Штурм бездны: Океан. Цикл «Охотник»

© Дмитрий Янковский, 2021

ISBN 978-5-0055-4768-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. «Старые страхи»

От ветра по ковыльной степи шли серебристые волны, очень похожие на морскую рябь. Воздух был наполнен неповторимыми ароматами трав, к нему примешивался запах гидравлической жидкости от стоявшего на земле гравилета, пахла прогретая солнцем растрескавшаяся земля с блестками соли на ней, и еще в этот ансамбль вплетался едва уловимый, но очень важный для меня запах близкого моря. Турбины гравилета молчали, но степь и без этого была полна звуков – в небе, зависнув в сияющей от солнца вышине, пел жаворонок, ветер подсвистывал в стойках шасси, едва слышно шумели колышущиеся стебли. Звуки моря до моих ушей не долетали, но я знал, оно рядом.

Пилот гравилета дремал в кабине, а мне не сиделось внутри, я выбрался из бокового люка и стоял, сощурившись, подставив лицо ветру, впитывая запахи и звуки летней степи. Воротник моего повседневного мундира трепетал на ветру, рукава я закатал почти до локтя, вопреки уставу, и не из-за жары, а потому что при моем статусе в отряде охотников безобидное пренебрежение уставом позволяло делать акцент не на звании, не на должности, а именно на статусе.

Приземлились мы тут, в общем-то, без всякой значимой цели, просто чтобы не болтаться в воздухе и не тратить заряд водородных ячеек на маневрирование при ощутимом ветре, ожидая связи с кораблем. Можно было бы подождать вызова и на базе, но я намеренно этого делать не стал, так как на базе, без всякого сомнения, мне нашлось бы какое-нибудь срочное и важное дело лишь от того, что я попался бы на глаза Вершинскому. Мне жалко было этого пропитанного солнцем звенящего полдня, очень не хотелось провести его в штабе, или в тренажерном зале, или вообще в тесноте кабины симулятора, натаскивая новобранцев и демонстрируя им тонкости управления огневыми комплексами батипланов или тяжелых амфибий.

В тесную кабину мне все равно лезть придется, это уж как выпить дать, и совсем скоро, именно для этого я летел на корабль вместе с Чернухой, которая сейчас дремала в десантном отсеке. Нельзя сказать, что я этого не хотел. Нет, мне нравилась моя служба, нравилась даже больше, чем когда я представлял ее в своих мечтах задолго до того, как надел темно-синий мундир. Но мне жалко было этого звенящего полдня. В последнее время нагрузки на членов нашей команды были высокими, к тому же Вершинский их неуклонно повышал, от чего простые радости жизни, вроде сегодняшней, были нам почти недоступны. Просто постоять, подставив лицо ветру и послушать жаворонка. Я стоял, слушал, и мне было по-настоящему хорошо.

Позади меня хрустнула земля под штурмовыми ботинками, это Чернуха, надремавшись в прохладе десантного отсека, тоже выбралась наружу, размять кости.

– Классно тут, – произнесла она.

– Сам стою и прусь, – ответил я. – Целый день тут провел бы с превеликим удовольствием.

– Я тоже. И ночь.

– Рыбы бы наловили, – попробовал я уйти от развития ночной темы, -зажарили бы на костре, потом бы лежали в траве, пялясь на звезды и слушая сверчков.

Чернуха улыбнулась.

Странные это были мечты. Ведь никто бы не остановил нас, если бы мы попробовали после отбоя взять гравилет со стоянки, и махнуть в степь на нем. Но после отбоя уже не хотелось, потому что до отбоя Вершинский нам так давал пропотеть, что к вечеру оставалось только одно желание – проглотить ужин и улечься в койку. В общем, сегодня вышло не так, как обычно, выдалось больше часа чистого отдыха и возможность помечтать о большем.

– Красота. – Чернуха уселась у моих ног прямо в траву и прижалась щекой к моему бедру.

Когда мы бывали наедине, ну, пилота можно было не рассматривать в качестве соглядатая, Чернуха редко себе отказывала в таких проявлениях своей влюбленности. Она ластилась, как кошка, и мне это было всегда намного приятнее, чем я сам в этом себе готов был признаться. С моей же стороны это было совсем не такое чувство, какое я испытывал к Ксюше.

