Веди свой плуг по костям мертвецов

1. А теперь берегитесь!

Некогда кроткий,

опасным путем

Шел праведник

Долиною смерти.

Я уже в таком возрасте и вдобавок таком состоянии, что перед сном мне непременно следует хорошенько вымыть ноги – на случай, если Ночью заберет «скорая».

Справься я в тот вечер в «Эфемеридах», чтó происходит на небе, вообще бы не ложилась спать. А я заснула очень крепко; прибегла к помощи чая с хмелем да еще приняла две таблетки валерьянки. Поэтому, когда посреди Ночи меня разбудил стук в дверь – внезапный, оглушительный и потому зловещий, – я не сразу пришла в себя. Вскочила с кровати и замерла, нетвердо стоя на ногах, – заспанному, напуганному телу никак не давался прыжок от невинности сна к яви. Я почувствовала головокружение, пошатнулась, точно вот-вот потеряю сознание. В последнее время такое со мной, к сожалению, случается, это связано с моими Недугами. Пришлось сесть и несколько раз повторить себе: я дома, Ночь, кто-то колотит в дверь – лишь тогда мне удалось взять себя в руки. Нашаривая впотьмах тапочки, я услышала, как стучавший обходит дом вокруг и что-то бормочет. Внизу, в нише для электросчетчика, я держу газовый баллончик, который дал мне Дионисий на случай встречи с браконьерами – и я подумала, что этот момент настал. В темноте мне удалось нащупать знакомую холодную поверхность, и теперь, вооружившись, я зажгла свет на крыльце. Выглянула в боковое окошко. Снег заскрипел, и в поле моего зрения появился сосед, которого я зову Матохой[1]. Матоха придерживал руками полы старого тулупа – я иногда видела, как сосед возится в нем по хозяйству возле дома. Из-под тулупа торчали ноги в полосатых пижамных штанах и тяжелых горных ботинках.

– Открой, – сказал он.

Матоха с нескрываемым удивлением взглянул на мой летний льняной костюм (я сплю в той одежде, которую летом собирались выбросить Профессор с женой и которая напоминает мне о моде былых времен и годах юности, – это позволяет совместить Полезное с Сентиментальным) и бесцеремонно вошел в дом.

– Оденься, пожалуйста – Большая Ступня умер.

Потрясенная, я на мгновение утратила дар речи, молча надела высокие ботинки и сняла с вешалки первую попавшуюся флисовую куртку. Снег перед крыльцом в светлом пятне фонаря превращался в медленный, сонный душ. Матоха безмолвно стоял рядом со мной – высокий, худой, костлявый, точно фигура, намеченная несколькими штрихами карандаша. При каждом движении с него осыпался снег, будто сахарная пудра с «хвороста».

– Как это «умер»? – наконец выдавила я из себя, открывая дверь, но Матоха не ответил.

Он вообще неразговорчив. Наверное, у него Меркурий в молчаливом знаке, полагаю, что в Козероге, а может, в конъюнкции, квадрате или же оппозиции к Сатурну. Возможен также ретроградный Меркурий – тогда он предопределяет скрытность.

Мы вышли из дома, и нас сразу окутал хорошо знакомый холодный и влажный воздух, который каждую зиму напоминает о том, что мир не был создан для Человека, и по меньшей мере на протяжении полугода демонстрирует нам свою неприязнь. Мороз нещадно атаковал наши щеки, изо рта поплыли белые облачка пара. Свет на крыльце погас автоматически, и мы шли по скрипучему снегу в абсолютной темени, если не считать налобного фонарика Матохи, дырявившего эту темень в одной-единственной точке, которая передвигалась вместе с ним. Я семенила во Тьме за спиной Матохи.

– У тебя нет фонаря? – спросил он.

Был, конечно, но где именно, я смогу узнать лишь утром, при дневном свете. С фонариками всегда так – их видно только днем.

Дом Большой Ступни стоял несколько в стороне, выше других. Он был одним из трех, обитаемых круглый год. Только Большая Ступня, Матоха и я жили здесь, не боясь зимы; остальные закупоривали свои дома уже в октябре, сливали воду из труб и возвращались в города.

