другая нежно-розовая… Мы смакуем с братом эту бархатистую, тающую во рту, зефирную сладость, и кажется, что вкуснее нет ничего на свете.

По пути мама предлагает зайти к ее подруге. Полутемная гостиная, какая-то тетя тискает брата, не спускает его с рук. Минька всегда был предметом восхищения у разных тетенек ‒ молодых и старых. Его голубые распахнутые глазки в обрамлении черных ресничек, смешная челка, милое личико и невероятная общительность сразу растапливали сердца. А что я? Этакая бука, вся в себе, с мрачным взглядом карих глаз, вечно забивавшаяся куда-то в уголок. Мама частенько грустно повторяла, глядя на меня:

‒ Ласковое теля двух маток сосет!

Потом… Потом была обида!.. Тетя подарила брату большого серого пластмассового зайца, а мне ничего. И когда позже мы шли к реке, Минька не давал его даже потрогать. Этот заяц долго у нас прожил. Его лапы вечно отваливались, так как старела резинка, стягивающая их внутри туловища. Матушка частенько пыталась реанимировать этого зверька, соединяя лапы между собой новой резинкой. Только потом эти лапы уже не держались крепко между собой, а болтались в разные стороны, как руки у непослушной марионетки. До сих пор мои пальцы помнят шероховатую грубую пластмассовую шкурку этого представителя фауны советского производства.

А потом была, сверкающая под солнцем, река, медленно-медленно текущая, окаймленная с двух берегов густым лесом и поросшим зеленой травой небольшим пляжем. Там ‒ на самом берегу обитала старая ржавая баржа, уходящая одним боком в воду, покрытую коричневыми колбасками прибрежного камыша… И была тишина, нарушаемая только всплесками воды, ударявшейся о борт покосившегося судна…

Помидор

Это, наверное, самое раннее воспоминание. Мне около двух лет. Мама смотрит в окно. За окном сумерки. Я с высоты своего роста вижу только верхнюю створку с форточкой и голую корявую ветку, касающуюся стекла. Летом подоконник был шире. Внутренние рамы всегда весной вынимались, а осенью они отмывались, красились, вставлялись заново и утеплялись. Теперь эта рама светло-голубого цвета снова вставлена, и подоконник стал совсем узеньким. Хочу взглянуть, на что же смотрит мама, хнычу и прошусь на табуретку к окну.

И вот я стою на табурете рядом с матушкой, смотрю на густеющие серые сумерки, голые ветки деревьев и вдруг вижу, что между рамами лежат поспевающие помидоры. Внизу зеленые, а сверху несколько красных, таких ярких и красивых, что я прикладываю ладошки к щекам, качаю головой и с восхищением говорю: «Каакиие!..» Мама улыбается и через форточку достает мне самый спелый. Я ношусь с этим помидором весь вечер; мне жалко его есть: такой он необыкновенный и так вкусно пахнет. Поздно вечером приходит с работы отец; и я слышу, как мама, смеясь, рассказывает ему про помидоры.

Пополам

Кажется, это ужин. Мама кормит нас с Минькой. Сидим рядышком. Перед нами, как всегда, одна миска на двоих. В ней пшенная каша. Какая же она противная! Густая комковатая желтая масса с коричневыми вкраплениями неочищенного проса. Сразу пропадает аппетит. Недовольно ковыряюсь в каше старой алюминиевой ложкой. Мама грозит, что пока не съедим, из-за стола не выпустит.

Мы же с Минькой тогда любую ситуацию старались превратить в игровой момент. Ложкой разделяю кашу в тарелке пополам. Ну, не совсем пополам: одна половина гораздо меньше. Предлагаю:

‒ Минька, а давай по очереди есть! Сначала ты свою половину, а потом я свою.

Брат просто обожал нестандартные решения! Поворачиваю тарелку большей частью к нему, и Минька начинает трапезу. Энергично опустошает свой основательный паек. И тут приступаю я. Съедаю пару ложек, входит мама. Я ною:

‒ Мааа, мы почти все съели, чуть-чуть осталось…

Матушка забирает тарелку и ставит перед нами по стакану красного киселя. Нууу, кисель я люблю!

Из той же оперы… Перед нами та же миска. Этакая неглубокая состарившаяся эмалированная посудина с голубоватой поцарапанной внутренностью и темно-зеленой внешней поверхностью. Этот столовый советский прибор был настолько прочен, что служил верой и правдой десятки лет. Да и до сих пор в деревнях такие тарелки встречаются.

