Капитализм и историки. Мифы о Промышленной революции

Обывателю не слишком интересна истинная, несенсационная история медленного и неравномерного развития рабочего класса, которое, как нам теперь известно, имело место. Это не то, чего он привык ожидать от обычного положения дел; ему едва ли приходит на ум, что этот прогресс ни в коем случае не является неизбежным, что ему предшествовали века фактического застоя в положении беднейших слоев населения и что к ожиданию постоянного улучшения мы пришли лишь в результате опыта нескольких поколений с системой, которая, как он полагает до сих пор, является причиной страданий бедных.

Воздействие современной промышленности на трудящиеся классы почти всегда обсуждается на основе исторических данных, относящихся к Англии первой половины XIX в.; однако великие изменения, на которые ссылаются эти исследования, начались гораздо раньше; к тому времени они имели долгую историю и распространились далеко за пределы Англии. Свобода экономической деятельности, которая в Англии оказалась столь благоприятной для быстрого роста благосостояния, поначалу была, вероятно, почти случайным побочным продуктом ограничений, которые революция XVII столетия наложила на полномочия правительства; лишь после того, как благотворные эффекты этой свободы стали заметны, экономисты принялись объяснять эту связь и выступать за снятие оставшихся барьеров для свободы предпринимательства. Разговоры о «капитализме» как о новой, совершенно иной системе, вдруг возникшей в конце XVIII в., во многих отношениях вводят в заблуждение; мы используем здесь этот термин лишь как наиболее привычный, крайне неохотно, так как его современные коннотации в значительной степени созданы той самой социалистической интерпретацией экономической истории, о которой я упоминал выше. Этот термин особенно обманчив, когда, как это часто бывает, он связан с идеей появления неимущего пролетариата, который посредством некого окольного процесса оказался лишен его законной собственности на орудия труда.

Действительная история связи между капитализмом и появлением пролетариата почти противоположна той, которую предлагают теории экспроприации масс. Истина заключается в том, что на протяжении большей части истории для большинства людей владение орудиями труда было важнейшим условием для выживания или по крайней мере для того, чтобы прокормить семью. Число тех, кто был способен содержать себя работой на других, не обладая необходимыми орудиями, ограничивалось незначительной долей населения. Количество пахотной земли и орудий, передающихся из поколения в поколение, ограничивало общее число тех, кто мог выжить. Остаться без орудий труда в большинстве случаев означало голодную смерть или по меньшей мере невозможность оставления потомства. В условиях, когда преимущество от труда добавочных рабочих рук ограничивалось главным образом теми случаями, когда разделение задач увеличивало эффективность труда собственника инструментов, одно поколение имело мало стимулов и возможностей скопить добавочные орудия, которые сделали бы возможным выживание большего числа людей следующего поколения. Лишь после того, как более широкие выгоды от применения машин предоставили и средства, и возможности для инвестирования в них, люди в прошлом, бывшие частью периодически возникавшего избытка населения, обреченного на раннюю смерть, получили растущие шансы на выживание. Цифры, остававшиеся фактически постоянными на протяжении многих столетий, начали быстро расти. Пролетариат, так сказать, «созданный» капитализмом, был, следовательно, не долей населения, которая существовала бы и без него и которая была низведена на более низкий уровень; пролетариат был добавочным населением, которое получило возможность вырасти благодаря предоставленным капитализмом новым возможностям занятости. В той мере, в какой верно то, что рост капитала сделал возможным появление пролетариата, это произошло в том смысле, что капитал повысил производительность труда, позволив тем людям, которых родители не снабдили необходимыми орудиями, содержать себя исключительно своей рабочей силой; но прежде чем позволить выжить тем, кто позднее заявил право на долю в собственности на капитал, сначала этот капитал нужно было предоставить. И все же это был первый случай в истории, когда одна группа людей решила, что в ее интересах использовать значительную часть своих доходов – хотя и определенно не из благотворительных побуждений, – чтобы предоставить новые орудия производства, которыми будут работать те, кто без них не смог бы добыть средства к существованию.

