Нюрнберг
Волгин закрыл глаза на несколько мгновений и прислушался. Это был привычный уже ритуал. Сторонние звуки Волгина не интересовали. Он прислушивался к себе, к своим ощущениям.
«Если бы я хотел выбрать самое удобное место для обстрела, какое бы я выбрал?»
Он открыл глаза и огляделся. Взгляд упал на небольшую дверку, самую неприметную. А за ней наверняка самое неудобное помещение. Но именно такое и надо высматривать в подобных случаях.
Если Волгин охотится на профессионала – а сомневаться в этом не приходилось, – то надо думать и действовать, как действует профессионал. А значит, четко и парадоксально.
Поэтому Волгин направился к этой неприметной дверке. Он остановился на пороге и заглянул внутрь.
Помещение было наполовину рассечено обрушившейся стеной, окон не разглядеть. На полу валялась огромная уродливая люстра с тяжелыми рожками. Повсюду стояли стеллажи, сейчас большинство из них были опрокинуты, а бумаги разлетелись по полу. Сбоку виднелось полуразбитое зеркало.
В отражении он увидел окно, а возле окна – человеческую фигуру.
Волгин сделал шаг – фигура в отражении тут же зашевелилась, обернулась, – Волгин едва успел спрятаться за проемом двери.
К счастью, фриц ничего не заметил. Через несколько мгновений он вернулся к прежнему занятию: он пересчитывал патроны – было слышно, как позвякивают гильзы.
Пистолетным выстрелом снайпера не достать. Волгин коснулся сумки с гранатами на поясе и вспомнил, что израсходовал последнюю, когда спугнул гитлеровцев в укрытии.
Снайпер между тем завозился с винтовкой, выругался себе под нос и стих. Молодец, опытный. Он выбрал самую правильную позицию. Бесшумно, на расстояние пистолетного выстрела не подойти.
Волгин огляделся по сторонам. Взгляд его упал на металлическую болванку под ногами, осколок люстры.
Он поднял осколок. В зеркале он был теперь виден во весь рост.
Снайпер спиной почувствовал движение. Он и вправду был профессионалом. Резким движением он развернулся в сторону входа и выстрелил.
Волгин метнулся вбок и, обозначив, что вырывает чеку, швырнул металлическую болванку в сторону снайпера.
Расчет оказался верный. Увидав в воздухе металлический предмет, снайпер прыгнул в противоположную сторону. Туда, где его и встретил Волгин.
Выстрел. Пуля пробила сердце и, вылетев наружу, вошла в стену, разметав мелкие осколки штукатурки.
Волгин заглянул внутрь. Да, он не ошибся: снайпер был настоящий профессионал. Гнездовье было обустроено по высшему разряду. Лучшая снайперская винтовка. Снаряжение. Патроны.
Впрочем, патронов оставалось немного. Вот почему снайпер нервничал.
Тяжелый гул раздался сверху, стены завибрировали. Обещанный авиаудар начался секунда в секунду.
Волгин метнулся к выходу, одним прыжком перемахнул пролом и кубарем скатился вниз по лестнице.
Едва он выбежал из подъезда, противоположная дверь черного хода отворилась, и на пороге возник щуплый мальчишка. На нем был старый пиджак, огромный, чуть ли не дважды обернутый вокруг худого тела и подпоясанный армейским ремнем; с этим пиджаком совершенно не вязались короткие мальчишеские шорты, из-под которых выглядывали острые побитые колени.
Через плечо мальчишки была переброшена пулеметная лента, а в руках гремели два металлических короба.
Мальчишка был смешной и нелепый, похожий на кузнечика-переростка.
Вокруг уже грохотало, за стенами дома вздымалась к небу земля.
Мальчишка осторожно заглянул в подъезд, проверяя, нет ли кого, затем, удостоверившись, что путь открыт, помчался вверх по лестнице, на лице его отразились страх и удаль.
Взбегая на третий этаж, он задержался, перекладывая короба в одну руку. Затем проворно, будто обезьянка, перебрался по скрюченным перилам над провалом и направился к неприметной двери.
Он влетел в комнатку с криком:
– Я принес!
И увидел распростертое тело. Короба выпали из рук, крышки открылись, патроны со звоном рассыпались по полу.
Мальчишка бросился к снайперу, обхватил руками, затряс безжизненное тело и закричал:
– Папа! Папа!
Но этого отчаянного, надрывного крика уже не было слышно. Был слышен только вой бомб и взрывы повсюду.