С Ксюшей все было ясно, там любовь с детства, там, если так можно выразиться, семья, обязательства, ответственность. Все как положено. А с Чернухой у меня ничего такого не было, да и вообще не было ничего серьезного, а была только ее влюбленность в меня, которую она наедине со мной не пыталась скрывать, а я не считал нужным ее одергивать. Хотя, как разграничить серьезное с несерьезным? И что серьезнее, крепкая дружба, приносящая радость нам обоим, или секс, после которого неизвестно, как все сложится? В общем, я не был готов пресекать проявления ее влюбленности, но и не было готов изменять Ксюше.

Точнее, мне это было не нужно. Хотя Ксюша, если уж быть с собой честным, чем дальше, тем более странной становилась. В том числе, и в постели. Но с Ксюшей у нас уж точно не дружба была, в Ксюшу я был влюблен, и стань она в десять раз более странной, чем стала теперь, это бы мою влюбленность в нее никак не уменьшило. Я был готов многое ей простить и многого не заметить. Ну, или не обратить внимание, если заметил. Да, Ксюша стала очень другой за прошедший год, но это никак моего отношения к ней не поменяло.

Вообще, если честно, мне однажды приснился сон, в котором моя мама, которая давно умерла, спрашивала меня, что бы я предпочел, чтобы Ксюша погибла тогда, после падения со скалы, или чтобы выжила, но стала такой, какой стала теперь. Я ответил маме, что меня все устраивает. Это правда. Но сам факт такой постановки вопроса во сне говорил, что все не так просто, как я хотел себе внушить, иначе мое подсознание никогда бы во сне так вопрос не сформулировало. Да еще из уст мамы.

Хотя, чему удивляться? Конечно, мне не нравилось, во что превращается Ксюша. С каждой принятой дозой реликта, спасшего ее от гибели два года назад, и без которого она теперь жить не могла, в Ксюше оставалось все меньше и меньше человеческого. Иногда мне казалось, что это реликт так влияет на психику, иногда, что трудно оставаться человеком, уже не являясь им по биологическому факту, а чаще я учитывал оба аспекта. Но я точно знал, что лучше так, чем как могло быть, не окажись у Вершинского в кармане тогда расчески из реликта. Тогда бы Ксюша умерла, с гарантией, а я бы винил в этом себя, винил бы в этом Вершинского, проклял бы и его, и весь клан охотников, никогда бы сам в охотники не пошел, остался бы в нашем лагере и быстро бы опустился ниже известковой пыли, покрывавшей наш карьер.

В общем, не о чем тут гадать. В Ксюшу я был влюблен до последней возможности. Но когда Чернуха вот так, по-детски непосредственно, ко мне прижималась, если никто не видел, мне было приятно. Очень. И в этом я тоже не собирался себя обманывать. Да и менять ничего не хотел. Всех все устраивало. Даже Ксюшу. Точнее ей, я подозревал, уже с полгодика было без разницы, насколько я ей верен и верен ли вообще. Она, как мне казалось, сама уже готова была переступить эту черту. Стабильность ее психологического состояния в реликтовом цикле еще год назад сильно зависела от сексуальной активности, и чем дальше, тем больше оно проявлялось. Я был на сто процентов уверен, что если она с кем-то, кроме меня, ляжет, я прощу ей такое без малейшего внутреннего сопротивления. Просто потому, что очень ее люблю. Парадокс? Нет уж, дудки. Не было в этом никакого парадокса. Парадокс подобного рода способен возникнуть лишь у того в голове, кто путает понятие любви и жажды обладания, или смешивает их в разных пропорциях. Не было у меня в отношении Ксюши и намека на собственнический инстинкт. Я ее любил, это чувство было моим достоянием, я от него, самого по себе, получал глубочайшую радость. Я рад был, что Ксюша жива, что живет она на одной со мной планете, я могу видеть ее каждый день, и даже спать с ней каждую ночь. С Ксюшей я понял, что любовь – это достояние любящего, а не того, кого любят. Любовью нельзя одарить кого-то, она только тебе самому, если ты ее испытываешь к кому-то, способна подарить радость и счастье. Она не требует ответа, если она настоящая, она вообще ничего не требует, кроме существования объекта любви. И я знал, что Чернуха ко мне испытывает такие же чувства, как я в отношении Ксюши. Как я мог ее оттолкнуть? Пусть будет счастлива от того, что я есть в ее жизни, так же, как я счастлив, что в моей жизни есть Ксюша.