Рядом с тарелкой два куска черного хлеба и все те же алюминиевые ложки, Минька, как всегда, выклянчил себе ложку поновее и покрасивее. На ужин сегодня? ‒ Ура, борщ! Ярко-красный, ароматный, с розоватыми ломтиками картофеля и островком белоснежной сметаны. Мама возится возле керосинки, там стоит большой зеленый чайник с узеньким длинным носиком. А мы снова устраиваем очередность. Пытаюсь разделить борщевую смесь пополам, но не получается. Предлагаю без всякой задней мысли:

‒ Минька, держи ложку посередине, сегодня я первая буду съедать свою половину! Братишка честно держит ложку перпендикулярно, борщ стремительно убывает, и уже виднеется дно тарелки. И вот тут раздается громкий рев:

‒ Мааа-мааа! Галька весь борщ съела!

Топор

Самое первое страшное воспоминание связано именно с этим рубящим предметом. Мне было тогда около четырех лет. Жили мы в частном доме на двух хозяев. Помню, как тогда отец вечно что-то достраивал. На другой половине жили отцова мачеха и ее сын лет двадцати: худой, с бледным лицом, забулдыга и пьяница. У отца с мачехой и сводным братом были достаточно сложные отношения. Они часто выясняли отношения: спорили из-за дров, из-за деревьев в саду: что, кому принадлежит. Сад был общим. Но в этот раз отец вдруг почему-то помирился с родичем; и они отмечали это событие за бутылкой водки. Но это я узнала позже. А тогда проснулась от громких криков и вылезла из-под одеяла.

С Минькой в раннем детстве мы спали вместе на одной кровати «валетом». Комната была маленькой и проходной. Наша узенькая кровать с потускневшими железными шариками, украшавшими кованые спинки, стояла прямо напротив входа в кухню. Двери не было, а проем был прикрыт красной ситцевой занавеской в горошек. Мне очень хотелось пить, и я сонная направилась на кухню… Потом все произошло мгновенно!.. Поднимаю занавеску и в страхе останавливаюсь на пороге от громкого крика.

‒ Я убью твоих ублюдков! ‒ вопит дядя Ваня.

Пущенный из его рук топор летит в сторону проема, ударяется в дверную коробку и рикошетом падает к моим ногам. Все происходит в один миг: занавеска, я, крик и топор!

И тут наступила мертвая тишина: они увидели, что я стою на пороге.

Как сейчас, помню и словно наблюдаю все это со стороны: маленький босой ребенок стоит в дверном проеме, ухватившись одной рукой за занавеску, а возле ног, касаясь пальчиков, лежит топор. Потом был ужас в маминых глазах. Она подхватила меня на руки и унесла. Из кухни доносились маты отца и звуки драки.

Чуть позже мы уехали на Урал, а когда через полгода вернулись с новорожденным братом Федором, дяди Вани не было. Его вообще не стало в нашей жизни. Куда девался, неведомо! Мачеха как-то быстро умерла, отец объединил обе половины дома. И мы с Минькой стали спать на громадной печи на плоских тюфячках, набитых хрустящей соломой. Со временем солома превращалась в труху, и тогда мама поздней осенью заполняла матрасики новыми охапками пахучих золотистых стеблей.

Боженька

Мачеху отца я плохо помню. А по сути, это была моя бабушка, хотя и не кровная. Это благодаря ей случилось мое первой знакомство с Богом. Произошло это раньше происшествия с топором. Тогда же почти все были атеистами. А у нас так тем более… Мама ‒ учитель, а отец вообще был далек от веры в высшие силы. Хотя втайне от начальства своих детей очень многие крестили: и верующие, и атеисты.

Почему-то меня одну оставили в тот день с бабушкой. Был воскресный холодный весенний день и какой-то церковный праздник. Бабушка повесила мне на шею крестик на тонкой веревочке, натянула на меня пальтишко, завязала на голове какой-то не мой платок и куда-то повела.

Мы долго шли по раскисшей дороге, моросил дождь. И, наконец, подошли к деревянной башенке. Бабушка раздавала монетки каким-то людям. Их было очень много; и они повторяли одни и те же слова. Она и мне дала монетку и велела отдать безногому дяде на тележке. Перед входом заставила меня перекреститься; рассердилась, что я это сделала как-то не так. И мы вошли внутрь.

Я крепко ухватилась за бабушкину руку, потому что стало страшно.

