Поезд из Венеции

II

До сих пор Кальмару, одуревшему от солнца, духоты и бесконечного хлопанья занавески, казалось, что этот день похож на любой другой, проведенный в дороге.

Тогда его внимание ничто особенно не привлекло, и только значительно позднее, разбираясь в ворохе впечатлений, бессвязных мыслей и образов, Кальмар выделил несколько вполне определенных фактов.

Однако после Лозанны он стал воспринимать все иначе и все, что происходило как в нем самом, так и вне его, запечатлелось в мозгу словно со стороны, как некий Жюстен Кальмар, чуть располневший, коротконогий мужчина, с черными, слипшимися от пота волосами остановился в нерешительности с двумя чемоданами на платформе № 5.

С этой минуты он встал перед выбором, перед необходимостью принять ряд решений, которые ему предстояло взвесить, чтобы поступить как надлежит порядочному человеку, ибо Кальмар всю жизнь поступал как порядочный человек, чем даже немного гордился.

В Венеции в предотъездной суматохе, от которой в памяти его сохранился лишь образ дочери в красном купальном костюме со стаканчиком мороженого в руке, он смутно почувствовал, что сидевший рядом с ним человек пристально осматривает его с ног до головы. Кальмар еще заметил тогда, что неизвестный читал газету на каком-то славянском языке.

Исподволь, самыми безобидными вопросами этот человек выудил у него подробные сведения о его жизни, родственниках, работе, которые Кальмар давал ему с такой поразительной готовностью, что даже сам немного растерялся.

Почему незнакомец произвел на него впечатление человека необычного? В его внешности не было ничего примечательного, если не считать его удивительного спокойствия да глаз, которые будто ничего не замечали, а на самом деле видели все.

Кальмар тогда еще подумал: «Этому палец в рот не клади!»

Так же думал он и о своем патроне, бывшем владельце скобяной лавки на авеню Нейн, который стал крупным промышленником. А Кальмар, хотя и не считал себя слабохарактерным, невольно завидовал людям сильным, тем, кто ни в ком не нуждается, не следует общепринятым правилам, не улыбается с готовностью, когда с ним заговаривают, и при любых обстоятельствах остается самим собой, не беспокоясь о том, что думают на этот счет окружающие.

Разве, к примеру, его патрон испытывал потребность считать себя порядочным человеком? Разве его попутчик старался произвести впечатление порядочного человека?

Главное, что волновало Кальмара в связи с этим типом: следует ли сообщить кому-либо о его исчезновении – начальнику вокзала или полицейскому комиссару?

Но ведь Кальмар уже сказал о нем, правда вскользь, полицейскому, проверявшему паспорта в Бриге. Не исключено, что незнакомец, переместившись в какое-нибудь дальнее купе, сошел именно в Бриге и, смешавшись с толпой, вышел из вокзала.

В любом случае – зачем Кальмару вмешиваться в это дело? Да, но ведь незнакомец возложил на него миссию. Но к чему такие громкие слова – простое поручение, которое мог выполнить кто угодно вместо него. У Кальмара в кармане лежал ключ от ящика-автомата, где хранится чемоданчик, несколько мелких монет и десять швейцарских франков на такси.

Наконец он спустился в туннель, где, как и в Бриге, продавали шоколад, потом поднялся на первую платформу. У него было много времени. Сначала он направился в камеру хранения, чтобы сдать свои чемоданы, где ему пришлось простоять несколько минут в очереди.

Автоматы для хранения багажа находились напротив. На каждом был номер. Когда Кальмар отыскал 155-й, выяснилось, что за хранение причитается всего полтора франка.

Кальмар еще ничего не знал и ни о чем не догадывался. Тем не менее в его поведении и в том, что он озирался по сторонам, уже чувствовался какой-то страх, словно он совершал поступок не то что предосудительный, но в какой-то мере сомнительный. А ведь это вовсе не он оставил на хранение чемоданчик.