В общем, нормальной эту ситуацию сложно было назвать, с точки зрения известных нам этических норм, но и нашу жизнь, как ни крути, нормальной тоже было назвать нельзя. Так что мы соответствовали среде, что называется. И материальной, и социальной. Когда каждый день ощущаешь, в большей или меньшей степени, дыхание смерти, ты не можешь жить, как обыватель, не хочешь жить, как обыватель, да и не получится у тебя жить жизнью обывателя из Метрополии, даже если изо всех сил попытаешься. Где-то я слышал фразу «на войне, как на войне». К нам она относился в самой наиполнейшей степени. К нам ко всем, кто добровольно вошел в особую команду Вершинского, о существовании которой многие подозревали хотя бы по тому, как мы держались вместе, и как нас выделял из общей массы Вершинский. Но никто никогда об этом не заявлял. Статус Вершинского не подразумевал обсуждения его решений даже на уровне адмиралтейства.

Я погладил Чернуху по волосам, в ответ она потерлась щекой о ткань моего мундира.

– Эй, Долговязый! – окликнул меня пилот, приоткрыв боковое окошко кабины. – Есть связь с кораблем!

Пришлось возвращаться в отсек, потому что я не додумался взять с собой гарнитуру связи. Чернуха осталась сидеть в траве.

Натянув наушники на голову, я произнес по-английски:

– Здесь Долговязый, база «Керчь». Транспорт «Амбер», Долговязому на связь!

– Здесь капитан Асланбек, – ответил в эфире мужской голос на очень плохом английском. – Транспорт «Амбер» на связи с базой «Керчь».

– Мы готовы к вылету, «Амбер», дайте пеленг, – попросил я. – Канал радиокомпаса двадцать три.

– Принял, база «Керчь»! Ждите пеленга на канале двадцать три. Конец связи.

Я сообщил пилоту данные для взятия пеленга и велел прогревать турбины. Когда взвыл стартер, Чернуха поднялась на ноги и поспешила к гравилету. Я подал ей руку, помогая забраться в отсек. Мы сели на скрипнувшую боковую десантную лавку и Чернуха положила мне голову на плечо.

Гравилет качнулся, оторвавшись от земли, и начал быстро разгоняться, набирая высоту. Мы взяли курс на юг, прямо к морю.

– Не могу привыкнуть, – произнесла Чернуха. – Над морем на гравилете. Понимаю, что можно, а душа все равно в пятки уходит.

– У меня тоже, – признался я.

Глупо было храбриться, глупо было прикидываться, что лететь в сторону моря совсем не страшно. Глупо врать самому себе. Все наше поколение и, парочка поколение до нас, и даже поколение Вершинского, все они с молоком матери впитали страх перед соленой водой. Каждый из нас с детства знал, что нельзя заходить в соленую воду, нельзя к соленой воде подходить, а летать над ней могут только стратосферные баллистические лайнеры. Потому что там, в глубине, живет смерть. Не какая-то там абстрактная, а воплощенная в многочисленных монстрах, которых не всякий раньше мог бы вообразить себе в кошмарных снах.

Но кто-то, давным-давно, так уж вышло, не только вообразил их, но и создал. Создал, будучи уверенным, что сможет их контролировать. Создал, чтобы монстры за него убивали других людей. Создал ради собственной победы. Создал их извращенный, но, между тем, совершенно человеческий ум. От одного этого становилось жутко. Ну и, конечно, как водится, все это вышло из под контроля. Тонны икры, созданной на биотехнологических заводах с помощью баралитола, попали в моря и океаны, твари, умные, злые, беспощадные, способные торпедировать корабли, уничтожать ракетами города на побережье и даже сбивать гравилеты, стали царить в морях и океанах, загнав остатки человечества вглубь континентов. А прибрежные зоны одичали, превратились в подобие фронтира, населенного авантюристами всех мастей, бандитами, работорговцами, контрабандистами, наркодиллерами, сутенерами, проститутками, кладоискателями, мародерами, да и просто такими, каким был Вершинский. Людьми, не способными ужиться в Метрополии, потому что им, с их способностями и амбициями, там попросту не нашлось места. Вот они и рассеялись по побережью.