Статистические данные рассказывают живую повесть о воздействии подъема современной промышленности на рост населения. Сейчас речь не о том, что эта повесть в значительной мере противоречит общей убежденности в пагубном воздействии фабричной системы на широкие массы. Нет нужды особо останавливаться и на том факте, что до тех пор, пока рост числа тех, чья производительность достигала определенного уровня, приводил к точно такому же росту населения, уровень жизни беднейших слоев нельзя было существенно улучшить, как бы ни рос при этом средний уровень. Интересующий нас момент состоит в том, что этот рост населения, и особенно фабричного населения, происходил в Англии на протяжении по крайней мере двух-трех поколений до того периода, в котором, как утверждается, положение рабочих серьезно ухудшилось.

Период, о котором идет речь, является также временем, когда проблема положения рабочего класса впервые стала вызывать всеобщую озабоченность. И мнения некоторых современников действительно стали основным источником нынешних взглядов. Наш первый вопрос поэтому должен звучать так: каким образом мнение, противоположное фактам, получило столь широкое распространение среди живущих в то время людей?

Одной из главных причин была, по всей видимости, растущая осведомленность о фактах, которые прежде проходили незамеченными. Сам рост богатства и благосостояния, который был достигнут, повысил стандарты и устремления. То, что веками представлялось естественным и неизбежным положением или даже, исходя из прошлого, улучшением, стало восприниматься как несовместимое с возможностями, которые, по-видимому, предлагала новая эпоха. Экономические страдания и стали более заметными, и представлялись менее оправданными, так как общее богатство росло быстрее, чем когда-либо прежде. Но это, конечно, не доказывает того, что людям, чья судьба вызывала возмущение и тревогу, приходилось хуже, чем их родителям и родителям их родителей. Несмотря на то что все указывало на существование безысходной нищеты, нет ни одного свидетельства, что эта нищета была ужаснее или по крайней мере такой же, как прежде. Скопления множества дешевых домов промышленных рабочих были, вероятно, более уродливы, чем живописные коттеджи, в которых жили некоторые сельскохозяйственные рабочие или прислуга; и они, разумеется, больше тревожили землевладельца или городского патриция, чем бедняки, разбросанные по сельской местности. Но для тех, кто переехал из деревни в город, это означало улучшение; и даже при том, что быстрый рост промышленных центров создавал санитарные проблемы, справляться с которыми люди все еще учились медленно и мучительно, статистические данные оставляют мало сомнений в том, что даже здоровью населения это скорее в целом принесло пользу, нежели вред[9].

Однако для объяснения смены оптимистического взгляда на индустриализацию пессимистическим куда более важным, чем это пробуждение общественной совести, был, вероятно, тот факт, что процесс перемены мнений начался не в промышленных районах, где люди обладали непосредственным знанием о происходящем, а в политических дискуссиях английской столицы, которая находилась на некотором удалении от развития событий и мало участвовала в них. Очевидно, что вера в «ужасающие» условия проживания в промышленных поселениях центральных и северных графств Англии в 1830—1840-х годах широко поддерживалась среди высших классов Лондона и юга страны. Это был один из главных аргументов, посредством которых класс землевладельцев отражал атаку промышленников, противостоя агитации последних против «хлебных законов» и за свободную торговлю. И именно из этих аргументов консервативной прессы радикальная интеллигенция того времени, обладая малыми познаниями о промышленных районах, извлекла свои взгляды, которым было суждено стать шаблонным оружием политической пропаганды.

