Недолгие сборы, и он – в станционном домике.
Карабкается на висевшую мимо перрона подножку, и проводница ведёт его, нового пассажира, в отдельное купе. В командировках никогда не бывал. Ехать комфортно. Мимо плывёт тайга. Но и станции, и полустанки… Прямо неохота покидать поезд.
Огромный город! Ладно, гостиница на привокзальной площади. «Hotel» – иллюминируют буквы в небе. Видимо, в далёком от любой заграницы городе бывают иностранцы!? Оробев, делает вид, что ожидает трамвай. Но делать нечего – входить надо.
Напротив дверей плакат:
«Привет участникам совещания передовиков и новаторов лесозаготовительного производства!»
Огромная комната с колоннами, за барьером женщина, над её белыми, будто накрахмаленными кудрями: «Дежурный администратор».
В креслах какие-то люди. Один, с виду директор, недовольно оглядывает, как бы вопрошая: «А ты передовик и новатор?»
Бригада Луканина не только вчера, а регулярно не работает, имея «тариф», как они говорят. Но, когда трактор на ходу, когда пила не заглохла, бригада вкалывает, имея куда больше «тарифа».
Передовик у них в Улыме есть, его бригада работает ежедневно. Он – рвач. Буквально вырывает у руководителей надобное для работы. Этот Шрамков – грамотный, умеет доказать и директору, и мастеру: они ему должны многое, а вот он им ничего, кроме объёма заготовки.
На этот форум его бы отправили. Директор, давая командировку: «Шрамков не смог». Позднышев дополняет: «Ему в больницу, в Надеждинск». Наверное, и тут «вырвал»! Его баба не в райцентре, где Луканину – операцию, от которой у него импотенция, а в городе Надеждинске с надеждой на полное выздоровление.
– Товарищ, вы на кворум? – Откуда-то парень, неправдоподобно тонкий, в пышном галстуке, пиджак, как на картинке журнала мод (у Катерины такой). – Пройдёмте! – и подводит к администратору.
А тот, который с виду директор, завистливо глядит на выданный ключ:
– Неужели ни одного места?
– Только по брони! – отбривает дама.
«По брони! Вот это да!»
В лифте модник – на кнопки, – и вознесение – пятый этаж!
В комнате окно: автобусы, троллейбусы, трамваи. Тротуарами бегут люди так, будто торопятся на один поезд. Он в этом городе не впервые: толкотня магазинов, куда вольна бегать Катерина, на окраине – веранда её тёти (ночуют, когда в отпуск и обратно). Тревога там: не угодить бы под машину, не отравиться бы в кафе, не потерять бы деньги. Из окна номера город не выглядит опасным. Вон мужик в телогрейке, лопоухо вертит головой. Будто на себя, но плохо одетого, глядит Луканин с высоты.
Койки в номере две. Входит дядька непонятный: лицо знакомое.
– Где-то я видал вас…
– На плакате я. С моей фотки рисовал плакат художник.
Да ведь и у них в Улыме, в коридоре конторы и на дверях клуба этот плакат! Лес, будто из капроновых ёлок, и лицо этого парня!
– Так ты и придумал метод… посохинский?
– Так я и есть Посохин Егор. А метод не я, а главный инженер. Но одно дело выдумать, другое – внедрить, понимашь? Теперь обо мне много публикаций. – Из картонной папки выкладывает клочки: – С женой у калитки, – (напоминает Катерину). – Горластая у меня баба!
– А моя? Как начнёт пилить, так бы и отвалил в тайгу к медведям.
– Моя баба, как с этим новым методом (уважение, портрет на плакате), орёт. Но не на меня. Понимашь?
Ещё бы! Это Луканин понял!
Ему отменно спалось в номере. Видение: летит он, как птица[2 - – «Летать – иметь завышенные требования и амбиции» («Толкователь снов»). Слово «амбиция» – негативное и означает чрезмерное самолюбие (Словарь русского языка).], но неприятно, ведь крыльев у него нет.
От гостиницы едут городом. В холле Дворца Профсоюзов макет валочно-пакетирующего агрегата. Наверное, и в Улыме будет такая техника, а думал до конца ему валить пилой, и грыжа, которая недавно удалена, опять вырастет.
Новый друг Егор в президиуме! Но не только там, – на трибуне! Говорит храбро, вворачивая «понимашь». Вдоль рядов катается кинокамера. Юпитеры выхватывают то одно, то другое лицо; и Луканину – прямо в глаза, на миг ослепив.
Домой опять в купе, как руководитель. Воображает Дворец, полный народа. А на трибуне с гербом страны, не этот Егор, а он, Алексей. Говорит в микрофон. Ему хлопают. И громче других Катерина с преданным довольным лицом.
Согласие на операцию (Шрамков)
Вокруг больницы – больные сосны. В коридоре у окна – пальма в кадке.
Ираида вышла из белой двери, и – в одну очередь. Шрамков обнял, погладил пальцем прижатое волосами ушко. Волосы у Ираиды длинные, цвета ржаного хлеба. Никто, кроме него, тут не знает, как они богаты: Ираида умудряется их скручивать тугой баранкой.
Её вызвали. Надолго. Николаю надоела пальма: листья, как бахрома, мытые; ствол чешуйчатый.
Выйдя, перекрутила «баранку», но как-то неловко:
– Тебя, – кивок на дверь.
Напугался и вошёл.
В глубине кабинета ещё одна белая плотная дверь. Кресло маленькое, и некуда деть большие ноги. Ядрёная медсестра напоминает повариху Зойку. Медик в квадратных очках.
Под кокетливыми взглядами медсестры и, не поняв до конца аргументы медика, хотя внутренне был готов, благодаря догадке дочки Тимофеева, дал добро на операцию так, будто дал добро на смертный приговор.
Вырвалось:
– Вам виднее, но у нас дети.
Ираида, – как о чём-то рядовом:
– Не паникуй, Кольша!
«Не паникуй, дрова – только завтра»; «Не паникуй, в бане нет воды»; «Не паникуй, я купила тебе пуловер!»
В этот момент призыв не паниковать, наверное, впервые по сути верный. Паника: жалобу накатать в министерство!
За Ираидой явилась тётка в белом и увела её в другую белую дверь, и, когда они вошли в эту дверь, то будто провалились.
Холодно, но идёт с шапкой в руке: забыл надеть. Дело не в эскулапах, они лишь определили. Нечто неподатливое надвинулось на Ираиду и на него. «Именно мне, а не другому?» Как-то обидно. Именно Ираиде будут делать операцию (в слове – холодное лязганье никелированных ножниц). Реальная паника, не та, о которой обычно шутит Ираида.
Мимо вагона – вешки. Насчитал тридцать девять. Столько ему лет. В тамбуре какой-то дедок, и Николай ему, мол, жене будут делать операцию.
– Не серсе?
– Нет…
