Кровавая любовь. История девушки, убившей семью ради мужчины вдвое старше нее
Поселок был невелик: пожарная часть и полицейский участок находились прямо за торговым центром «Гроув». Средних размеров больница Алексианского братства располагалась всего в паре кварталов на той же улице. Поблизости были библиотека, общественный центр, еще несколько парков – Лайонс-Парк, Джейси-Парк, Бербанк-Парк, Эпплсид-Парк, Одюбон-Парк и другие – почти все с игровыми площадками. Место явно предназначалось для семей с детьми.
С одной стороны границей городка служил лесной заповедник, с другой – западный забор аэропорта О’Хара, поэтому 50 процентов периметра поселения было защищено от любых посягательств. Ко второй половине примыкали два южных пригорода: тихие поселки для среднего класса Вуддейл и Итаска и загородный клуб «Солт-Крик», расположенный на берегу извилистого ручья Солт-Крик, до этого протекавшего по территории пяти общественных парков Элк-Гроув-Виллидж. Это был пригород шестидесятых, воплощенная американская мечта широких народных масс, соединившая лучшее из обоих миров: работу в шумном многолюдном Чикаго и семейную жизнь за городом, едва ли не в сельской идиллии с безопасными улицами, приличными школами и косившими каждую субботу газоны людьми.
Когда старшие Коломбо в первый раз привезли Патрисию и Майкла посмотреть дом, понять, кто из детей больше рад, труда не составляло. Разумеется, Майкла заворожила «собственная комната» и детская площадка рядом – не с гравием, как в городе, а с настоящей травой. На четвертом году ему не надо было сталкиваться со сменой школы или другими сложными эмоциональными проблемами.
Радость Патрисии была иного рода. Как и Майкл, Патрисия была в восторге от перспективы собственной декорированной по своему усмотрению спальни, возможности уединиться в чистоте от далеко не всегда опрятного младшего брата, с которым у нее до сих пор была общая спальня. Мысль о переводе в новую школу ее не тревожила, в школе на Огайо-стрит она ни к кому особенно не привязалась, за все пять лет обучения ей понравилась только мисс Робин. Но главная надежда Патрисии, ее самая большая победа, заключалась в том, что она ускользнет от дяди Гаса и уже пугающего ее красного конфетного фургона.
Помимо того, что ей просто не нравилось то, что они делали с Гасом, она, вопреки его заверениям в обратном, чувствовала, они занимаются чем-то неправильным, а необходимость все скрывать угнетала. Это был такой секретный секрет: она никогда не могла никому об этом рассказать. Для столкнувшегося со сложной проблемой нет ничего лучше и естественнее, как довериться кому-то понимающему, получить возможность все обсудить, для него это одно из самых целебных противоядий. Когда этот путь эмоционального облегчения закрыт, разум может превратиться в темницу, где ожившие и набравшие силу секретность, вина, обман и стыд отравляют все остальное. В возрасте десяти лет Патрисия Коломбо пыталась справиться с проблемой, с мучениями, способными довести до предела и куда более взрослого человека.
Вырваться из-под тайного гнета Гаса Латини благодаря столь неожиданному и простому побегу казалось чудом. Она сразу же настолько расчувствовалась, что включила в свои молитвы на катехизисе и воскресной мессе особые слова благодарности, хотя – внезапно пришло в голову ей – за все три года она ни разу не молилась о помощи в ее ситуации, связанной с совершаемым над ней сексуальным насилием. Только теперь, когда конец был близок, ей подумалось, что от разговора с Богом она воздерживалась потому, что это было так… грязно. Простое слово «грязно» было еще одним новым признанием. Прежде она никогда не позволяла себе думать о том, что она делала, в подобных выражениях. Дядя Гас вечно ее уверял, что все, что они делают, – это нормально, ибо они так сильно друг друга любят. Как-то он сказал ей, что «непристойным» и «скверным» это считается только тогда, когда между двумя людьми нет любви.
Патрисия часто задавалась вопросом, помогут ей отец или мать, если она им расскажет о том, что происходит. Вначале она задалась вопросом, поверят ли они ей, а если поверят, как они ей помогут? И вот, сами того не ведая, они уже ей помогали: покупая дом и увозя ее подальше от города, они невольно устраняли ее проблему. Она подумала, что наконец освободится от дяди Гаса и ей никогда, никогда не придется никому признаваться в отвратительных вещах, которые она проделывала в красном конфетном фургоне.