Эту позицию, к которой восходят даже в наши дни взгляды на влияние промышленной системы на трудящиеся классы, хорошо иллюстрирует письмо, написанное лондонской дамой, миссис Кук Тейлор, после того, как она впервые посетила некоторые промышленные районы Ланкашира. Ее оценка обнаруженных там условий предваряется некоторыми замечаниями об общем состоянии лондонского мнения: «Мне нет нужды напоминать вам о появляющихся в газетах утверждениях относительно жалких условий работников и тирании их хозяев, которые произвели на меня такое впечатление, что я с неохотой согласилась ехать в Ланкашир; действительно, эти неверные представления широко распространены, и люди верят им, сами не зная отчего и по какой причине. Вот пример: прямо перед поездкой я присутствовала на большом званом обеде в западной части города и сидела рядом с джентльменом, которого считают очень умным и интеллигентным. В ходе беседы я упомянула, что еду в Ланкашир. Он посмотрел на меня и спросил: что, ради бога, ведет вас туда? И сказал, что он скорее решил бы отправиться в Сент-Джайлс*; что Ланкашир ужасное место – повсюду фабрики; что люди от голода, притеснений и непосильного труда почти не похожи на людей; а владельцы фабрик – жирное, изнеженное племя, кормящееся человеческими внутренностями. Сказав, что такое положение ужасно, я спросила, где он видел такую нужду. Он ответил, что никогда не видел промышленных районов и никогда не захочет их видеть. Этот джентльмен был один из множества людей, которые распространяют слухи, не беря на себя труд проверить, правдивы они или ложны»[10].

Подробное описание миссис Кук Тейлор удовлетворительного состояния дел, которое она, к своему удивлению, обнаружила, заканчивается замечанием: «Теперь, когда я видела фабричный народ на работе, в их коттеджах и в их школах, я пребываю в абсолютном недоумении и не могу объяснить протеста, направленного против них. Они лучше одеты, лучше питаются и лучше себя ведут, чем множество других классов трудящихся»[11].

Но даже если в то время мнение, которое было позднее принято историками, громко озвучивала одна из сторон, требует объяснения, почему взгляды одной партии современников – не радикалов или либералов, а тори – стали практически не подвергаемой сомнению позицией экономических историков второй половины столетия. Причина этого, как представляется, в том, что новый интерес к экономической истории был сам по себе тесно связан с увлечением социализмом и что большая часть тех, кто посвятил себя изучению экономической истории, склонялась к социализму.

Дело не просто в том, что предложенная Карлом Марксом «материалистическая интерпретация истории» придала сильный импульс изучению экономической истории; практически все социалистические школы придерживались философии истории, предназначенной для того, чтобы показать относительный характер различных экономических институтов или необходимость последовательной смены разных экономических систем во времени. Все они пытались доказать, что атакуемая ими система частной собственности на средства производства была извращением ранней и более естественной системы общественной собственности; и поскольку теоретические предубеждения постулировали пагубность капитализма для трудящихся классов, нет ничего удивительного в том, что они нашли то, что искали.

Но не только те, кто сознательно сделал изучение экономической истории инструментом политической агитации, – что можно сказать о целом ряде авторов, от Маркса и Энгельса до Зомбарта, а также Сиднея и Беатрисы Веббов, – но и множество ученых, которые искренне полагали, что они подходят к фактам без предубеждения, произвели на свет результаты, которые едва ли менее тенденциозны. Так получалось отчасти из-за того, что используемый ими «исторический подход» был разработан непосредственно в ответ на теоретический анализ классической политэкономии, так как вердикт последней по поводу популярных мер излечения социальных болезней зачастую был неблагоприятным[12]. Не случайно самая большая и самая влиятельная группа исследователей экономической истории за шестьдесят лет, предшествовавших Первой мировой войне, т. е. немецкая историческая школа, гордилась именем «катедер-социалисты» (Kathedersozialisten); и не случайно их духовные преемники, американские «институционалисты», по воззрениям были преимущественно социалистами. Вся атмосфера этих школ была такова, что молодому ученому требовалась исключительная независимость ума, чтобы не поддаться давлению академического мнения. Ничего не боялись так сильно и ничто не было столь фатальным для академической карьеры, как упрек в «апологетике» капиталистической системы; и даже если ученый пытался оспаривать господствующее мнение по частному вопросу, то, чтобы оградить себя от подобных обвинений, он присоединялся к всеобщему осуждению капиталистической системы[13]. Истинно научным тогда считалось рассматривать существующий экономический порядок просто как «историческую стадию» и уметь из «законов исторического развития» предсказать появление лучшей системы в будущем.