Легенда гласила, что Вершинский с детства мечтал вступить в схватку с биотехами, отомстить им за гибель родителей, а затем и больше – вернуть человечеству океан. С него станется. Не человек – машина. Хотя, конечно, он не всегда был таким. Наверное. Как бы то ни было, согласно легенде, он поначалу промышлял стрелковыми дуэлями, затем добычей и продажей на черном рынке фрагментов тел биотехов, таким образом став одним из первых, кто решился не просто подойти к соленой воде, но и убить притаившуюся в ней тварь. Затем, расчистив от биотехов какую-то бухту, он нашел на дне баржу с золотом, разбогател, собрал первую команду охотников, построил первый батиплан, и принялся крушить биотехов, сколько хватало сил.

Это, конечно, не осталось незамеченным, на связь с Вершинским вышел Альбинос, за которым стояла ни много, ни мало, а корпорация «Хокудо», и тогда Большая Охота Вершинского перешла на новый уровень, превратившись в операцию «Караван». Когда же, при помощи батиплана, удалось провести по Индийскому океану караван надводных судов до Суматры, тут уже на Вершинского все обратили внимание, и проект отряда охотников стал проектом всего человечества. Впрочем, как я теперь знал, человечеству было известно не все. Более того, ему не известно было главное – за счет чего всего один батиплан смог сразиться на поле боя, которое не по зубам оказалось целому человечеству. Я же эту причину знал. И не просто знал, эта причина, в виде таинственного реликта, всю мою судьбу разделила на «до» и «после». Впрочем, тут уж грех было жаловаться. Не появись в моей жизни реликт, в виде обычной на вид серой расчески в кармане Вершинского, я бы так и совершал вылазки за рыбой, когда река становилась полноводной, а Дохтер продолжал бы под видом медицинских процедур «зондировать», как он выражался, наших девчонок.

Да, грех жаловаться. Теперь я охотник на биотехов, причем сильно не из последних, вхожу в особую личную команду легендарного Вершинского, меня любит замечательная девушка, и я люблю замечательную девушку, хоть и другую, у меня замечательные верные друзья, с ними мы полностью расчистили от тварей акваторию Черного моря и готовимся продолжить штурм бездны дальше, уже в океане.

Но привыкнуть к тому, что нам почти полностью удалось извести биотехов в Черном море, мы никак не могли. Умом понимали, что это так, но подсознание при приближении к соленой воде все равно поднимало шерсть дыбом. Ну, и в какой-то мере, даже на осознанном уровне, имело значение слово «почти».

Да, нам удалось уничтожить абсолютно все до единой ракетные платформы, выросшие из икринок на мелководьях вблизи Одессы и Керчи. Но это не значит, что мы уничтожили хотя бы одну икринку, и что из нее не вылупится очередная платформа. Да, мы уничтожили тысячи живых торпед и мин, патрулировавших море выше сероводородного слоя. Мы их каждый день уничтожаем до сих пор, их осталось так мало, что даже надводные корабли с ракетно-бомбовыми установками на борту сами в состоянии отбиться от единичных стай. Но это не значит, что торпед и мин не осталось вовсе, что они никогда ни на какое судно не нападут и не затопят его. До этого было еще далеко и море, не смотря на нашу, вполне оправданную эйфорию от побед, все еще представляло для людей серьезную опасность. И люди не спешили вернуться на побережье. Для нас же море было местом нашей службы, нам его точно не миновать.

Я знал, что пройдет совсем не много времени, и на этих берегах возродятся города. Что Крым, Одесса, Тамань, берега Турции, Болгарии, станут рядовыми регионами Метрополии, что тут вырастут стрелы небоскребов, новые пирсовые зоны, порты, прибрежные склады, выйдут в море рыбацкие и транспортные суда. Это неизбежно. Если повезет, я до этого даже доживу. Но пока это было не так.

Впереди по курсу блеснула серебристая полоска моря. Чернуха взяла меня за руку.

– Нам сегодня с тобой уходить в глубину, – напомнил я. – Чего нам тут дрейфить?

– В глубине я буду контролировать батиплан, а ты прикрывать нас с огневого комплекса. В глубине не так страшно, там мы охотники, а тут пока мы дичь.