Для десятилетней Патрисии Коломбо это было самым замечательным событием.
Спустя годы в тюремной комнате для свиданий сестра Берк сказала Патрисии:
– Значит, твои родители в конце концов помогли тебе решить проблему дяди Гаса, даже не зная об этом. Когда ты говоришь, что ненавидишь их за то, что они тебе не помогли, ты имеешь в виду, что они не помогли тебе намеренно, или раньше, или как?
– Я имею в виду, – ровным голосом ответила Патрисия, – что им следовало уделять мне больше внимания, чтобы они могли почувствовать, что со мной что-то не так. Я была их дочерью, сестра Берк. Как такая ситуация могла продолжаться в течение трех лет, и никто из них ничего не заподозрил?
Сестра Берк кивнула.
– Я понимаю, о чем ты, Триш. Однако думаю, нельзя сказать, что они не увидели твою проблему, потому что не обращали на тебя достаточно внимания. Из того, что ты мне рассказала, ты, похоже, получала обильное внимание со стороны обоих родителей. Даже после рождения Майкла ты явно оставалась любимицей отца. Что касается матери, она, очевидно, не уделяла тебе столько же внимания, как отец, но уж точно тебя не игнорировала.
– Тогда почему они не видели, что происходит? – продолжала упорствовать Патрисия.
Сестра Берк тихо вздохнула.
– Хотела бы я ответить на этот вопрос, Триш. Хотела бы я дать простое объяснение, которое удовлетворило бы твой разум и смягчило бы твою враждебность к ним, – но у меня его нет. Ты никогда им об этом не говорила…
– Я не могла. Я не знала как.
– Я понимаю. В подобных ситуациях это случается нередко. И у тебя в этом возрасте явно хватало хладнокровия, чтобы вести себя так, как будто ничего плохого не происходит. И твой дядя Гас тоже сыграл свою роль достаточно хорошо, чтобы не вызывать подозрений. И, как и многие другие семейные растлители малолетних, он был достаточно осторожен, не заходя с тобой настолько далеко, чтобы на твоем теле остались следы.
Сестра Берк покачала головой.
– Честно говоря, Триш, у твоих родителей и в самом деле не было оснований для подозрений.
– Может быть, не во время того первого периода домогательств, – нехотя признала Патрисия, – но было много оснований заподозрить, когда все возобновилось.
Психолог уставилась на Патрисию, пытаясь скрыть удивление.
– Ты говоришь, что домогательства возобновились? – спросила она спокойным нейтральным тоном, на выработку которого у нее ушли годы. – После переезда в пригород?
– Да, все началось сначала – и на этот раз я дала родителям, в особенности матери, множество оснований для подозрений.
– Хорошо. Мы займемся этим. Но сначала я хочу, чтобы ты рассказала мне, как возобновились домогательства. Они были такими, как раньше?
– Хуже, – сказала Патрисия.
13
Сентябрь 1966 года
Первое, на что обратила внимание Патрисия в новом районе, – на полное отсутствие в квартале ровесниц. Пруд пруди было мальчишек и хоть отбавляй сверстников и сверстниц Майкла. Даже на Огайо-стрит у нее хоть Паула была. А тут, чтобы просто поиграть с девочками, ей требовалось подружиться с младшими.
И некоторое время она пыталась с ними подружиться. Не сознательно, а скорее уступая, поскольку малышек в околотке, казалось, к ней просто тянуло, а их матери под впечатлением от аккуратности Патрисии, ее вежливости и манер – манер ребенка не по годам зрелого и ответственного – с радостью оставляли маленьких дочерей ее попечению на целый день.
«Не могу поверить, насколько Патти взрослая», – фраза, ставшая на Брэнтвуд-авеню расхожей. «Она настоящая маленькая леди. Надеюсь, моя Синди – или Нэнси, или Хизер, или Тина – вырастет такой же».
Играя с младшими девочками, Патрисия коротала время, но не развлекалась. Они только начинали интересоваться тем, к чему она давно охладела. Поэтому Патрисия не столько с ними играла, сколько о них заботилась. С бесконечным терпением учила их завязывать шнурки, раскрашивать раскраски, правильно произносить трудные слова, петь детские песенки. Иногда выглянувшей на задний двор Мэри Коломбо казалось, что Патрисия – воспитательница детского сада. А за ужином Патрисия могла, как и на Огайо-стрит, сказать: «Я не знаю, что делать с Шерил. Она каждый день забывает алфавит».