В ошибочной интепретации фактов ранними экономическими историками по большей части прямо прослеживается искреннее стремление смотреть на эти факты без всяких теоретических предубеждений. Идея о том, что можно проследить причинные связи любых событий, не применяя теорию, или о том, что такая теория появится автоматически, из накопленных в достаточном объеме фактов, является очевидно иллюзорной. В частности, сложность социальных событий такова, что отсутствие инструментов анализа, предоставляемых систематической теорией, почти всякий раз ведет к неверному истолкованию этих событий, и те, кто избегает осознанного использования явных и проверенных рациональных аргументов, обычно становятся попросту жертвами популярных мнений своего времени. Здравый смысл – ненадежный проводник в этой области, и объяснения, которые кажутся «очевидными», зачастую представляют собой не более чем общепринятые предрассудки. Может показаться очевидным, что механизация труда в целом сокращает спрос на рабочую силу. Но настойчивые попытки добраться до сути проблемы показывают, что это мнение – результат логической ошибки, заключающейся в подчеркивании одного последствия рассматриваемых изменений и игнорировании других. При этом факты также не подтверждают это мнение. И все же весьма вероятно, что любой, кто полагает их истинными, обнаружит исторические свидетельства, якобы подтверждающие эти мнения. В начале XIX столетия достаточно легко найти примеры крайней нищеты и вывести заключение, что они, должно быть, являются следствием внедрения машин, не задаваясь вопросом: а были ли прежние условия хоть чем-то лучше и не были ли они даже хуже? Или, например, кто-то может полагать, что рост производства должен привести к невозможности продать все произведенное и, обнаружив застой в продажах, счесть его подтверждением этих своих ожиданий, при том что имеется ряд более правдоподобных объяснений, нежели общее «перепроизводство» или «недопотребление».

Несомненно, многие из этих ошибочных представлений были предложены вполне добросовестно, и нет никаких причин не уважать мотивы некоторых из тех, кто рисовал страдания бедных в самых черных красках для того, чтобы пробудить общественную совесть. Подобная агитация заставила посмотреть в лицо неприятным фактам тех, кто был расположен к этому наименее всего, а также способствовала ряду прекраснейших и великодушнейших актов государственной политики – от освобождения рабов и отмены налогов на импортное продовольствие до ликвидации злоупотреблений и разрушения множества укоренившихся монополий. Конечно, следует помнить, насколько было несчастно большинство людей всего 100–150 лет назад. Но все это осталось в прошлом, и мы не должны позволять, чтобы искажение фактов, даже если это делается из гуманитарного рвения, оказывало влияние на наши взгляды о том, чем мы обязаны системе, которая впервые в истории позволила людям почувствовать то, что бедность можно преодолеть. Сами требования и стремления трудящихся классов были и остаются следствием кардинального улучшения их положения, которое принес капитализм. Несомненно, развитие свободы предпринимательства лишило привилегированного положения большое число людей, обеспечивавших себе доходы и комфортное существование, препятствуя другим делать лучше то, за что они сами получали деньги. Возможно, были и другие основания, по которым некоторые могли сокрушаться о развитии современного индустриализма; оно, несомненно, угрожало определенным эстетическим и моральным ценностям, которым привилегированные высшие классы придавали огромную важность. Некоторые могли бы даже усомниться в том, был ли благом быстрый рост населения, или, иными словами, снижение детской смертности. Но если считать критерием влияние на уровень жизни широких слоев трудящихся классов, то этот показатель, без сомнения, демонстрировал общую тенденцию к повышению.