Прочитав правила, Кальмар узнал, что за сутки хранения взимается тридцать сантимов. Следовательно, чемоданчик был оставлен здесь пять дней тому назад.

При каких обстоятельствах и каким путем ключ попал к неизвестному, который еще накануне вечером находился в Триесте или в Белграде?

Кальмару казалось, что, вставляя ключ в замочную скважину, он становится как бы сообщником незнакомца. Но сообщником в чем?

Он опустил в щель автомата франк, затем пятьдесят сантимов, повернул ключ и, убедившись, что никто не обращает на него внимания, вынул коричневый небольшой чемоданчик, скорее даже не чемоданчик, а портфель, размером примерно сорок на двадцать пять – тридцать сантиметров, толщиной сантиметров пятнадцать.

Несколько минут спустя Кальмар вышел из вокзала и сел в первое подвернувшееся такси. Мимо шагали, словно сошедшие с цветных открыток, рослые парни в шортах, грубых башмаках, подбитых гвоздями, и в маленьких зеленых шапочках. У всех за спиной висели зеленоватые рюкзаки. Острый запах мужского пота ударил Кальмару в нос, будто мимо прошла рота солдат, возвращавшихся с маневров.

Он достал из бумажника листок, который вручил ему попутчик и на который он еще не удосужился взглянуть.

«Арлетта Штауб, улица Бюньон, 24».

– Улица Бюньон, двадцать четыре, пожалуйста. Мне говорили, что это минут пять езды.

– Даже меньше, но не в воскресенье!

Кальмар совсем забыл, что это воскресный день, и лишь сейчас увидел, что все дороги в городе забиты машинами, а панели безлюдны.

Такси двинулось в гору, покружило, снова двинулось в гору, – казалось, вся Лозанна построена на крутых склонах. Кальмар увидел большие здания – кантональная больница. У всех окон, на всех балконах стояли больные и медицинские сестры.

Он и не заметил, как такси замедлило ход.

– Приехали.

Напротив больницы – дома современного типа, все квартиры с балконами. Такси встало перед баром – несколько круглых столиков под светло-зеленым тентом.

– Подождите меня, я на несколько минут.

Шофер промолчал.

Кальмаром владело какое-то странное чувство виновности. Но разве было что-нибудь дурное, запретное в том, что он привез чемоданчик по адресу, нацарапанному незнакомцем на листке записной книжки?

Почему же ему хотелось остаться незамеченным и почему он подумал, не привлек ли внимание людей, сидевших в баре, его кремовый, итальянского покроя костюм?

Кальмар ожидал, что здесь, как и в Париже, вход оберегает привратник. Но вместо привратницкой увидел почтовые ящики, украшенные визитными карточками владельцев или написанными от руки фамилиями. Ящики висели друг над другом в четыре ряда. Очевидно, по количеству этажей. Имя Арлетты Штауб значилось под номером 37 в третьем ряду.

Кальмар вошел в лифт, доставивший его на площадку перед довольно длинным коридором. На всех дверях были визитные карточки или надписи. И в каждой двери – круглый, величиной с пуговицу, стеклянный глазок, позволявший хозяину, не открывая двери, увидеть посетителя. Номер 37 – последняя дверь в конце коридора. Кальмар позвонил и вдруг весь покрылся потом, словно в самое жаркое время лета. Его охватила беспричинная паника, и захотелось как можно скорее покончить со всем этим.

Может, быть, вот сейчас кто-то разглядывает его в стеклянный глазок, вмонтированный в дверь из красного или палисандрового дерева?

Теряя терпение, Кальмар снова позвонил и прислушался. Никто не спешил открыть ему, за дверью царила тишина. Он машинально нажал на ручку.

Дверь подалась без всякого усилия с его стороны. Он шагнул в переднюю.

– Есть тут кто-нибудь? Мадемуазель Штауб дома?

Прямо против входа висел бежевый плащ, налево открытая дверь вела в залитую солнцем гостиную. Дверь на балкон была тоже широко открыта, и ветер вздувал занавеску – совсем как в поезде из Венеции.