Теперь мы свернули с более-менее расчищенной дороги, которая проходит через наш поселок и разделяется на дорожки к отдельным домам. К Большой Ступне вела тропинка, протоптанная в глубоком снегу, такая узкая, что ноги приходилось ставить одну перед другой, то и дело рискуя потерять равновесие.

– Зрелище малоприятное, – предупредил Матоха, обернувшись и на мгновение полностью ослепив меня своим налобным фонарем.

Ничего другого я и не ожидала. Он мгновение помолчал, потом сказал, будто бы оправдываясь:

– Меня насторожил свет у него на кухне и лай собаки, такой отчаянный. Ты ничего не слышала?

Нет, не слышала. Я спала, одурманенная хмелем и валерьянкой.

– А где она сейчас, эта Собака?

– Я забрал ее оттуда, отвел к себе, накормил – вроде успокоилась.

Мы снова помолчали.

– Он всегда ложился рано и выключал свет, экономил, а в этот раз свет все горел да горел. Такая светлая полоса на снегу. Ее видно из окна моей комнаты. Я и пошел, думал, может, он напился или собаку мучает – чего она так воет.

Мы миновали разрушенный сарай, и в следующее мгновение фонарик Матохи выхватил из темноты две пары глаз, мерцавших зеленоватым светом.

– Смотри-ка, Косули, – прошептала я возбужденно и схватила его за рукав тулупа. – Так близко к дому подошли. Не боятся?

Косули стояли в снегу почти по брюхо. Спокойно смотрели на нас, словно мы застали их за каким-то ритуалом, смысл которого нам недоступен. Было темно, и я не могла разглядеть – это те же Девы, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то другие? И почему, собственно, их только две? Тех было по меньшей мере четыре.

– Идите домой, – сказала я и замахала на них руками.

Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Меня пробрала дрожь.

Между тем Матоха топал перед дверью неухоженного домика, отряхивая снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянная дверь покрыта черным рубероидом.

Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Неприятное место, что и говорить. Грязное и неуютное. Всюду ощущался запах сырости, древесины и земли – мокрой, алчной. Многолетняя вонючая копоть осела на стенах толстым слоем.

Дверь на кухню была приоткрыта, и я сразу увидела распростертое на полу тело Большой Ступни. Мой взгляд едва скользнул по нему и тут же отшатнулся. Только через некоторое время я решилась снова посмотреть туда. Зрелище было ужасное.

Большая Ступня лежал скорчившись, в странной позе, руки у самой шеи, точно он пытался сорвать слишком тесный воротник. Медленно, словно загипнотизированная, я подходила ближе. Увидела открытые глаза, уставившиеся куда-то под стол. Грязная майка разорвана у горла. Такое впечатление, будто тело боролось с самим собой и – поверженное – пало. Я похолодела от Ужаса, кровь застыла в жилах и, казалось, отхлынула куда-то вглубь меня. Еще вчера я видела это тело живым.

– Боже мой, – пробормотала я. – Что случилось?

Матоха пожал плечами.

– Не могу дозвониться до Полиции, телефон снова ловит чешскую сеть.

Я вытащила из кармана мобильник, набрала номер, который запомнила из телепередач, – 997, и через мгновение отозвался чешский автоответчик. Вечно здесь так. Сети блуждают, невзирая на государственные границы. Иногда граница между операторами проходит через мою кухню, бывало, что она на несколько дней замирала возле дома Матохи или на террасе, но предсказать ее причудливое поведение трудно.

– Надо подняться повыше, за домом, на горку, – дала я запоздалый совет.

– Пока они приедут, тело полностью окоченеет, – сказал Матоха тоном, который я у него особенно не любила – этакого всезнайки. Он снял тулуп и повесил на спинку стула. – Не годится так его оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное скрюченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что еще вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Пожалуй, это даже мягко сказано – не нравился. Точнее было бы: казался отвратительным, ужасным. Собственно говоря, я вообще не считала его человеческим Существом. Теперь Большая Ступня лежал на заляпанном полу, в грязном белье, маленький и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, обратившийся вследствие непостижимых метаморфоз в самодостаточное и хрупкое бытие. Меня охватила печаль, пронзительная печаль, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслуживает смерти. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матоху, и этих Косуль; все мы рано или поздно станем просто мертвой материей.