Было очень много людей, темно и душно. Светились какие-то огоньки, округлый потолок с еле видимыми темными ликами казался далеко-далеко наверху. Доносилось монотонное пение; какой-то дедушка густым басом читал по книге непонятные слова, а все вокруг кланялись и крестились. Некоторые даже падали на колени и ударялись головой о грязный пол. Но, в основном, вокруг себя я видела только чужие подолы, грубые сапоги да мокрые туфли в галошах. Все вокруг было мрачным, дымным, пахло промокшей овчиной и сосновой смолой.

Потом мы долго стояли в очереди. И я, уставшая и одуревшая от всего этого, уже смутно помню, как меня взяли на руки; дедушка в красивой одежде влил мне в рот ложечку красного сладко-терпкого напитка и положил на язык маленькую печеньку. Только она была совсем несладкой. Потом мы отстояли другую длинную очередь. Я заметила, что впереди люди крестятся и зачем-то наклоняются. Я не успела понять зачем, потому что бабушка резко меня приподняла и заставила поцеловать темную стеклянную поверхность, в глубине которой виднелась картина с нарисованным печальным лицом. Бабушка сказала, что это Боженька.

Помню, что на обратном пути я все время хныкала, потому что ужасно устала, но бабушка просто тащила меня за руку и ворчала. Спала я той ночью беспокойно: все чудились темные лики в мерцании красных огоньков.

Утром пришли родители и меня забрали. Я рассказала за завтраком, как мы ходили к Боженьке. Отец был в ярости, устроил мачехе грандиозный скандал. С тех пор меня у нее не оставляли.

Пу и тля

Брат мой долго не разговаривал. По рассказам мамы у него было всего два слова в обиходе. Слово «Тля» означало отрицание, «Пу» ‒ согласие. Это были в переводе на только Минькин лаконичный язык общеизвестные слова «Да» и «Нет». В общем, «Пу» и «Тля» ‒ это кардинально противоположные понятия: нравится и не нравится, хорошо и плохо, белое и черное, сладкое и горькое… Полутонов между этими антиподами не подразумевалось.

Когда братишке исполнилось три года, мама стала водить его по врачам, но никаких отклонений они не находили. Минька был сообразительным, жизнерадостным ребенком, а для общения ему вполне хватало этих двух слов, произносимых с разной интонацией и с определенной жестикуляцией. Так что доктора посоветовали матушке пока не паниковать, а просто подождать.

Раннее осеннее утро, за окном дождь. Мама собирает нас в детский сад. Одевание ‒ утомительный процесс! Сначала поверх майки нужно надеть лифчик (так называли тогда и бюстгальтер, и детское снаряжение для пристегивания чулок). Колготки, гамаши ‒ таких слов даже не было в обиходе, как не существовало в Советском Союзе 60-х годов и самой этой продукции. Широкий зеленый атласный пояс, простеганный вместе с сатином для придания жесткости, застегивался на несколько пуговиц. Самое неприятное было продернуть эти маленькие пуговки в такие же маленькие петельки. Пальцы не слушались, и основную работу приходилось делать маме. В нижней части лифчика были пришиты четыре широкие резинки с прикрепленными к ним застежками. Каждый чулок держался на двух таких резинках. Когда на улице бывало холодно, мы носили поверх чулок широкие шаровары, сшитые из вельвета, байки или сукна.

Мама нас почти одела… Я сижу, застегиваю новые черные резиновые ботики. Они такие блестящие, с ярко-красным мягким ворсом внутри, а сбоку удобная кнопочка. Даже мне легко ее застегнуть. Нажимаешь на нее пальцем, что-то щелкает, и ботинок уже надежно держится на ноге.

Одинаковую обувку нам с братом покупали в раннем детстве. Да и одежду мама шила по одной выкройке из одного отреза ткани. Только для меня шилась юбка, а для брата ‒ брюки или шорты. Посторонние нас ‒ погодков ‒ даже за двойняшек принимали. Вот и в этот раз у нас одинаковые обновки: резиновые ботики одного размера.

Миша сидит рядом; мама, отвернувшись, уже снимает с вешалки наши пальтишки. И вдруг Минька громко и четко выдает:

– Мама, дай ботики!

Я изумленно, раскрыв рот, смотрю на него; матушка недоумевающе поворачивается ко мне и восклицает:

‒ Я же тебе дала!

А я показываю на брата:

‒ Это не я. Это Минька!..