В чем-то она была права. Если нас собьют, если мы упадем в море, нам там нечем будет сражаться, так как мы немного расслабились. Нет, конечно, в креплениях на переборке были зажаты три легких гарпунных карабина, но это даже не смешно при атаке нескольких стай патрульных торпед. Для настоящей битвы нужны ракеты, нужны глубинные бомбы, нужны тяжелые гарпунные карабины с дальностью поражения более двух километров, и подводные костюмы нужны, а еще лучше иметь тяжелую амфибию, вроде нашей «Мымры», или скоростной батиплан.

Батиплан у нас будет, мы за ним и летели на «Амбер». Но пока его нет, тревога не спешила покидать наши души.

На самом деле, можно было бы за батипланом послать кого-то рангом пониже нас с Чернухой. Да и переть его кораблем не было бы великой необходимости, поскольку биотехов в Черном море осталось так мало, что отбиться от них не составило бы труда, с учетом огневой мощи любого батиплана. Он мог своим ходом добраться от Турции, ничего бы с ним не случилось за две сотни миль пути. Но тут была одна загвоздка. Очень важная.

Дело в том, что батиплан не был обычной серийной моделью. Не был он и тюнингованной моделью. И особой персональной сборкой по техническим заданиям Вершинского он не был. Это была очень и очень особенная машина. Машина, без которой Веришинский не мыслил себе начала полномасштабного штурма океанской бездны. На это у него были все основания, в этом он был лучшим на земле экспертом. Но в силу обстоятельств он никому, кроме нас, не мог рассказать, в чем особенность этого батиплана.

Только мы знали, что это один из четырех, сохранившихся до наших дней, легких батипланов, созданных на верфях корпорации «Хокудо». Только мы знали, что его наружная броня покрыта тончайшим напылением из реликта, и этого достаточно, чтобы выдержать удар любой торпеды, любой мины, хоть она в сантиметре от обшивки рванет.

Это был, ни много, ни мало, а легендарный «Шпик Толстогузый», тот самый, с помощью которого Вершинский провел караван кораблей до Суматры. Второй батиплан этого класса, названный «Жирная жаба» утратил часть реликтовой брони по вине, как мы поняли, самого Вершинского, и теперь никакой ценности не представлял, кроме силовой установки с неограниченным запасом хода и ультразвуковой пушки с неограниченным боекомплектом, так как электропитание она получала от силовой установки и в других снарядах не нуждалась. Обшивка же у него, без реликта, была хлипкой, и не выдержала бы гидравлического удара даже при не очень близком взрыве. Третий и четвертый батиплан этого класса никогда, кажется, в боях не участвовали, им даже названия никто не давал, и Вершинский держал их в резерве. Они и «Жирная жаба» стояли в секретном доке на острове близ Суматры, а «Шпика» Вершинский загрузил в Бенкулу на баллистический лайнер, переправил в Турцию, там, не расчехляя, его погрузили на транспортник «Амбер», и теперь только мы его могли отогнать на базу. Или не на базу. Мы еще не получили соответствующих указаний от Вершинского. Очень уж заботился он о секретности, когда дело касалось реликта.

Когда я впервые узнал о реликте, о его свойствах, я, честно говоря, опешил. Не то чтобы эти свойства были совсем уж волшебные, или нарушали бы какие-то известные научные законы. Нет. Если принять идею трансфера энергии между макромиром и квантовым миром, все становилось понятно. Любой кусок реликта любого объема не был броней сам по себе. Но стоило приложить к этому куску значимую энергию любой природы, от лучевой до механической, она не отражалась, не поглощалась, а за счет субатомной структуры этого вещества тут же уходила в квантовый масштаб, где и продолжала нормально существовать, не нарушая никаких законов сохранения и термодинамики. При этом не важно, к какому количеству реликта приложена сила, можно покрыть предмет микронным слоем, главное, чтобы полностью, без щелей и стыков, и его ни пулей не прошибешь уже, ни лазером, ни плазмой, и в эпицентре термоядерного взрыва он останется целым, даже не нагреется. При этом, чем больше энергии приложить к реликту за единицу времени, тем активнее и быстрее он ее поглощал.