Я посмотрела на Матоху в поисках хоть какого-то утешения, но он уже начал застилать раскиданную постель – мышиное гнездо на сломанном диване, поэтому я попыталась мысленно утешить себя сама. Тогда мне пришло в голову, что в определенном смысле смерть Большой Ступни была благом. Она освободила нашего соседа от хаоса, каким являлась его жизнь. А других живых Существ освободила от него самого. Я вдруг осознала, насколько добра может быть смерть, насколько справедлива – будто дезинфицирующее средство, будто пылесос. О да, признаюсь, я об этом подумала и, если честно, продолжаю так думать и поныне.

Он был моим соседом, наши дома разделяет метров пятьсот, не больше, но я редко имела дело с Большой Ступней. К счастью. Видела его, как правило, издалека – передвигавшуюся на фоне пейзажа невысокую жилистую фигуру, всегда не очень твердо стоявшую на ногах. На ходу он бормотал что-то себе под нос, и порой ветер, эта акустическая система Плоскогорья, доносил до меня обрывки монолога, примитивного и однообразного. Лексикон Большой Ступни состоял преимущественно из ругательств, к которым он просто прибавлял имена.

Он знал здесь каждый клочок земли, поскольку, кажется, здесь родился и никогда не бывал дальше Клодзко. Большая Ступня разбирался в древесине – на чем можно заработать, кому что продать. Грибы, ягоды, ворованные дрова, сушняк на розжиг, силки, ежегодные ралли на джипах, охота. Лес кормил этого гнома. Так что ему следовало бы уважать лес, но он не уважал. Как-то в августе, во время засухи, поджег целый черничник. Я вызвала пожарных, но спасти мало что удалось. Я так и не смогла выяснить, зачем он это сделал. Летом бродил по окрестностям с пилой и валил деревья в самом соку. Когда я вежливо, с трудом сдерживая Гнев, сделала ему замечание, он со всей прямотой ответил: «Да пошла ты, старая перечница». Только более грубо. Вечно норовил что-нибудь украсть, стянуть, свистнуть; стоило кому-то из дачников оставить во дворе фонарик или секатор – Большая Ступня был тут как тут и моментально подбирал: все пригодится – можно потом продать в городе. Как по мне, он уже не раз заслужил какую-нибудь Кару или даже тюремное заключение. Не знаю, почему ему вечно все сходило с рук. Может, какие-то ангелы его охраняли; иногда случается, что они защищают не того, кого следует.

Еще я знала, что он браконьерствует всеми возможными способами. К лесу Большая Ступня относился как к своей вотчине – все, мол, тут его. По натуре это был типичный хищник.

Ему я обязана многими бессонными Ночами. От бессилия. Несколько раз я звонила в Полицию – если там и брали трубку, то вежливо выслушивали мое сообщение и ничего не предпринимали. Большая Ступня снова отправлялся в свой поход, забросив за плечо связку силков и издавая зловещие возгласы. Маленький злобный божок. Зловредный и непредсказуемый. Он всегда был в легком подпитии и от этого, видимо, всегда в таком раздраженном состоянии. Что-то бормотал себе под нос, палкой лупил по стволам деревьев, словно требуя, чтобы они расступились перед ним; казалось, он уже родился слегка причумленным. Не раз я ходила за соседом по пятам и подбирала примитивные проволочные силки – петли, привязанные к молодым согнутым деревцам так, что попавшееся в ловушку Животное взметывалось, точно выпущенное из пращи, и повисало в воздухе. Иногда мне попадались мертвые Животные – Зайцы, Барсуки и Косули.

– Надо перенести его на кровать, – сказал Матоха.

Мне не понравилась эта идея. Не понравилось, что придется к нему прикасаться.

– Думаю, надо подождать Полицию, – возразила я.

Но Матоха уже приготовил место на диване и засучил рукава свитера. Внимательно посмотрел на меня своими светлыми глазами.

– Ты бы небось не хотела, чтоб тебя нашли в таком виде. В таком состоянии. Не по-людски это.

О да, безусловно, человеческое тело выглядит не по-людски. Особенно мертвое.

Разве не заключен в этом некий мрачный парадокс – что именно мы должны возиться с телом Большой Ступни, что именно нам он предоставил заниматься этими последними хлопотами? Нам, соседям, которых он не уважал, не любил и презирал.