Самолеты шли низко, отбрасывая на ободранные стены зданий угольные тени. Вдалеке строчили зенитки.
Тем временем Волгин скомандовал отряду:
– Отходим!
– А рейхсканцелярия? – перекрикивая грохот, спросил Павлов.
– Отходим, я сказал! В укрытие!
Он указал на полузасыпанные обломками ступени, уводящие в подземный каземат – то ли переход, то ли вход в метро.
Рядом, ухнув, повалился дом. В воздух взметнулся густой столб пыли и пепла.
Солдаты подняли с земли оглохших немцев и стали толкать их за собой. Немцы не понимали, что происходит, и только с ужасом приседали при каждом новом разрыве.
Павлов замыкал кавалькаду.
И тут в общем металлическом и каменном вое и реве он разобрал какой-то новый, живой звук.
Павлов оглянулся и увидел, как из недр рухнувшего дома, из задымленного подвала выбираются человеческие фигуры. Их было трое. Молодая всклокоченная женщина и двое детей – мальчик и девочка. Дети были совсем маленькие, не больше шести-семи лет.
Мать толкала их перед собой из ямы, а следом пыталась вытащить наружу пару набитых чемоданов. Чемоданы, в отличие от детей, были тяжелыми и все время съезжали в воронку.
Вокруг все пылало, черная пелена заволакивала пространство.
Дети кричали, женщина страшно ругалась на них и при этом плакала.
…Волгин у входа в подземный переход пересчитал бойцов. Были все, и еще четверо пленных немцев, вот только… Одного не хватало.
Он осмотрелся.
– Где Павлов? Павлов!
Солдаты растерянно переглядывались между собой.
Волгин помедлил мгновение и метнулся назад – в черное пространство, которое уже полностью затянуло дымом. Повсюду крутились, извивались багровые языки огня.
В этом непроглядном мареве Волгин сначала услыхал отчаянные крики, а потом, двинувшись на звук, увидел Павлова, который волок на себе девочку и обезумевшую женщину. Рядом, ухватившись за ручку чемодана и спотыкаясь, спешил растерянный мальчик.
Женщина отбивалась от Павлова, а тот изо всех сил старался ее утихомирить. Рядом, совсем близко, разорвался снаряд; женщина завизжала еще громче.
– Уймись, дура! – незлобиво прикрикнул на нее Павлов. – Детей напугаешь!
Волгин схватил в охапку детей; женщина замахнулась на него своей поклажей. Чемодан распахнул свой огромный зев, вещи рассыпались по земле. Женщина вновь разрыдалась.
– За мной! – скомандовал Волгин по-немецки.
Он двигался в дыму почти на ощупь. Казалось, средь бела дня наступила кромешная ночь. Земля сотрясалась от взрывов и стонала.
Волгин закрутился на месте, но внезапный порыв ветра будто раздвинул занавес, и все пятеро очутились на открытом месте посреди расступившейся дымовой завесы. До лестницы в подземный переход, откуда выглядывали свои, оставались считаные метры.
– Давай! – Волгин втолкнул в убежище детей. Павлов тем временем пытался совладать с сопротивляющейся женщиной. Она продолжала отбиваться чемоданами, роняя на ходу свою поклажу.
Волгин бросился на подмогу. Вдвоем они дотащили ее до входа.
– Ложки! Ложки! – завопила женщина на немецком.
Павлов развернулся и принялся собирать со ступеней рассыпавшиеся столовые приборы.
– Да вот твои ложки, успокойся! – он протянул женщине блеснувшую на солнце утварь и вдруг замер. Помедлив мгновение, сначала осел, потом скатился вниз по ступеням к подножию лестницы. Ложки запрыгали следом.
Все произошло так стремительно, что никто и охнуть не успел. Только женщина враз смолкла, уставившись на распростершееся на земле тело.
Волгин подскочил к бойцу, подхватил его под шею:
– Павлов! Юра!..
Голова Павлова моталась из стороны в сторону. В виске виднелось кровавое отверстие.
Волгин осторожно положил бойца на камни и прикрыл плащ-палаткой. Потом поднял голову, огляделся по сторонам.
– Откуда стреляли? – глухо спросил он.
– Кажись, оттуда же, – растерянно ответил один из солдат. – Из того же окна…
– Оставайтесь здесь, – распорядился Волгин.