Тем временем Майкл влился в ватагу мальчишек-дошкольников Брэнтвуда, шумную и неугомонную, жившую словно по принципу «спокойствие и тишина – это смерть». Когда Патрисия собирала во внутреннем дворе маленьких подруг и во двор Коломбо заявлялись мальчишки, громко изображая свои самолеты, самосвалы или пулеметы, Патрисия просто велела девочкам не обращать на них внимания, а сама продолжала заниматься тем, чем занималась. Если мальчики слишком шумели или иначе мешали «уроку», она быстро ставила их на место. В духе лучших учительниц-монахинь, она говорила: «Не смей нам мешать! Немедленно уходи отсюда, или я пойду в дом и позвоню твоей маме!» Ей редко приходилось повторять угрозу дважды.
Однажды вечером за обеденным столом Патрисия торжественными тоном, благодаря которому казалась намного старше, заявила родителям:
– Думаю, я рождена, чтобы учить.
Она действительно так считала.
В то первое лето в новом доме Патрисия также помогала матери, или играла с Майклом в игры, если брат хотел остаться дома, или просто находила, чем себя развлечь. Проведя столько времени в мире взрослых на Огайо-стрит, она умела сама придумывать себе занятия. Патрисия всегда была настолько тихой, что никогда не создавала проблем, временами Мэри Коломбо приходилось окликать ее, чтобы понять, дома дочь или нет.
В Элк-Гроув-Виллидж Патрисия открыла для себя новое удовольствие: публичную библиотеку. В городе филиал библиотеки располагался на Дамен-авеню, кварталах в двенадцати от дома – слишком далеко, чтобы идти одной, и взрослые никогда не предлагали ее проводить, да она и не просила. Библиотеку эту она видела всего один раз, во время экскурсии с классом начальной школы Тэлкотт, и затхлый запах, тесные книжные стеллажи и бесконечный перечень правил, зачитанный им главной библиотекаршей, ее отпугнули. Тем большее удовольствие она получила от знакомства с библиотекой Элк-Гроув-Виллидж.
Библиотека стояла на пересечении Брэнтвуд и бульвара Джона Кеннеди. Ее причудливо раскинувшееся на фоне парковой зелени одноэтажное здание резко отличалось от рядовой городской застройки. Большие окна пропускали много естественного света, проходы между книжными стеллажами были широкими, стандартные пластиковые столы и стулья – радостных цветов, а библиотекари – скорее радушными, чем строгими.
В первый раз попав в библиотеку Элк-Гроув, Патрисия провела в ней так много времени, что Мэри Коломбо ее отругала:
– Господи, Патти Энн, где ты пропадала? Я едва не вызвала полицию!
– Извини. Я была в библиотеке, она за углом, в конце парка. Ты должна это видеть – это такое милое местечко. Я принесла домой заявление на читательский билет…
После этого библиотека на некоторое время заняла в жизни Патрисии главное место. Она часами листала, читала книги, иногда, заметив на стеллажах непорядок, правильно расставляла тома. Иногда она ждала открытия библиотеки и проводила в ней весь день, а дома только обедала. Недочитанную книгу она забирала домой на вечер. Чаще всего эту книгу она читала Майклу перед сном. Майкл считал замечательной такую старшую сестру, которая не только приносила все эти книги, но и читала их ему, пока он не засыпал. Вскоре он уже делал ей заказы на книги. «Патти, принеси книгу о лодках», – просил он, или: «Патти, посмотри, есть ли у них какие-нибудь книги о ковбоях».
Мэри Коломбо почему-то тревожило, что Патрисия пропадает в библиотеке. Она знала, что Патрисия там, потому что пару раз заглядывала удостовериться, что дочь не прикрывает библиотекой, скажем, свидания в парке с одним из соседских мальчишек. Патрисии было всего одиннадцать, но она была высокой и в ней уже начинала проглядывать будущая женщина: у нее уже были стройные ноги и красивый маленький зад. Еще через пару лет, когда у Патрисии нальются груди, Мэри предвидела проблемы с мальчиками, что при взрывном характере мужа ничего хорошего им не сулило.
Однако все подозрения Мэри относительно Патрисии оказались беспочвенны, она трижды заезжала в библиотеку под предлогом спросить дочь, не хочет ли та с ней куда-нибудь поехать, и всякий раз находила ее именно там, где положено, одну и совершенно невинную.