Как по мне, после Смерти должна происходить аннигиляция материи. Это было бы идеальным способом избавления от тела. Таким образом аннигилированные тела возвращались бы прямиком в черные дыры, из которых явились. Души со скоростью света неслись бы к свету. Если такая штука, как Душа, вообще существует.

Преодолевая невероятное отвращение, я делала то, что велел Матоха. Мы подняли тело за руки и за ноги и перенесли на диван. К своему удивлению, я ощутила, что оно тяжелое и ничуть не кажется безвольным, скорее упорно неподатливым, неприятным, точно накрахмаленное белье после прачечной. Еще я увидела носки, вернее то, что их заменяло, – грязные тряпки, портянки, сделанные из разорванной на полосы простыни, серой и покрытой пятнами. Не знаю, почему вид этих портянок заставил меня содрогнуться – грудь, диафрагму, все тело, так, что я не смогла сдержать рыдания. Матоха взглянул на меня холодно, вскользь и явно укоризненно.

– Надо его одеть, пока они не приехали, – сказал он, и я видела, что у соседа тоже дрожит подбородок при виде этого человеческого убожества (хотя он по каким-то причинам не желает в этом признаться).

Сначала мы попытались стащить майку, грязную и вонючую, но и думать было нечего снять ее через голову, так что Матоха извлек из кармана какой-то хитроумный нож и разрезал ткань на груди. Теперь Большая Ступня лежал перед нами на диване полуголый, волосатый, словно тролль, со шрамами на груди и руках, с полустертыми татуировками, ни одной из которых я не сумела разобрать. Он насмешливо щурился, а мы искали в его полуразвалившемся шкафу какую-нибудь приличную одежду, пока тело не окоченело окончательно и снова не превратилось в то, чем, собственно, являлось – кусок материи. Рваные трусы торчали над поясом новеньких серебристых спортивных штанов.

Я осторожно размотала отвратительные портянки и увидела его ступни. Они меня потрясли. Мне всегда казалось, что ступни – наша наиболее интимная, наиболее личная часть тела, вовсе не гениталии, не сердце и даже не мозг, несущественные органы, значение которых все так переоценивают. Именно в ступнях сосредоточено все знание о Человеке, туда стекает с тела глубокий смысл – кто мы на самом деле такие и каково наше место на земле. В соприкосновении с землей, там, где она граничит с телом, заключена вся тайна – что мы сконструированы из элементов материи и одновременно отчуждены от нее, отделены. Ступни – наша вилка в розетку. И теперь эти ступни стали для меня доказательством его иного происхождения. Он не мог быть Человеком. Наверное, какая-нибудь безымянная тварь, одна из тех, что – как утверждал наш Блейк, – отливают из расплавленного металла бесконечность, обращают порядок в хаос. Может, Большая Ступня был чем-то вроде демона. Демоническое существо всегда узнаешь по ступням, они оставляют на земле особые следы.

Его ступни – очень длинные и узкие, с худыми пальцами и черными, бесформенными ногтями, казалось, были созданы, чтобы хватать. Большой палец немного отстоял от остальных, как на руках. И еще эти ступни поросли густыми черными волосами. Неужели такое бывает? Мы с Матохой переглянулись.

В почти пустом шкафу мы отыскали костюм кофейного цвета, немного заляпанный, но, в общем, почти не ношенный. Я соседа никогда в нем не видела. Большая Ступня всегда ходил в валенках и вытертых штанах, а к ним надевал клетчатую рубашку и стеганую безрукавку вне зависимости от времени года.

Одевание покойного навело меня на мысли о ласке. Не думаю, чтобы он при жизни знал такую нежность. Мы слегка поддерживали его под руки и натягивали одежду. Своей тяжестью тело налегало мне на грудь, и, преодолев волну естественного отвращения, от которого подташнивало, я вдруг подумала, что надо бы обнять его, похлопать по плечу, сказать что-то успокаивающее: не расстраивайся, мол, все будет хорошо. Однако я не сделала этого из-за присутствия Матохи. Вдруг бы он воспринял это как извращение.