Он схватил автомат и помчался к дому. Он бежал по открытому пространству, вокруг продолжался рев и вой, земля вставала на дыбы. Но Волгин будто не видел этого. Он перемахивал пролет за пролетом через три ступени и в прыжке перелетел разлом на третьем этаже, даже не притормозив.
Он ворвался в комнату, выпустил очередь и лишь затем в осколках зеркала увидел у окна силуэт.
Он метнулся к этому силуэту, рывком поднял его и прижал к стене – снайперская винтовка отлетела в угол; он приставил к груди автомат, нащупал пальцем курок и лишь в этот момент увидел, что перед ним подросток, почти ребенок.
Мальчишка глядел на него заплаканными глазами, испуганный и злой. Губы его тряслись. Рыжеватый чуб был похож на чуб Павлова, такой же закопченный и непокорный.
Волгин шагнул назад, опуская автомат. Мальчишка сполз по стене на землю.
– Что ж ты наделал-то, а? – проговорил Волгин. Будто сам себе проговорил.
Мальчишка глядел на него снизу вверх и не понимал, что случилось.
Волгин посмотрел в окно, и ему показалось, что среди дыма он увидел птиц. Откуда здесь, в пылающем Берлине, было взяться сейчас голубям?
Но голуби летели – целая стая, взмывали все выше и выше, разгоняя крыльями дым. А за дымом было небо.
3. Это горькое слово – победа
Берлин – огромный, бескрайний город, который еще несколько дней назад пылал и корчился в последних конвульсиях страшной войны, – теперь был тих и почти безжизнен. По улицам неспешно бродили жители, собирая на развалинах сохранившийся скарб. Бои закончились, пора было думать о мирной жизни. Издалека неслась музыка, играл патефон.
Репродуктор со столба докладывал, что на отдельных участках фронта все еще происходят столкновения с недобитыми гитлеровскими подразделениями, но советские войска вкупе с союзниками скоро погасят последние очаги сопротивления.
Волгин сидел на груде битого кирпича и покусывал карандаш. На колене лежал планшет, на планшете – письмо Павлова матери, которое Волгин извлек из кармана рядового. Поверх письма лежал клочок бумаги с криво написанной датой – 5 мая 1945 года. Это было единственное, что смог пока написать Волгин.
«Уважаемая Мария Петровна, пишет Вам капитан Игорь Волгин, командир Вашего сына Юры», – начал он и вновь задумался.
На земле уже валялись несколько скомканных листков. Волгин поднял один из них и прочел:
«Уважаемая Мария Петровна, Ваш сын и мой товарищ рядовой Юра Павлов погиб смертью храбрых, героически спасая во время бомбежки немецкую семью. Он вытащил из-под огня женщину и двух маленьких детей, но сам пал от пули фашистского отродья. Я понимаю и разделяю ваше горе…»
Волгин поморщился. Перед лицом настоящей человеческой беды слова кажутся нелепыми и ненужными.
Павлов когда-то рассказывал, что остался у матери один: старший брат погиб в Финскую, а отец сгорел в танке под Новороссийском.
Улыбаясь своей открытой мальчишеской улыбкой, Павлов похвалялся, что подал документы в военкомат, не дожидаясь, пока ему стукнет восемнадцать. Мать, простая акушерка, горько плакала, узнав об этом. Но делать было нечего. Она провожала сына на вокзал и просила только об одном: чтобы он вернулся живым.
Волгин достал еще один листок.
«Дорогая Мария Петровна», – вновь начал он. Раздалось тяжелое шарканье по мостовой. Волгин оглянулся.
Мимо двигалась колонна пленных гитлеровцев. Побитые, с сорванными погонами; кто с кровоподтеками на лице, кто с забинтованной рукой, кто прихрамывающий. Кого-то, кто не мог идти сам, придерживали товарищи.
По обе стороны колонны двигались охранники в советской форме.
Гитлеровцы шли, опустив глаза. А прохожие, остановившись, глядели на них. И Волгин глядел.
Странное дело, в этот момент он не испытывал ярости или злости, а только усталость. И еще раздражение от того, что вот из-за этих людей он пишет и никак не может написать письмо матери погибшего солдатика, никак не может подобрать нужные слова, да и есть ли такие слова? Все это – и недописанное письмо на коленке, и разрушенный Берлин, и горе, разлитое по всей земле, – из-за них и из-за миллионов таких же, как они. За что они сражались? Ради чего? Что принесла им эта война?
А пленные все шли и шли, и казалось, нет им конца. И никто из них не решался взглянуть на своих соотечественников, что стояли по обочинам дороги и молча провожали их взглядами.
Тяжелая поступь сотен ног отдавалась эхом среди полуразрушенных зданий. Мрачная музыка проигранной войны.
– Эх вы, – сказала вдруг старушка в порванном пальто и плюнула на землю.
– Товарищ капитан!.. – пробегавший мимо бравый лейтенантик остановился перед Волгиным. Он задыхался от бега и волнения и не с первого раза смог выговорить: – Товарищ капитан, Гитлера нашли!
Волгин даже не сразу понял, о чем речь. А когда понял, не поверил своим ушам.
Он запихнул бумаги в планшет и рванул за лейтенантом.
Навстречу им катили машины. У разбитого особняка стояла полевая кухня, к ней тянулась огромная очередь гражданских с кастрюлями и котелками. Усатый солдат черпал половником кашу и наполнял кастрюли доверху. Несколько голодных детишек ломали краюху хлеба, которую им протянул повар, и жадно ели, усевшись на сгоревшую самоходку.
Лейтенант махал Волгину на бегу: не отставайте. Они миновали несколько кварталов и свернули к зданию рейхсканцелярии.
Когда-то в ее внутреннем дворе был парк, но сейчас все было в рвах, похожих на глубокие шрамы. В глубине виднелась бетонная башня, вход в бункер фюрера.
Волгину уже доводилось побывать здесь два дня назад. В тот раз он прошелся по гулким помещениям здания – помпезного, мрачного и, как ему показалось, бесприютного. Повсюду была раскидана полусгоревшая мебель.
В бункере фюрера был отключен свет, и Волгин не стал спускаться в подземелье. Смотреть на разбросанные повсюду трупы ему не хотелось, а самого Гитлера в бункере не оказалось, об этом уже все знали.
– Вот, товарищ капитан, это там! – сообщил лейтенант, указывая на столпившихся невдалеке от металлического сооружения, на краю рва, военных. Рядом сновал фотограф. Он заглядывал в яму и торопливо щелкал затвором аппарата.
Волгин подошел.
На дне он увидел два сильно обгоревших тела, абсолютно черных, лишь небольшие розоватые участки указывали на то, что когда-то это были люди. Яма была скользкая, в ней бугрилась серовато-бурая жижа, след недавно прошедших дождей.
Советский полковник с помощью переводчика объяснял американским чинам, что трупы Гитлера и его жены обнаружили утром; свидетели показали, что фюрер и Ева Браун отравились в бункере то ли тридцатого апреля, то ли первого мая. Сразу после самоубийства трупы силами охраны были вынесены наружу, облиты бензином и сожжены. И вот теперь их нашли.
Усевшийся на краю ямы бывалый солдат закурил самокрутку и невесело усмехнулся:
– Сдрейфил, стало быть, фюрер. Убег-таки на тот свет. А это кто? Жинка его?..
– Все не уйдут, – сказал сурово полковник. – Дай-ка прикурить.
Бывалый солдат протянул кисет и гильзу, служившую самодельной зажигалкой.
– Хоть кого бы из них взять, гадов. Из этих, которые главные. За моих отомстить, – горько выдохнул солдат.
Волгин исподтишка рассматривал солдата. В солдате не было ни злости, ни ярости – только одна усталость. Так сидят рудокопы после тяжелого трудового дня.
«Как странно и как хорошо, – подумал вдруг Волгин. – Вот этому немолодому мужику, прошедшему, должно быть, войну от начала до последнего дня, всех потерявшему, который, по всем правилам, должен был сходить с ума от гнева и ненависти, не хочется мстить. Хочется только одного – домой. А еще чтобы справедливость восторжествовала. Только это, наверное, невозможно…»
Волгин повернулся и пошел прочь от смрадной ямы. Столько дней и ночей он ждал момента, когда все будет кончено. Он так ждал, когда завершится война. А теперь вот не испытывал ничего.
Все равно он был один. Один на огромном белом свете.
Этот черный человек, чьи останки лежали сейчас в бурой жиже за зданием рейхсканцелярии, забрал у него все.
4. Пакет
Огромный холл старинного здания, чудом уцелевшего после бомбежек и артобстрелов, был озарен солнцем. Высоченные старинные потолки, по углам отделанные резным деревом, забранные в чуть вылинявшую от времени материю стены, казалось, хранили память об ушедших эпохах. Сводчатые окна с наклеенными бумажными полосками были запылены; полоски не успели отодрать после войны. Из окон внутрь помещения падали огромные лучи света, играя бликами тусклого паркета.
Холл был полон. Повсюду стояли столы, нескончаемые ряды столов, заполненных бумагами и папками; за столами восседали люди в советской военной форме, а вокруг роились просители.
Просителей было очень много: и молодые, и старые. Женщины с аккуратно собранными в прическу волосами, крепкие парни на костылях или без руки, пожилые дамы с ридикюлями. Кто-то плакал, раскладывая бумаги перед клерками, кто-то жестикулировал и быстро говорил на немецком; в сторонке шумно играли дети, и уставшая секретарша пыталась отыскать их родителей.
За одним из столов сидел Волгин. Он был гладко выбрит и аккуратно подстрижен. Можно было сказать, что теперь, без сажи и копоти на лице, он выглядит даже хорошо, если бы не странное выражение потухших глаз.
Волгин внимательно слушал сидящего напротив старичка, напялившего на нос две пары очков и то и дело поддерживавшего соскальзывающие оправы скрюченными от артрита пальцами. У старичка были реденькие волосы, заискивающая улыбка и повадка бухгалтера.
– Это очень хорошо, что вы такой внимательный молодой человек, – говорил старичок, – вы понимаете немецкий, да?
– Я понимаю, – подтвердил Волгин. – И говорю.
– У вас отличный немецкий, вы в школе учили?
– В институте. Я переводчик по профессии.
– Это очень хорошо. Тогда вы должны мне помочь. Обязательно!
– Я пытаюсь, – сказал Волгин.
– Я полезный сотрудник, мне нужна работа.
Волгин тяжело вздохнул:
– Вам уже сообщили: вопросами трудоустройства занимается биржа труда, а здесь военная комендатура…
– Совершенно правильно! – согласился старичок. – Здесь власть! А биржа труда – это тьфу. Сегодня в Берлине все вопросы решаются в военной комендатуре. Если надо, вы мне скажите, к кому я еще тут могу обратиться…
– Ко мне.
– Я и обращаюсь! Напишите бумагу для биржи труда. Напишите, что я важный сотрудник и они не могут от меня отмахнуться. Вы – власть, они вас услышат!..
Волгин схватил перо и стал писать на листе бумаги.
– Вот и правильно, – оживился старичок, – вы им все, как надо, напишите!
– Идемте, – распорядился Волгин.
Широким шагом он пошел по залу, паркет жалобно поскрипывал под его до блеска надраенными сапогами. Старичок припустил следом, сжимая в руках потрепанный портфель.
– Вы все правильно написали?
Волгин заглянул за перегородку, где трещали пулеметными очередями пишущие машинки. Несколько машинисток немедленно уставились на него, в их глазах вспыхнул интерес.
– Надо напечатать, – сказал Волгин, покрутив в воздухе бумагой.
– Сюда, – позвала хорошенькая машинистка и улыбнулась Волгину ярко-красными, в помаде, губами.
Волгин положил перед ней лист.
– Вы опять со мной вчера не поздоровались, товарищ капитан, – сказала машинистка. – И сегодня тоже.
– Добрый день, – невозмутимо ответил Волгин. – Напечатайте, пожалуйста, в двух экземплярах…
– В двух? – со значением переспросила машинистка и посмотрела на собеседника таким взглядом, что ничего не понимающий по-русски старичок-бухгалтер, закашлявшись, опустил глаза.
Пробегавший мимо военный хлопнул Волгина по плечу:
– Вот ты где! Тебя майор вызывает.
Волгин кивнул и обернулся к машинистке:
– Напечатаете и на подпись. – Он стремительно удалился, пока машинистка не успела ничего прибавить.
– Это будет правильная бумага? – отчаянно завопил ему вслед старичок.
– Правильнее некуда! – перекрикивая дробь пишущих машинок, ответил Волгин и исчез за высокой узкой дверью.
– Разрешите, товарищ майор?..
Хозяин кабинета, майор Бабленков, седоватый, но при этом все еще моложавый и крепкий, стоял у огромного окна и глядел на распахнувшийся перед ним город. Невдалеке на обугленном куполе рейхстага реял красный флаг.
Не оборачиваясь, Бабленков помахал рукой – входи! – и глубоко затянулся «Беломором». В воздухе возник и растаял клуб белого дыма.
– Цацкаемся с ними, кашкой их кормим, – раздраженно выпалил Волгин, продолжая думать про старичка-бухгалтера, – а они что у нас натворили?..
Бабленков такому обороту не удивился.
– Они и у себя натворили, – задумчиво проговорил майор. – Ничего. Все поправится. Только время нужно…
– Я уже не верю, – признался Волгин.
– Ну, это ты зря, капитан.
– У меня после всего того, что случилось, веры в человечество не осталось.
Бабленков усмехнулся и долгим внимательным взглядом посмотрел на Волгина.
– У тебя брат есть? – вдруг спросил Бабленков.
Волгин с тревогой взглянул на майора.
– Так точно. В 1942-м пропал без вести…
Майор подошел к столу и, порывшись в бумагах, извлек пухлый пакет.
– Вот. На твою полевую почту пришло. Нам переслали.
Резким движением Волгин разорвал бумагу. Из пакета вывалилась стопка разнокалиберных листков, частью исписанных, частью покрытых размашистыми рисунками.
Он начал перебирать грязные, обшарпанные листки, и его хмурое до этого лицо менялось. Он вчитывался в косые строки, и улыбка сама собой возникала на губах.
– Колька, – сказал Волгин. – Его почерк. Брат!
– Ну вот, – вновь глубоко затянулся Бабленков, – а ты говорил: один, один…
Он взглянул на подчиненного с печальным прищуром, подумав о чем-то своем.
– Это он матери пишет, не мне, – пояснил Волгин. – Смотрите, товарищ майор, сколько писем, а!..
– Главное, что пишет, – произнес майор, – главное, что живой.
Бабленков отвернулся и посмотрел в пространство.
Волгин покрутил в руках пакет. Было понятно, что посылка долго скиталась, пока наконец не оказалась здесь.
Адрес получателя был написан коряво, незнакомым почерком, а в строке «место отправления» указывалось только одно слово.
– Нюрнберг, – прочел вслух Волгин и озадаченно поднял глаза на начальника. – Это же американская зона? Там же американцы сейчас, нет?
Бабленков пожал плечами:
– Там сейчас все. И американцы, и англичане, и французы. Наши тоже есть. Про Международный военный трибунал слыхал?
– Конечно, – подтвердил Волгин. Про этот город на юге Германии сейчас не слышал только глухой. – Но Колька-то что там делает?
– Он тоже переводчик?
– Никак нет.
– А чем занимался до войны?
Волгин помялся.
– Да ничем. Пытался рисовать… Художником вроде хотел стать.
– Ну, если он сейчас в Нюрнберге, то только по делам трибунала, – сказал Бабленков. – Вся гитлеровская верхушка в нюрнбергской тюрьме…
Волгин озадаченно кивнул. Об этом писали в газетах и говорили на всех перекрестках.
После того как в Берлине нашли труп фюрера, стали искать остальных. Тех, кто был виновен в этой страшной войне, тех, кто задумал ее и осуществил.
Геббельса обнаружили еще раньше, чем его бесноватого начальника. Вернее, то, что от него осталось. Министр гитлеровской пропаганды покончил с собой в бункере при рейхсканцелярии, где он отсиживался в последние дни войны вместе с Гитлером; его примеру последовала и супруга Геббельса, Магда. Перед самоубийством они собственноручно умертвили своих шестерых детей; старшей дочери было двенадцать лет, младшей не исполнилось и пяти.
Жестокий палач Гиммлер, рейхсминистр внутренних дел, чье имя наводило ужас на половину Европы, бежал, но был пойман британцами и отравился в заключении в конце мая.
А вот рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Третьего рейха Геринг, который считался преемником Гитлера и вторым лицом после фюрера, но в последние дни войны впал в немилость и был объявлен государственным преступником, сдался сам. Он был очень удивлен, что его не удостоили подобающих почестей и отправили под арест.
Начальник Главного управления имперской безопасности СС Кальтенбруннер, один из главных организаторов Холокоста, был схвачен в горном районе близ австрийского городка Альтаусзе. Кальтенбруннер представился врачом, но был опознан бывшей подружкой.
По иронии судьбы еще один гитлеровский приспешник, рейхсляйтер Лей, руководитель Германского трудового фронта, тоже пытался прикинуться врачом. Мертвецки пьяный, он скрывался в хижине в отдаленном лесу в Баварии. Лей настойчиво тряс фальшивыми документами и продолжал твердить заплетающимся языком, что он «доктор Эрнст Дистельмейер».