Очень забавно было играть с расческой из реликта, пока она была в доступе. Возьмешь ее в руку, и на ладони она весит, как обычная стальная расческа, не больше. Но только пока неподвижна. А попробуешь тихонечко ей помахать, она начинает уводить часть приложенной механической энергии в квантовый мир, и возникает ощущение как бы повышенной инертности, словно она вдове больше весит. А если резко махнуть рукой с расческой, то ее уже трудно сдвинуть на старте, словно она килограмм весит. Если же воткнуть ее в землю и выстрелить из пистолета, то пуля отскочит, а расческа вообще не шевельнется. Толкни пальцем – падает, а пулей нет. Потому что слишком много энергии за краткий миг прикладывается, и вся улетает на квантовый масштаб, который мы воспринимать не можем.

То же самое, если попытаться расческу нагреть. Так померяешь ее температуру, она на полградуса холоднее воздуха. Возьмешь в руку, она становится еще немного прохладнее. Попробуешь в костер кинуть, она так охлаждается ниже нуля по Цельсию. Если же ядерным взрывом шарахнуть, наверное тут же остынет до температуры жидкого гелия.

В общем, шиворот навыворот все с этим реликтом. Ему бы цены не было, этому веществу, если бы с ним можно было что-то сделать. Но расческу ни распилить, ни лазером отрезать, ни расплавить – вообще ничего ее не берет. Только инженеры «Хокудо» знали способ как-то перевести реликт в жидкое состояние, а потом этой жидкостью что-то облить, или в форму залить, и подождать когда отвердеет.

Хотя, тут я вру. Не только инженеры «Хокудо» знали, как сделать реликт жидким. Я тоже знал, и Вершинский знал, и Чернуха, и Ксюша, и Чучндра, и Бодрый В общем, все бойцы нашего особого секретного отряда. Но от этого знания не было вообще никакого толку, так как его невозможно было использовать на практике. Жидким реликт становился при контакте с человеческой кровью. Стоит порезаться, часть расчески становилась жидкой, как воск от тепла, и затекала в рану. Это на время сильно меняло свойство человеческого тела. По сути, с телом становилось то же самое, как если бы его целиком покрыть слоем реликта. Потрогаешь кожу пальцами – кожа, как кожа. Попробуешь иголкой проткнуть – тут уж дудки, сломаешь иголку. Пуля отскочит, и даже взрыв торпеды в непосредственной близости только одежду с тебя сорвет, а самому тебе ни малейшего вреда не причинит. Если же тебя до этого ранило, реликт, попав в рану, повышает регенерацию тканей настолько, что и рана затягивается, и внутренние повреждения восстанавливаются, и становишься ты, как свежий огурец, только с грядки.

Собственно, я об этих свойствах реликта узнал, именно когда Ксюша из-за меня со скалы упала. Вершинский тогда спросил, что-то типа, чем я готов пожертвовать ради того, чтобы Ксюша выжила. Я ответил, что всем. И это было наичистейшей правдой. Я и сейчас считаю, что пусть она лучше будет какой угодно, чем ее бы вообще не было. Тем более, по моей вине.

О других свойствах реликта я узнал позже, когда оказалось, что доза, необходимая для реанимации Ксюши, оказалась настолько большой, что это вещество навсегда заняло место в ее метаболизме, и стоит циклу закончиться, Ксюша умрет, и ей нужна новая доза, чтобы снова реанимироваться. В первый месяц я со счету сбился, сколько раз она умирала у меня на руках, а я брал расческу, делал надрез на руке Ксюши и оживлял ее снова и снова. Тогда фраза «пока смерть не разлучит нас» утратила для меня, да и для нее, всякий смысл. Затем периоды цикла стали длиннее, а через год этого ужаса Вершинский заказал на заводе особый наруч для Ксюши, куда вставил расческу, как в сейф, после чего инъекции реликта происходили автоматически, когда нужно, уже без моего участия. И никто, кроме Ксюши, получить дозу реликта уже не мог. Потому что весь известный реликт находился либо в расческе, либо в броне батипланов.

Я тогда был уверен, что Ксюша уйдет. Она к тому времени уже изменилась сильно, все меньше и меньше отягощала себя человеческими условностями. Пока ее жизнь, в виде расчески из реликта, находилась в моих руках, я чувствовал себя нужным. Но потом мою функцию взял на себя автомат. Это было не очень приятно. Но Ксюша не ушла, осталась со мной и осталась в команде. Теперь прошел еще год, все в команде к такому положению дел притерпелись, и теперь обстановку можно было, пусть и с натяжкой, назвать стабильной. Старые страхи уже не так тяготили меня.