Нереализованные действия обратились в мысли, и мне стало жаль Большую Ступню. Может, его бросила мать, и он был несчастен всю свою печальную жизнь. Многолетнее несчастье разрушает Человека сильнее, чем смертельная болезнь. Я никогда не видела, чтобы у него кто-то гостил, его не навещали ни родственники, ни друзья. Даже грибники не останавливались возле его дома, чтобы поболтать. Люди боялись и не любили Большую Ступню. Кажется, он общался только с охотниками, и то редко. На вид ему было около пятидесяти, и я бы многое отдала, чтобы поглядеть на его восьмой дом – не обнаружатся ли там случайно объединенные неким аспектом Нептун с Плутоном и Марс где-нибудь на Асценденте, потому что Большая Ступня со своей зубастой пилой в жилистых руках напоминал хищника, который живет только ради того, чтобы сеять смерть и причинять страдания.

Надо было натянуть пиджак, поэтому Матоха приподнял и усадил покойника, и тогда мы заметили, что его огромный, распухший язык что-то удерживает во рту, и, немного поколебавшись, стиснув от отвращения зубы и то и дело отдергивая руку, я осторожно ухватила это что-то за кончик и обнаружила в своих пальцах косточку, длинную и тонкую, острую, точно стилет. Горло мертвеца испустило гортанное бульканье и воздух, чей тихий свист был почти неотличим от вздоха. Мы оба отскочили, и Матоха, вероятно, чувствовал то же, что и я: Ужас. Особенно после того, как в следующее мгновение на губах Большой Ступни показалась темно-красная, почти черная, кровь. Вытекший наружу зловещий ручеек.

Мы замерли, перепуганные.

– Ну что ж, – дрожащим голосом сказал наконец Матоха, – он подавился. Подавился костью. Кость застряла в горле, встала в горле кость, вот он и подавился, – нервно повторял мой сосед. А потом, будто успокаивая сам себя, бросил: – За работу. Конечно, это неприятно, но кто сказал, что наши обязанности по отношению к ближнему непременно должны быть приятными?

Я поняла, что он назначил себя руководителем этой ночной смены, и покорилась.

Теперь мы полностью погрузились в неблагодарное занятие – попытки втиснуть Большую Ступню в бежевый костюм и достойно уложить покойного. Я уже давно не прикасалась к чужому телу, не говоря уже о мертвом. Чувствовала, как с каждой минутой в него вливается неподвижность, как оно с каждым мгновением коченеет; поэтому мы так спешили. И когда Большая Ступня уже лежал в парадном костюме, лицо его наконец утратило человеческое выражение, он превратился в труп, в этом не было никаких сомнений. И лишь указательный палец правой руки не желал подчиниться традиционному жесту смиренно сложенных ладоней, а торчал вверх, словно хотел этим привлечь наше внимание, хоть на секунду остановить наши нервные, торопливые усилия. «А теперь берегитесь! – говорил этот палец. – Берегитесь, ибо существует нечто, чего вы не видите, важный начальный этап скрытого от вас процесса, весьма и весьма примечательного. Это из-за него все мы оказались в данном месте и времени, в маленьком домике на Плоскогорье, в Ночи среди снегов. Я – в виде мертвого тела, а вы – в качестве незначительных и немолодых человеческих Существ. Но это лишь начало. Все еще только начинает происходить».

Мы с Матохой стояли в холодной, сырой комнате, в морозной пустоте, воцарившейся в этот смутный серый час, и мне подумалось, что нечто, покидающее тело, уносит с собой фрагмент мира и, каким бы оно ни было – добрым или злым, грешным или непорочным, – оставляет после себя огромное ничто.

Я посмотрела в окно. Светало, и постепенно это небытие стали заполнять ленивые снежинки. Они медленно опускались, перемещаясь в воздухе и вращаясь вокруг своей оси, точно перышки.

Большая Ступня уже ушел, и не стоило предъявлять ему какие бы то ни было претензии или питать обиды. Осталось тело, мертвое, облаченное в костюм. Сейчас оно казалось спокойным и довольным, будто дух радовался, что наконец высвободился из материи, а материя радовалась, что наконец освобождена от духа. В течение этого короткого времени произошел метафизический развод. Конец.

Мы сели на пороге кухни, и Матоха взял со стола початую бутылку водки. Нашел чистую рюмку и налил – сначала мне, потом себе. Через заснеженные окна медленно сочился рассвет, молочный, как больничные лампочки, и в этом свете я заметила, что Матоха небрит, и щетина у него такая же седая, как мои волосы; что его полосатая застиранная пижама выбилась из-под тулупа, а сам тулуп испещрен пятнами всех видов и сортов.