Тем не менее Мэри Коломбо не почувствовала облегчения, хотя и должна была. Мэри беспокоило, что Патрисия довольствовалась целыми днями книжного затворничества. Она чувствовала, что Патрисии следует действовать: проявлять больше активности и энергии в жизни, затрачивать усилия на что-то.
– Богом клянусь, она сама превратится в книгу, – не раз заявляла Мэри мужу.
Патрисии она говорила:
– Тебе не надоело все время ходить в эту библиотеку?
Патрисия простодушно отвечала:
– Мне нравится библиотека.
Ничего плохого в своих действиях она не видела. Пара старших мальчиков в квартале принялись дразнить ее книжным червем, но она быстро положила этому конец, обозвав их засранцами – словечком, подслушанным у отца и на детской площадке начальной школы Тэлкотт.
Однако Мэри Коломбо не могла отвлечься от мучительных опасений, она просто запилила мужа. Ради ее спокойствия Фрэнк пару раз в неделю стал брать Патрисию с собой на работу. Он поручал ее заботам своей испытанной секретарши Джеральдин Стрейнис, и Патрисия целый день была ее «помощницей». В прежние времена, когда Патрисия была маленькой, еще до рождения Майкла, Фрэнк иногда брал дочь с собой на работу, однако теперь возникла проблема: Майкл регулярно устраивал истерику, почему не может пойти вместе с ними.
– Боже мой, эти проблемы, которые порой создает Патти Энн! – восклицала Мэри Коломбо, причем делала она это при дочери. Фрэнк же Коломбо явно никогда не позволял себе указывать жене, что именно она была первопричиной проблемы…
Время от времени Фрэнк также брал дочь – Майкл был слишком мал – на игры «Кабс» на «Ригли Филд». В тот год Фрэнк Коломбо оплакивал конец привычного бейсбола. В предыдущем сезоне Национальная и Американская лиги разделились на Восточный и Западный дивизионы и расширились с восьми до двенадцати команд каждая, в результате появились такие новые клубы, как «Атланта», «Хьюстон», «Сан-Диего» и «Монреаль».
– Ради всего святого, Монреаль! – сетовал Фрэнк. – Это даже не Америка! Скоро «Кабс» будут у них играть в Мексике или еще где!
Тем не менее он оставался преданным болельщиком и неизменно находил доброе слово даже для самого провального игрока, но никогда, никогда не допускал, что в руководстве команды могут быть не идиоты.
Мэри бейсбол не любила.
Патрисии нравились вылазки с отцом на «Ригли Филд», и хотя порой их сопровождал один или пара коллег Фрэнка, часто они были только вдвоем. Места у них были постоянные, они ели хот-доги, пили кока-колу, и Патрисия внимательно слушала, как Фрэнк давал личную оценку каждому выходящему пробивать игроку. Патрисия знала о том, насколько сильна страсть отца к «Чикаго Кабс», знала, что он никогда не горячился сильнее, чем в разговорах о бейсболе. Примером такой горячности может служить простое упоминание Лео Дюроше, скандального менеджера «Бруклин Доджерс», а потом «Нью-Йорк Джайентс». Фрэнк Коломбо яростно ненавидел Лео Дюроше, однажды Патрисия видела, как он продырявил кулаком гипсокартонную стену, разъярившись на действия Дюроше. Если Фрэнка выводил из себя сосед, автомеханик, политик или другой посторонний, гнев его еще можно было унять, но никто из семьи не осмеливался возражать ему там, где его суждение было непреложно, например, когда он заявлял, что Лео Дюроше не принадлежит роду человеческому.
Однако Мэри Коломбо считала, что Патрисия продолжала проводить в «этой проклятой библиотеке» слишком много времени. Точно мать приняла решение о библиотеке так же, как отец о Лео Дюроше. Ее аргументы порой доходили до абсурда.
Когда много лет спустя Патрисия в свете трагедии размышляла об отношении матери к ней, она все еще не могла его до конца понять. Мэри просто хотела контролировать дочь, руководить другой женщиной в доме, неумолимо приближающейся к женственности – и к равенству с Мэри? Или Мэри соперничала с единственной другой любимой женщиной в жизни Фрэнка Коломбо? Или проблема была проще – и куда распространеннее, чем принято считать, – родитель становится слишком строгим, потому что ему не нравится «человек», в которого вырос ребенок?