Признание этого факта учеными должно было дождаться прихода поколения экономических историков, которые больше не считали себя оппонентами экономической теории и не намеревались доказывать неправоту экономистов, а напротив, сами были квалифицированными экономистами, посвятившими себя изучению экономического развития. И все же результаты, которые современные экономические историки в целом обосновали поколение тому назад, до сих пор мало признаны вне профессиональных кругов. Процесс, посредством которого результаты научных исследований в конце концов становятся всеобщим достоянием, в этом случае протекал медленнее обычного[14]. Интеллектуалы обычно быстро подхватывают результаты, которые хорошо вписываются в их общую картину мира; а здесь, напротив, данные науки противоречили общим предубеждениям интеллектуалов. Однако, если верна наша оценка того первостепенного влияния, которое ошибочные представления оказывают на политические взгляды, самое время, чтобы истина наконец заменила легенду, которая так долго правила общественным мнением. Именно убежденность в том, что этот пересмотр давно назрел, и привела к тому, что эта тема была поставлена в программу очередной встречи [общества Мон-Пелерен], на которой были представлены первые три из содержащихся в книге статей, а затем и к решению, что их следует сделать доступными широкой публике.

Признание того, что рабочий класс в целом выиграл от подъема современной промышленности, конечно, полностью совместимо с тем, что некоторые индивиды или группы этого, а также других классов какое-то время, возможно, страдали от последствий этого подъема. В новых условиях резко ускорился темп изменений, и быстрый рост богатства был преимущественно результатом возросшей скорости адаптации к этим изменениям. В тех сферах, где набирает силу мобильность высококонкурентного рынка, расширение диапазона возможностей с лихвой компенсирует возросшую нестабильность конкретных рабочих мест. Но распространение нового порядка было постепенным и неравномерным. Оставались и по сей день остаются районы, которые, будучи полностью предоставлены превратностям рынков своих продуктов, слишком изолированы, чтобы значительно выиграть от возможностей, которые рынок открыл в другом месте. Широко известны различные случаи упадка старых ремесел, которые были вытеснены механическим процессом (классический пример, который всегда приводится, – судьба ткачей, работавших на ручных ткацких станках). Но даже здесь крайне сомнительно, сопоставима ли величина причиненных страданий с теми бедствиями, которые обычно следовали в том или ином регионе за рядом неурожайных лет, до того как капитализм значительно увеличил мобильность товаров и капитала. Упадок малой группы среди процветающего сообщества, вероятно, сильнее ощущался как несправедливость и проблема по сравнению с общими страданиями прежних времен, которые рассматривались как злой рок.

Выявление истинных источников недовольства, а тем более поиск способа их устранения, насколько это вообще возможно, предполагает лучшее понимание работы рыночной системы, чем то, которым обладало большинство историков в прошлом. Многое из того, в чем обвиняли капиталистическую систему, на деле есть результат пережитков докапиталистических отношений или их оживления: монополистических элементов, которые были либо прямым результатом непродуманных действий государства, либо следствием неспособности понять, что гладкое функционирование конкурентного порядка требует соответствующих правовых рамок. Мы уже упоминали некоторые из свойств и тенденций, вину за которые обычно возлагают на капитализм, но которые в действительности были следствием препятствий, специально созданных для того, чтобы воспрепятствовать работе его базового механизма; однако вопрос о том, почему и в какой мере монополия вмешивалась в благотворное действие этого механизма, слишком большая проблема, чтобы пытаться говорить о ней здесь подробнее.

Настоящее введение предназначено лишь для того, чтобы охарактеризовать общую обстановку, на фоне которой следует воспринимать обсуждение более конкретных вопросов, затрагиваемых в упомянутых выше статьях. Поскольку во введении мне неизбежно приходилось оперировать общими утверждениями, я надеюсь, что предлагаемые ниже специальные исследования восполнят этот недостаток конкретным рассмотрением частных проблем. Они покрывают лишь часть более широкой темы, так как их цель – обеспечить фактическую базу для дальнейшего обсуждения. Из трех взаимосвязанных вопросов, – каковы были факты? как историки представили их? почему именно так? – они отвечают преимущественно на первый, и (в основном неявно) на второй. Лишь работа г-на де Жувенеля, которая поэтому несколько выпадает из общего ряда, обращается в основном к третьему вопросу и, таким образом, поднимает проблемы, которые заходят даже за пределы вопросов, которые очерчены здесь.