Я выпила большую рюмку водки, согревшей меня изнутри.

– Думаю, мы выполнили свой долг по отношению к нему. Кто бы это сделал, кроме нас? – говорил Матоха, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. – Он был маленьким жалким сукиным сыном, ну так что ж?

Налил себе еще рюмку и выпил ее залпом, потом содрогнулся от отвращения. Было заметно, что он не привык пить.

– Пойду позвоню, – сказал Матоха и вышел. Мне показалось, что его тошнит.

Я встала и начала разглядывать этот ужасный беспорядок. Надеялась отыскать где-нибудь паспорт с датой рождения Большой Ступни. Мне хотелось знать, хотелось проверить Баланс его жизни.

На столе, застеленном вытертой клеенкой, стояла гусятница с запеченными кусками какого-то Животного, рядом, в кастрюле, дремал, укрывшись слоем белого жира, борщ. Отрезанный ломоть хлеба, масло в блестящей обертке. На драном линолеуме валялись объедки Животных, упавшие со стола вместе с тарелкой, так же как стакан и кусочки печенья, вдобавок все это было раздавлено и втоптано в грязный пол.

И в эту минуту на подоконнике, на жестяном подносе, я увидела то, что мой мозг, защищаясь от увиденного, распознал не сразу: это была аккуратно отрезанная голова косули. Рядом лежали четыре копытца. Полуоткрытые глаза все это время внимательно наблюдали за нашими действиями.

О да, это была одна из этих изголодавшихся Дев, которые зимой доверчиво позволяют приманить себя мерзлыми яблоками, а попавшись в силки, умирают мучительной смертью, задушенные проволокой.

Я медленно пыталась представить себе, чтó здесь произошло, мгновение за мгновением, и меня охватил Ужас. Он поймал Косулю силками, убил, а тело расчленил, зажарил и съел. Одно Существо поедало другое, в тишине, в Ночи, в молчании. Никто не протестовал, гром не грянул. И все же. Кара настигла демона, хотя смертью не управляла ничья десница.

Я быстро, дрожащими руками принялась собирать объедки, маленькие косточки, в одно место, в кучку, чтобы потом похоронить. Нашла старый пакет и стала складывать их туда, в этот полиэтиленовый саван – косточку за косточкой. И голову тоже осторожно положила туда же.

Мне настолько хотелось узнать дату рождения Большой Ступни, что я начала судорожно искать его паспорт – на буфете, среди немногочисленных бумаг, листочков отрывного календаря и газет, затем в ящиках; там обычно держат документы жители деревенских домов. Там он и лежал – в потрепанной зеленой обложке, небось уже просроченный. На фотографии Большой Ступне было лет двадцать с небольшим – продолговатое, асимметричное лицо и прищуренные глаза. Он не был красив даже в то время. Огрызком карандаша я переписала дату и место рождения. Большая Ступня родился 21 декабря 1950 года. Здесь.

Должна добавить, что в этом ящике обнаружилось еще кое-что: пачка фотографий, совсем свежих, цветных. Я быстро, привычным движением, просмотрела их, и одна привлекла мое внимание. Я поднесла ее к глазам и уже было хотела отложить. Долго не могла понять, чтó передо мной. Внезапно воцарилась тишина и окутала меня коконом. Я смотрела. Мое тело напряглось, изготовившись к борьбе. В голове шумело, в ушах нарастал зловещий гул, гомон, будто из-за горизонта наступала многотысячная армия – голоса, бряцание железа, скрип колес, всё очень далеко. Гнев делает ум ясным и проницательным, добавляет прозорливости. Он довлеет над другими эмоциями и подчиняет себе тело. Нет сомнений, что в Гневе берет свое начало всякая мудрость, ибо Гнев способен преодолеть любые границы.

Дрожащими руками я сунула фотографии в карман и тут же ощутила, как все сдвигается с места, как заводятся двигатели мира и начинает функционировать его механизм – скрипнула дверь, упала на пол вилка. Из моих глаз хлынули слезы.

На пороге стоял Матоха.

– Не стоит он твоих слез.

Он крепко сжал губы и сосредоточенно набирал номер.