По мере того как Мэри все решительней – независимо от мотивов – пыталась контролировать дочь, ее жалобы на библиотеку становились все надуманнее – Патти не хватает свежего воздуха, Патти портит осанку этим сидением, – наконец, в качестве последнего довода Мэри Коломбо заявила, что библиотека – это место, где прячутся выслеживающие маленьких детей сексуальные извращенцы. Она решила сократить пребывание Патрисии в библиотеке и время от времени отправлять ее на выходные в город к тете Джанет.
– Гас обещал заехать за ней в пятницу после обеда, – сказала она Фрэнку. Оказывается, у него новый маршрут, поближе к окраине. – Он сказал, что заехать и забрать Патти, чтоб подвезти ее к Джанет, не составит ему никакого труда.
Когда Патрисия услышала эту новость, единственное, что ей удалось, – не закричать.
* * *– Ты сказала матери, что не хочешь снова ехать в фургоне с дядей Гасом? – спросила сестра Берк, когда Патрисия закончила рассказ.
– Так я не говорила, – ответила Патрисия. – Но я ясно дала ей понять, что не хочу навещать тетю Джанет раз в месяц.
– Это не совсем одно и то же, – отметила сестра Берк. – Ты вообще сказала матери, что у тебя есть причина, веская причина не ездить в этом фургоне?
– Я… нет, думаю, не сказала, – прикусив нижнюю губу, Патрисия уставилась в пустоту.
– А как насчет отца? – спросила монахиня. – Ему ты жаловалась?
– Не особо. Чуть-чуть. Гас был одним из лучших друзей отца, у меня бы никогда не хватило смелости рассказать ему, что делает Гас.
– Почему нет? Ты думала, он тебе не поверит?
– Нет, я думаю, он бы мне поверил. Просто мне было слишком стыдно ему рассказать.
– Почему тебе было стыдно? В том, что происходило, не было твоей вины.
– Я… я боялась, что кто-то – мать – может подумать, что это не так, – у нее задрожал голос. – И, как бы глупо это ни прозвучало, я нарушала данное Гасу обещание. То, что мы делали, было нашим секретом, я не должна была никому рассказывать. Я воспринимала это очень серьезно.
– Это естественно, – заверила ее сестра Берк. – Несмотря на то, что этот человек с тобой делал, он тем не менее был для тебя авторитетом. И я полагаю, ты ему доверяла.
– О да, – решительно кивнула Патрисия. – Я знаю, что это странно, но были времена, когда он был единственным человеком в жизни, на которого я могла положиться.
– И все же ты радовалась избавлению от него, когда переехала из города, – напомнила ей сестра Берк.
– Да. Потому что мне не нравилось то, что я делала в этом фургоне.
– Поэтому ты противилась возобновлению связи?
– Да. Я не хотела начинать все это снова.
– Но твои попытки окончились полным провалом?
– Да.
– Самому Гасу ты сопротивлялась, когда он пытался начать снова?
– Я… думаю, да. Я пыталась, – неуверенно покачала головой Патрисия.
– Расскажи мне, – осторожно попросила сестра Берк, – как возобновилась связь.
– Я не знаю, смогу ли я, – сказала Патрисия. Она повернулась на стуле и уставилась в стену.
– В конце концов, тебе это нужно.
Целую долгую минуту в комнате царила полная тишина. Потом Патрисия, запинаясь, принялась рассказывать о том, что произошло.
– Я была… очень напряжена… в тот день, когда все началось снова…
14
Сентябрь 1966 года – май 1968 года
Патрисия сидела прямо на пассажирском сиденье конфетного фургона, глядя прямо перед собой в лобовое стекло.
– Как дела, дорогая? – спросил дядя Гас.
– Хорошо, – чуть слышно пробормотала Патрисия.
– Ты скучала по поездкам со своим старым дядей Гасом? – он взглянул на нее и улыбнулся.
Патрисия просто пожала плечами.
– Я по тебе точно скучал, – мгновение спустя сказал дядя Гас. – Все это время мне было очень одиноко.
Патрисия сидела невозмутимо, решив не отвечать. Она знала, чего он от нее хочет, она отчаянно пыталась придумать, как это предотвратить.
– Ты знаешь, многие на нашем маршруте тоже по тебе скучали, – сказал он, голос у него был заискивающим, почти раболепным. – Они постоянно спрашивали меня: «Эй, Гас, где твоя хорошенькая маленькая помощница? Как ты можешь работать без нее?»
