Шрамков-то удивился: парень, как сосновый хлыст не реагирует, и велит написать ему. Катерина торопливо выполняет (так бы с мужем!) на обороте меню, брошенном поварихой («щи, бефстроганов, блинчики с мясом и рисом, салат кроличий из свежей капусты с тёртой морковью»): «Николай тебя ставит на чокеровку к Ивану. Согласен?» Тот кивает, мычит обрадованно. Он хоть и немой, но не полудурок, и деньги считает: на этой работёнке расценки в два раза выше.
Как ни странно, Алексей вернулся на обрубку, не злясь. Евдокия – про Лёшу, мол, не дело такое говорить отцу о сыне. И Луканину неприятно, когда дядя Федя толкует, мол, пьяным был, когда Лёшка-то зародился у них с Секлетиньей Мартыновной. Девушка Тимофеева в их тары-бары не встревает. И работают они, обрубив всё до конца светового дня (он же – рабочий). В автобусе «бригадир» радует: перекрыты нормативы, прямо ударники труда. Голос у него немного хрипатый, ещё бы: так орать на холоде, командуя. Дядя Федя нахохлился, как ворон. Шурка с Иваном вдвоём отправились домой.
– Ванька ноги еле волочет, ему ныне не до песен, – Катерина говорит на пути к дому.
– Не он один, – в ответ Алексей, хотя у него не та жуткая усталость, какая бывает от работы пилой.
Он ждал от Катьки каких-нибудь дополнений на эту тему, но она промолчала. Дома хлопотала у плиты, а потом ушла первой и дверью барзнула. Не войти ли к ней, не вдарить ли за рыжего? Какое-то время Луканин бессильно ругается матом.
Мы все друг другу не чужие (Шрамков)
К мастеру хотел идти вдвоём с Луканиным, но тот упёрся.
– Доброе утро, Александр Васильевич, – руку для пожатия, тет на тет, как говорят французы.
Позднышев нехотя пожимает, а сам глядит: чего, мол, надо?
– …а надо нам Микуловский трактор на диагностику. В нём какой-то дефект, как говорит Микулов. Что-то с двигателем. На холоде не поймёшь. Мою заявку видел? – на «ты»; садится в одинокое кресло и глядит, не мигая, в мигающие глазёнки.
– Видел, видел… меморандум: двенадцать подписей, – кривит лицо влево, а так как оно немного кривоватое, то при такой мимике выпрямилось. – Днём увезём.
– Но я не по этому делу.
– А по какому? – и – к выходу из этого кабинета, который как бы и не его кабинет.
– Как ты говоришь, «меморандум»? Будет второй. О ликвидации бригады.
Лицо мастера кривеет вправо.
– Поднимайся, – будто не хозяин в этом кабинете и не на этой должности.
– Я не спешу, – Шрамков глядит так, будто прицеливается, с какого бока ему врезать. – С этим укрупнением бригады, ты, Саша, напортачил. И у меня идея. Если мы этой бригадой не будем иметь больше, то тогда мне всё равно, кем работать. И я пойду на ту работу, на которую мог перейти в ноябре.
– Чё ты мне грозишь? Идём, говорю, к директору! Новый ТДТ!
– Вот это другая тема, Александр Васильевич! – обратно – на «вы».
У Леонида Сидоровича видок: копия – его братец. Вдруг и этот, как куль, лежит иногда? Мимика на темноватом лице: неуверен в правильной работе вверенного ему предприятия.
– Моё мнение, – врёт Позднышев, – у них никакой работы не будет, пока не дадим им другой трактор.
Шрамков с ним рядом у стола. От фермера так воняет коровой, что он, мывшийся в бане, немного отстранился.
– А Луканин где? Он, вроде, бригадир? – Директор хитро щурит и от природы сощуренные глаза.
– Да не важно, – с наигранным простодушием. Это и его мечта. – Уверяет Шрамков.
– А тот – как? Реально отремонтировать?
– Реально-реально.
– Днём загоню в ремонт, – директору, а – Шрамкову ехидно: – Но бригадир-то Луканин. Удаётся ему взаимозаменяемость?
– Да, да, ну, я в делянку…
И Леонид Сидорович в ответ:
– А ты ловкий мужик, Николай!
«Ловкий»? Директор – молодец, такое похмелье, а на работе, как штык! Не пил бы… Оттого и заготовка целиком в руках мастера-фермера… Если у этого фермера и молоко так воняет, как он сам, то как его пить? Николай молока не пьёт, детям берут в магазине.
Вагончик. Бригада. Объявление:
– Иван, это касается тебя. Дают новый трактор.
Лицо Микулова менее бледное, да и с руками нормально. Он не у накрытого крышкой ведра с холодной водой, которую никто, кроме него, в сыром виде не пьёт. Наливают в чайник, который целый день горячий на горячей плите.
– Ну, ты молоток, Петрович! – «Петровича» подхватил у Гришки Сотника.
«Потреблял бы меньше», но, вспомнив директора, обобщил: «Как пьют в Улыме!» И он – в бане. И немало. Надежда, вызванная телефонным звонком Ираиды, выветрилась.
Вслух:
– …а новый (ты не обижайся, Иван Афанасьевич) – Илье.
– Да чё мне обижаться! У Ильи машина без дефехта, а новый, ещё бабка надвое сказала:
Всё пропью, гармонь оставлю,
пойду к милой по задам!
По задам, по огородам,
по реке, по броду!
Благодарный хохот публики.
– Будем опять работать, применяя взаимозаменяемость, – по инерции весело.
Луканину с трудом далось это длинное слово во время его тронной речи в директорском кабинете. Без этой «взаимо-мости», как тот выговорил, не выйдет работать непрерывно. Дядя Федя трелюет не так ловко, как Гришка Сотник, например. Тот по хлыстам ходит, как гимнаст по бревну. Как в цирке кольца, – накидывает чокеры, и оттого времени на трелёвку – минимум. Не предполагал, что Луканин так легко согласится на обрубку. Вот бы так – и этот дядька Оградихин.
Прибыл новый трелёвщик. Микулов рад трактору Ильи:
Заиграет гармонист,
зашумит вода в реке!
А Шура, моя Шурочка,
да Шура моя дурочка!
– Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь, Ванькя! – радостно откликнулась его жена.
Днём тихо. Ветер умчал на Вычегон. Над тайгой поднялось небо ледяным потолком.