Мама не верит, трясет Мишу за плечики и просит повторить. Он повторяет раз за разом, а на глазах у мамы слезы.

Да-а!.. И тут прорвало! Минька говорил со всеми! Он подкарауливал незнакомых прохожих, идущих с вокзала, и спрашивал, куда они идут и что у них в чемодане. У продавщицы в магазине интересовался, есть ли у нее детки и завидовал, что она каждый день ест конфеты, которых так много на полках. Он доставал своими расспросами старого кузнеца, к которому ходил в кузницу созерцать, как тот достает из огня огромными щипцами красные раскаленные подковы. Он задавал ему столько вопросов, что уже через полчаса бедный кузнец говорил:

‒ Минька, беги к маме: я от тебя устал!

Рот у него не закрывался ни на минуту. Правда, буква «Р» ему так и не поддалась – она навсегда осталась грассирующим намеком на о-о-очень далекие польско-еврейские корни.

Песни

Как только Минька заговорил, мы стали петь. Мы пели в любое свободное время. Это было одним из самых основных наших занятий. Отец приходит с работы, мама кормит его ужином. И тут в дверях появляется отряд из двух мужественных марширующих бойцов с деревянным оружием за спиной, с флажками в руках и самозабвенно голосящих:

«По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперёд,

Чтобы с бою взять Приморье ‒

Белой армии оплот…»

Иногда флагом служил мамин платок в клетку, привязанный к палке. Но это обстоятельство никак не мешало нам представлять себя настоящими красногвардейцами. Да, эта песня была у нас самой любимой! А так пелось все, что подходило для дружного марширования:

«Полюшко, поле,

Полюшко, широко поле,

Едут по полю герои,

Эх, да Красной Армии герои…»

***

«Там, вдали за рекой засверкали огни,

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов из буденновских войск

На разведку в поля поскакала…»

***

«Наш паровоз, вперед лети!

В Коммуне остановка,

Иного нет у нас пути,

В руках у нас винтовка!..»

Правда, из этой песни мы выучили только припев. Но это обстоятельство нисколько не мешало нам петь, повторяя одно и то же десятки раз.

‒ В руках у нас винтовка! ‒ эта фраза звучала особенно громко и проникновенно.

Откуда мы знали эти советские шлягеры? Радио у нас не выключалось. Вот по нему мы и учили песни, зачастую бесстыдно перевирая слова. Мама пыталась научить нас детским песенкам. Но какая там «Маленькая Майка вышла на лужайку…» или «Во поле береза стояла…». Ведь песни про буденновцев, красногвардейцев и солдат мы не просто пели! Мы играли по ним спектакли, изображая все перипетии героев, страдая и радуясь вместе с ними.

Еще одна, очень уважаемая нами, песня была про юного барабанщика. Поэтому заслуживает здесь представления полного текста. Тут родителям пришлось купить два барабана, чтобы актеры не передрались за главную роль.

«Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо.

Вперед продвигались отряды

Спартаковцев, смелых бойцов.

Средь нас был юный барабанщик,

В атаках он шел впереди

С веселым другом барабаном,

С огнем большевистским в груди.

Однажды ночью на привале

Он песню веселую пел,

Но, пулей вражеской сраженный,

Пропеть до конца не успел.

С улыбкой юный барабанщик

На землю сырую упал…

И смолк наш юный барабанщик,

Его барабан замолчал…

Промчались годы боевые,

Окончен наш славный поход.

Погиб наш юный барабанщик,

Но песня о нем не умрет!»

Мама считала, что у нас с Минькой вообще нет слуха. И это можно было понять! Так как песен пелось много, то мотив первой исполняемой песни обычно становился мотивом для всех остальных.

Первый сон

На протяжении всей жизни меня преследовали цветные сны, которые зачастую сбывались. В юности наутро я знала, что сегодня придет денежный перевод или приедет мама. Соседки по комнате в общежитии уже верили моим сновидениям, ведь иногда они оказывались пророческими и по отношению к ним. Перед выпускным экзаменом по литературе и русскому языку они попросили запомнить будущий сон. Надеялись, что в ночь перед экзаменом я увижу хотя бы одну тему будущего сочинения. И, да! Во сне я наблюдала, как на нашей школьной доске кто-то пишет четыре темы, но сумела прочитать только одну из них. Рано утром мы с девочками быстро пролистали конспекты. А через два часа экзаменатор на доске написала четыре темы, среди которых красовалась та ‒ из сна (поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин»). Нужно ли говорить, что мы выбрали именно эту тему, и получили свои высшие оценки. Особенно удивило нашу литераторшу сочинение Айбаршин, живущей с нами в одной комнате. Она получила за сочинение честную четверку, хотя раньше больше тройки не получала. Аульная девочка плохо знала русский язык, так как окончила школу с казахским языком обучения.

Мне снились сны, пророчащие скорое замужество, рождение детей и уход близких людей. В зрелом возрасте я стала бояться своих видений: слишком много было совпадений. Казалось, что это какое-то наказание сверху. Невыносимо жить под гнетом предчувствий, навеянных сном. Яркие подробности постоянно возникают перед глазами, ‒ и ты живешь в страхе, что скоро, совсем скоро, что-то случится с кем-то из близких людей. А ты, ну никак не можешь на это повлиять!.. Конечно, подсознательный, предвещающий нечто, сон ‒ это не конкретное описание будущего события. И не всякий сон бывал пророческим. Все зависело и от дня недели, и от совокупности отдельных деталей, и от атмосферы самого сюжета…

Уже позднее, в силу определенных факторов, я стала делить сны на те, что сбудутся очень быстро, и другие, которые исполнятся через месяц или того больше. Далекие печальные события пророчили повторяющиеся кошмары с нарастающим чувством опасности. И, в основном, такие сны предвещали тяжелые болезни и трагедии близких людей.

Самый первый свой сон я увидела года в три, и запомнила его на всю жизнь.

Обычно в сновидениях в причудливой форме переплетаются знакомые лица, прошлые события, яркие образы из книг или фильмов. Возникают сюжеты, где ты иногда главный герой, а иногда просто сторонний наблюдатель. У каждого, обладающего способностью видеть сбывающиеся сны, со временем нарабатывается своя методика их разгадывания. И ты не всегда, но понимаешь, когда сон можно просто выкинуть из головы, как ненужный хлам, а когда стоит проанализировать все нюансы.

Но что мог видеть малолетний ребенок, только-только начинающий познавать мир? Был сон, словно эпизод из фильма, а я простой зритель по эту сторону экрана. А там глубоко во сне на экране тоже я: маленькая девочка в ситцевом платьишке, в полосатой кофточке и цветастой косынке стоит на высоком берегу. Вокруг холмы: в тени они темно-зеленые, а их, освещенные неярким солнцем, вершины небрежно прокрашены бледно-желтыми и зеленоватыми прогалинами… Отвесный берег резко уходит вниз: туда, где течет извилистая река. А далеко на горизонте ‒ еле видимый белый треугольник парусника. В руке той меня ‒ белый платок, которым я машу вслед загадочному маленькому кораблику. Но порыв сильного ветра внезапно выхватывает платок из руки. Он летит над рекой к далекому белому пятнышку парусника. И уже не та экранная девочка, а я бегу за ним по берегу, пытаясь догнать, то взбираясь на холм, то опускаясь глубоко в низину. Платок уносится все дальше и дальше, становится все меньше и меньше, и, наконец, исчезает далеко за горизонтом.

Когда я уже научилась распознавать свои сны, пыталась разложить свой первый сон по полочкам. Что это было? Река моей жизни? Будущие взлеты и падения? Далекая мечта, которой я так и не смогу достичь? Трудно судить сейчас!

Тихий час

Да, Льгов, ‒ это, конечно, Минька! Там в дошкольном возрасте мы всегда были вместе – даже в детский сад ходили в одну группу. В детском саду мне совсем не нравилось, а тихий час был настоящим испытанием.

Спальная комната, полностью заставленная детскими кроватками, казалась необъятной. Кровати с высокими металлическими грубыми спинками и сетчатым дном стояли впритык по две. Соединенные с такой же парой спинками, кровати представляли собой четырехместные островки. Между этими островками были настолько узкие проходы, что даже мне ‒ четырехлетней ‒ они казались маленькими.

Высоченные потолки; кровати, выкрашенные в белый цвет; белоснежное белье, белые побеленные стены… Даже окна были занавешены белой бязью. И большая толстая суровая воспитательница в белом халате, которая учила нас правильно засыпать. Она приказывала всем повернуться на правый бок, а сложенные вместе ладошки положить под щеку. Помню, что никто не смел ослушаться, так как эта громогласная тетя сразу вытаскивала нарушителя из постели и ставила в угол.