Патрисия снова промолчала.
Когда они ехали по улице, идущей мимо лесных заповедников, дядя Гас сказал:
– Боже, как здесь хорошо, а, Патти? Конечно, лучше бросить город, со всем его шумом и грязью. Ты только посмотри на лес. Ты когда-нибудь ходила играть в лес?
Это был прямой вопрос, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как ответить.
– Нет.
– Ты знаешь, что, мне кажется, было бы весело? – воодушевленно сказал дядя Гас. – Давай прокатимся по лесу. времени у нас много, твоя тетя Джанет будет на работе еще пару часов…
Патрисия стиснула зубы и сморгнула слезы. Она точно знала, что будет дальше.
В фургоне дядя Гас снял брюки и шорты.
– Помнишь это? – лаская себя и вверх-вниз размахивая, точно шлангом, твердеющим пенисом, спросил он.
Патрисия отвернулась и ничего не сказала. Дядя Гас сел на одеяло и взял ее за руку.
– Эй, давай, в чем дело? Это твой дядя Гас! Разве ты меня больше не любишь?
Она не ответила.
– Я спросил, ты больше не любишь меня? – повторил он. На этот раз в его тоне послышался легчайший намек на резкость.
– Да, я все еще люблю тебя, – робко и нехотя сказала Патрисия.
– Эй, вот это моя девочка! – радостно сказал дядя Гас. Он усадил ее рядом с собой. Небрежно положил левую руку ей на ногу, чуть выше колена, там, где кончалась юбка.
– Знаешь, Патти Энн, я знал, что могу на тебя рассчитывать. Я имею в виду, почему нет, после всего, через что мы прошли вместе? Я всегда был рядом с тобой, каждый раз, когда ты нуждалась во мне.
С этими словами Гас принялся одной рукой гладить ногу Патрисии, а другой – свой уже твердый член.
– Ты хочешь помочь дяде Гасу почувствовать себя хорошо? Показать мне, что ты меня все еще любишь?
– Наверное, – допустила Патрисия.
– Тогда давай и поцелуй меня крепко.
Он наклонился к ней, протянул руку, сжал ее бедро, и поцеловал ее в губы. Потом он сказал:
– Как насчет того, чтобы позволить мне поцеловать тебя и в другом местечке…
– Сегодня я не хочу, – сказала Патрисия, изо всех сил стараясь говорить тем же тоном, которым всегда говорили ее учительницы и она сама, когда проводила на Брэнтвуд «уроки» с малышами. – Может быть, я разрешу тебе поцеловать меня там в следующий раз.
– Ой, милая, – сказал Гас с вытянувшимся от ужасного разочарования лицом. – Я всю неделю этого ждал. Все, о чем я думал, это просто побыть с моей маленькой возлюбленной, которую я так люблю, и поцеловать ее нашим тайным поцелуем. А ты хочешь меня подвести.
Для вящего эффекта он сделал паузу и добавил:
– Я думаю, ты вообще меня не любишь.
– Дядя Гас, это не так!
– Ну, тогда позволь мне поцеловать тебя там, – уговаривал он. Его ладонь плавно скользнула по ее платью, пока его пальцы не дотянулись до ее трусиков и не спустили их вниз. Он уткнулся лицом в ее лоно.
– О, это хорошо, Патти, – говорил он между движениями губ и языка, – это так сладко, так вкусно, Патти – о, дорогая, скажи дяде Гасу, что любишь его…
– Я люблю тебя, дядя Гас, – послушно ответила она.
Когда она это сказала, Гас крепко прижал ее плоть к своему лицу и застонал. Он напрягся, дернулся и, наконец, замер. Патрисия поняла, что все кончено.
Патрисия начала ходить в начальную школу Солт-Крик, кварталах в трех от своего нового дома. Это была типичная, и более новая и более привлекательная, чем Тэлкотт, школа – здание из серого бетона и красного кирпича. Раньше здесь была фабрика с модульной архитектурой, классы трансформировались, расширялись, окна пропускали много света, коридоры были широкими и незахламленными.
Патрисии школа понравилась. Благодаря выработавшимся летом читательским привычкам она намного опережала сверстников, и почти сразу стало ясно, что она оказалась самой способной ученицей в классе. Вскоре после начала занятий учительница задала вопрос: