Прекрасный мир, где же ты

8

Дорогая Элис. Ты написала, что едешь в Рим, – это по работе? Не хочу лезть не в свое дело, но, кажется, ты говорила, что на какое-то время берешь перерыв? Я, конечно, желаю тебе удачи в поездке, но это точно хорошая идея – так быстро вернуться к выступлениям на публике? Если тебе в удовольствие писать мне надрывные послания об издательском мире, где каждый, по твоим словам, либо жаждет твоей крови, либо хочет затрахать до смерти, непременно продолжай их писать. Без сомнения, ты по работе встречала ужасных людей, хотя также, я подозреваю, и множество скучных людей, обыденных с этической точки зрения. Заметь, я не отрицаю твою боль – я знаю, что ты реально страдаешь, и именно поэтому я так удивилась, что ты опять заставляешь себя проходить через всё это. Ты летишь из Дублина? Если да, мы, наверное, могли бы увидеться до вылета…

Даже не представляла, какое у меня херовое настроение, когда начинала писать это письмо, но сейчас я это понимаю. Я не пытаюсь убедить тебя, будто твоя невыносимая жизнь по факту привилегированная, хотя, какое определение ни возьми, она именно такова. Ладно, я зарабатываю двадцать тысяч в год и трачу две трети на аренду, чтобы жить в тесной квартирке с людьми, которые меня не выносят, а ты зарабатываешь около двухсот тысяч евро в год (?) и живешь одна в огромном загородном доме, и все равно вряд ли твоя жизнь доставила бы мне больше удовольствия, чем тебе. Те, кто способен получать от нее удовольствие, наверное, ненормальны, как ты точно заметила. Но, так или иначе, мы все тут ненормальные, верно? Я сегодня слишком долго блуждала в интернете и теперь ужасно подавлена. Хуже всего, что на самом деле люди там, как мне кажется, в большинстве своем полны самых добрых побуждений и намерений, но наш политический лексикон с двадцатого века так сильно и быстро поизносился, что попытки осмыслить на нем текущий исторический момент оборачиваются полным бредом. Каждый по понятным причинам связывает свою идентичность с определенной группой, но при этом чаще всего даже не хочет формулировать, кто образует эту группу, как она возникла и какие у нее цели. Очевидно только одно: для каждой группы жертв (родившиеся в бедных семьях, женщины, цветные) есть своя группа угнетателей (наследники состояний, мужчины, белые). Но в этих рамках отношения между жертвами и угнетателями не столько исторические, сколько теологические, в них жертвы трансцендентно добры, а угнетатели – персонально злы. Из-за этого вопрос о принадлежности к той или иной группе становится вопросом невероятной этической важности, и почти весь наш дискурс крутится вокруг сортировки людей по подходящим группам, то есть дать им соответствующие моральные оценки.

Если серьезные политические действия все еще возможны (а это, по-моему, открытый вопрос), вряд ли они затронут таких, как мы, – более того, я практически уверена, что мы окажемся за бортом. И, честно говоря, если нам придется умереть ради светлого будущего человечества, я приму это как агнец, потому что не заслужила этой жизни и даже не получаю от нее удовольствия. Но мне бы хотелось принести какую-то пользу проекту, каким бы он ни был, и, даже если польза выйдет мизерной, я не возражаю, потому что это все равно будет в моих собственных интересах – ведь мы жестоки и сами к себе, хотя, конечно, иначе. Никто не хочет жить так. Или, по крайней мере, я не хочу жить так. Я хочу жить по-другому или, если нужно, умереть ради того, чтобы однажды люди зажили по-другому. Но в интернете я не вижу разнообразия идей, ради которых стоило бы умереть. Единственная идея, похоже, такая: давайте наблюдать за бесконечными человеческими страданиями, что творятся у нас на глазах, и ждать, когда самые обездоленные и угнетенные предложат, как это остановить. Похоже, существует поразительное необъяснимое убеждение, что сами условия эксплуатации породят решение проблемы эксплуатации и что предполагать иное – снисходительность и демонстрация превосходства, вроде менсплейнинга9. Но что, если проблема не породит решения? Что, если мы ждем невозможного и все эти люди страдают, не имея никаких рычагов прекратить собственные страдания? А мы, у кого эти рычаги есть, отказываемся действовать, потому что всякого, кто что-то делает, критикуют. Ладно, это все прекрасно, но сделала ли хоть что-то я? В свое оправдание скажу, что я очень устала и стоящих идей у меня нет. На самом деле вот что со мной не так: я злюсь на всех за то, что у них нет ответов, хотя у меня самой их тоже нет. Кто я вообще такая, чтобы требовать смирения и широты взглядов от других? Что я дала миру, чтобы столько требовать взамен? Я могла бы превратиться в кучку пыли, мир бы и не заметил, так и должно быть.

Как бы там ни было, у меня новая теория. Хочешь послушать? Пропусти этот абзац, если нет. Теория такая: люди утеряли инстинкт красоты в 1976-м, когда пластик заполонил мир. Если посмотришь на уличные фотографии до и после 1976-го, сама увидишь разницу. Я знаю, есть веские причины со скепсисом смотреть на ностальгию по эстетике, но факт остается фактом: до 1970-х люди носили практичную одежду из шерсти и хлопка, разливали напитки в стеклянные бутылки, заворачивали еду в бумагу и обставляли дома надежной деревянной мебелью. Теперь большинство объектов в нашей визуальной среде сделаны из пластика, самого уродливого вещества на Земле, материала, который невозможно перекрасить, но который сам неподражаемо уродливо окрашивает то, что с ним соприкасается. Единственное, в чем я полностью поддержала бы правительство (а таких вещей не очень много), – это запрет на производство всех видов пластика, за исключением тех, что необходимы для спасения жизней. Как тебе такое?

Я не понимаю, почему ты так стесняешься этого своего Феликса. Кто он такой? Ты с ним спишь? Не обязательно рассказывать мне, если не хочешь. Саймон мне теперь ничего не рассказывает. Он, как выяснилось, уже месяца два встречается с девицей двадцати трех лет, а я ее еще даже ни разу не видела. Нечего и говорить, что стоит мне подумать о том, как Саймон – которому уже было двадцать, взрослый парень, когда мне исполнилось всего пятнадцать, – спит с женщиной на шесть лет младше меня, как тут же хочется сигануть в могилу. И всякий раз не с каким-нибудь уродливым синим чулком с мышиными волосами и оригинальным мнением о Пьере Бурдьё, а с инстаграмной моделькой, у которой тысяч семнадцать подписчиков, и бьюти-бренды бесплатно присылают ей косметику. Элис, я ненавижу притворяться, будто самомнение привлекательных юных женщин не вгоняет в тоску и не обескураживает. Мое гораздо хуже. Не хочу драматизировать, но, если эта девушка залетит от Саймона, я выйду в окно. Представить только – мне придется любезничать с какой-то случайной телкой до конца жизни просто потому, что она мать его ребенка. Я тебе говорила, что мы с ним ходили на свидание в феврале? Не то чтобы он на самом деле рвался куда-то со мной сходить, – думаю, он просто пытался повысить мне самооценку. Правда, у нас тут был очень забавный телефонный разговор прошлой ночью… Так, возвращаюсь к теме: сколько лет Феликсу? Он старый мистик, который пишет тебе стихи про космос? Или провинциальный чемпион по плаванию девятнадцати лет с ослепительной улыбкой?

Я могу ухитриться приехать к тебе на неделе после свадьбы – то есть заявиться в первый понедельник июня, если это удобно. Что думаешь? Если бы я умела водить, было бы проще, но пока что это выглядит как комбинация поезда и такси. Ты не представляешь, как я устала кружить по Дублину без тебя. Буквально жажду снова увидеться. А.

9

В среду Элис и Феликса встретил во Фьюмичино мужчина с пластиковым файлом, в который была вставлена бумажка с распечатанной надписью «Мисс Келлхер». Снаружи почти спустилась ночь, но воздух был теплый, сухой, пропитанный искусственным светом. В авто, черном «мерседесе», Феликс сел спереди, Элис сзади. На автостраде по сторонам от них грузовики, сигналя, обгоняли друг друга на пугающей скорости. Они приехали к многоквартирному дому, и Феликс поднял багаж по лестнице: чемодан Элис на колесиках и свою черную спортивную сумку. Гостиная оказалась просторной и желтой, с диваном и телевизором. В арку видна была современная опрятная кухня. Дверь в одну спальню располагалась в глубине гостиной, в другую – справа. Они вдвоем осмотрели обе, и он спросил, какая ей больше понравилась.

Выбирай ты, сказала она.

Я думаю, выбирать должна девушка.

Не согласна.

Он нахмурился. Хорошо, выбирает тот, кто платит.

С этим я еще больше не согласна.

Он повесил сумку на плечо и взялся за ручку двери ближайшей спальни. Вижу, нам предстоит частенько не соглашаться на этих каникулах, сказал он. Я займу эту, о’кей?

Спасибо, сказала она. Может, сходим поужинать перед сном? Я посмотрю в интернете ресторан, если хочешь.

Он сказал, что идея отличная. Войдя в свою комнату, он закрыл дверь, нашел выключатель и положил сумку на комод. Окно за кроватью смотрело на улицу, третий этаж. Он расстегнул сумку и порылся внутри, перекладывая вещи: немного одежды, бритва и одноразовые лезвия, блистер таблеток и полупустая упаковка презервативов. Он нащупал зарядку телефона, достал и начал разматывать провод. Элис в своей комнате тоже разбирала чемодан: доставала туалетные принадлежности из прозрачного пакета, вешала коричневое платье в шкаф. Потом села на кровать, открыла карту на телефоне и привычно и легко заскользила пальцами по экрану.

Сорок минут спустя они ужинали в ресторане. В центре стола горела свеча, стояла плетеная корзинка с хлебом, низенькая бутылка оливкового масла и бутылка повыше, рифленая – с темным уксусом. Феликс ел нарезанный стейк очень слабой прожарки, с рукколой и пармезаном, – срез стейка был влажно-розовым, словно рана. Элис ела пасту с сыром и перцем. У ее локтя стоял полупустой графин с красным вином. В ресторане было немноголюдно, но время от времени от других столиков доносились разговоры и смех. Элис рассказывала Феликсу про свою лучшую подругу, которую звали Айлин.

Она очень красивая, сказала Элис. Хочешь посмотреть фотографию?

Давай.

Элис вытащила телефон и принялась скроллить приложение соцсети. Мы познакомились в колледже, сказала она. Айлин там была прямо знаменитость, все в нее были влюблены. Постоянно выигрывала призы, ее фотографию то и дело публиковали в университетской газете и все такое. Вот.

Элис показала ему экран телефона с фотографией стройной светлокожей женщины с темными волосами, она стояла на балконе какого-то европейского города, прислонившись к перилам, а рядом – высокий светловолосый мужчина, смотревший прямо в камеру. Феликс взял телефон у Элис и слегка развернул экран, словно оценивая.

Да, сказал он. И правда симпатичная.

Я повсюду за ней ходила, сказала Элис. Никто понять не мог, почему она вдруг захотела дружить со мной, – она была невероятно популярна, а меня все типа ненавидели. Но я думаю, она находила извращенное удовольствием в дружбе с той, кто никому не нравится.

Почему это ты никому не нравилась?

Элис взмахнула рукой. Ну, сказала она. Я постоянно на что-нибудь жаловалась. Обвиняла всех и каждого, что они ни в чем не разбираются.

Да уж, людей это здорово раздражает, сказал Феликс. И ткнул пальцем в лицо мужчины на фотографии: А кто это с ней?

Это наш друг Саймон, сказала Элис.

Тоже ничего так выглядит.

Она улыбнулась. Нет, он просто красавчик, сказала она. Фотография не может передать. Он из тех, кто настолько притягателен, что это сказывается на его самоощущении.

Возвращая телефон, Феликс сказал: Приятно, наверное, дружить с симпатягами.

В смысле что на них приятно смотреть? – сказала Элис. Но зато чувствуешь себя рядом с ними как собака.

Феликс улыбнулся. Нет, какая же ты собака, сказал он. У тебя есть свои фишки.

Например, мой обворожительный внутренний мир.

Помолчав, он спросил: Ты считаешь, он обворожительный?

Она от души расхохоталась. Нет, сказала она. И как только ты терпишь, что я постоянно несу чушь.

Ну, я не так уж долго терплю, сказал он. Не знаю, может, ты перестанешь, когда мы узнаем друг друга получше. Или я перестану терпеть.

Или тебе это начнет нравиться.

Феликс вернулся к еде. Очень может быть, сказал он. Всякое случается. Так этот Саймон, он в твоем вкусе?

Нет-нет, сказала она. Нисколько.

Феликс взглянул на нее с интересом и спросил: Не любишь красавчиков?

Я очень люблю его как человека, искренне сказала она. И уважаю. Он работает советником в крошечной парламентской группе левого толка, хотя мог бы заработать кучу денег, занимаясь чем-то другим. И еще он верующий, представляешь.

Феликс склонил голову набок, словно ожидая разъяснения шутки. Типа верит в Иисуса? – сказал он.

Да.

Срань господня, серьезно? У него крыша поехала или что?

Нет, он вполне нормальный, сказала Элис. Не пытается никого обратить, ничего не навязывает. Он бы тебе наверняка понравился.

Феликс затряс головой. Положил вилку и окинул взглядом зал ресторана, снова взял вилку, но еды не коснулся. И что, он против геев? – сказал он.

Нет-нет. Ну, ты сам спроси, если вы встретитесь. Но, по-моему, для него Иисус скорее друг бедноты и защитник изгоев.

Прости, но по описанию он больной. В наши дни человек его возраста верит во все это? Что какой-то парень тысячи лет назад восстал из могилы и в этом и есть суть всех вещей?

Все мы верим во что-то странное, нет? – сказала она.

Я нет. Я верю в то, что вижу своими глазами. Я не верю, что великий Иисус на небесах взирает на нас сверху и решает, хороши мы или плохи.

Несколько секунд она молча рассматривала его. Наконец ответила: Ты, может, и не веришь. Но мало кто из людей смог бы быть счастлив, воспринимая жизнь так же, как ты, – что все напрасно и нет никакого смысла. Большинство предпочитает верить, что какой-то есть. Так что с этой точки зрения все мы живем в плену иллюзий. Просто у Саймона они упорядоченнее.

Феликс начал резать кусок стейка пополам. Он что, не мог уверовать во что-нибудь поприятнее, если уж он хочет счастья? – спросил он. Вместо того, чтобы думать, будто всё грех и можно угодить в ад.

Сомневаюсь, что его волнует ад, он просто хочет поступать правильно, пока жив. Он убежден, что есть правильные поступки и есть неправильные. Подозреваю, тебе трудно поверить в такое, если ты думаешь, что в конечном счете смысла ни в чем нет.

Нет, я, разумеется, верю в добро и зло.

Она приподняла бровь. О, так ты тоже в плену иллюзий, сказала она. Если в конце все мы просто умрем, кто решает, что добро, а что зло?

Он ответил, что подумает об этом. Они вернулись к еде, но вскоре он снова прекратил жевать и затряс головой.

Не то чтобы я зациклен на геях, сказал он. Но есть у него хоть один друг-гей, у этого парня? У Саймона.

Ну он дружит со мной. А я не то чтобы вполне гетеро.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Дублинская игла (официальное название «Монумент света») – памятник в форме иглы, расположенный в Дублине в северном конце О'Коннелл-стрит, центральной улицы города. Высота – 120 метров. Дублинская игла была возведена в 2003 году по проекту фирмы Иана Ричи в рамках проводимой мэрией кампании по осовремениванию центра города. Она выросла на месте взорванного в 1966 году боевиками ИРА памятника адмиралу Нельсону. (Здесь и далее прим. пер.)

2

«Помни о смерти» (лат.) – латинское выражение, ставшее крылатой фразой.

3

Райнер Мария Рильке. Осенний день, перев. А. Биска.

4

Уистен Хью Оден (1907–1973) – англо-американский поэт, родившийся в Великобритании.

5

Блаженный Августин. Исповедь, перев. М. Сергеенко.

6

Глава Госдепартамента США был снят со своего поста Дональдом Трампом 13 марта 2018 года.

7

Статью Википедии о «бронзовом коллапсе» на русском языке можно прочесть по ссылке https://ru.wikipedia.org/wiki/Катастрофа_бронзового_века.

8

С начала XX века в англоязычной поэтической традиции произошел отказ от рифмы, ввиду ее очевидности. Поэтому сегодня рифмованные стихи на английском воспринимаются с долей иронии. В русской поэзии еще Пушкин первым заговорил, что будущее поэзии за нерифмованным стихом. Русский образец «строя привычных рифм» – «морозы-розы» – обыгран в «Евгении Онегине».

9

Понятие «менсплейнинг» (от англ. man – мужчина и explain – объяснять) вошло в феминистский обиход после публикации эссе Ребекки Солнит «Мужчины учат меня жить» (Men Explain Things to Me, 2008), в котором она обратила внимание, что мужчины любят поучать женщин, независимо от того, насколько сами компетентны в вопросе.