– Алло! Есть кто дома?

Он глупо повторил:

– Никого нет?

Ему захотелось поставить чемоданчик на пол, выйти из квартиры, захлопнуть дверь и уехать на вокзал. Он так и собирался поступить, как вдруг возле светло-голубого дивана заметил туфли, две ноги, розовую комбинацию и, наконец, затылок с рыжеватыми локонами. На голубом, более темном, чем диван, ковре, вытянувшись во всю длину, лежала женщина. Одна рука у нее была вытянута вперед, другая, словно вывихнутая, подвернута под туловище.

Кальмар не видел лица женщины, потому что она лежала ничком. Крови он тоже не увидел. Тогда он быстро склонился над женщиной и дотронулся до ее руки:

– Мадемуазель Штауб!

Но мадемуазель Штауб была явно мертва.

Не размышляя, не колеблясь, Кальмар попятился, выскочил из квартиры, захлопнул дверь и, не вызывая лифта, помчался по лестнице. Только внизу он обнаружил, что все еще держит в руке чемоданчик.

У него мелькнула мысль вернуться, но шофер уже заметил его и, высунув руку из машины, открыл дверцу. Какое счастье! Иначе Кальмар мог бы зайти в кафе и заказать что-нибудь спиртное, чтобы прийти в себя.

– На вокзал?

– Да, на вокзал.

Куда угодно, лишь бы убраться отсюда.

Пока машина разворачивалась, Кальмар заметил на одном из балконов облокотившуюся на перила парочку, на другом – ребенка в красном, как и у его дочки, купальном костюме, присевшего на корточки возле ярко раскрашенной игрушечной тележки, а на пятом этаже он даже разглядел женщину, принимавшую солнечную ванну, – она тоже лежала на животе, как и та…

Ну а как он должен был поступить? Кальмар вспомнил, что в гостиной мадемуазель Штауб стоял телефон. Разве он не обязан был сразу позвонить в полицию? Но ему это и в голову не пришло. Его единственной мыслью было скорее бежать оттуда, и только сейчас он понял, в какое сложное положение попал.

Что бы Кальмар ответил полицейским, если бы те застали его в чужой квартире у трупа незнакомой женщины, в городе, куда он приехал впервые в жизни?

«– Мне поручили передать ей этот чемоданчик…

– Кто?

– Не знаю. Какой-то пожилой человек. Он ехал со мной в одном купе из Венеции.

– Его фамилия? Адрес?

– Не знаю.

– Почему он поручил это вам?

– Потому что он ехал в Женеву, а здесь поезд стоит всего три-четыре минуты.

– Есть ведь и другие поезда.

– Ему надо было попасть на самолет в Куантрене.

– Какой рейс?

– Он мне не сказал.

– Но он доверил вам этот портфель и сообщил, что намерен лететь самолетом?

– Да.

– Значит, сейчас он находится на пути в Женеву?

– Не думаю.

– Почему?

– Потому что после Симплонского туннеля я его больше не видел.

– Вы полагаете, что он сошел с поезда посреди туннеля?

– Не знаю.

– Но, несмотря на это, вы принесли сюда чемоданчик? Где же он вам его вручил?

– Он дал мне не чемоданчик, а ключ от автомата номер сто пятьдесят пять в багажном отделении. Я запомнил номер. И еще он дал мне разменную монету и десять швейцарских франков на такси».

Все это звучало бы крайне неубедительно. Кальмар представил себе сцену с полицейскими, затем то же самое у полицейского комиссара и в кабинете следователя.

Но ведь он не сделал ничего дурного! По существу, у него даже не было желания оказывать услугу незнакомцу. Тот, можно сказать, принудил его, и этот чемоданчик попал к нему в силу случайного стечения обстоятельств. И не по доброй воле он вошел в дверь Арлетты Штауб, имя которой было ему неизвестно еще несколько минут назад, хотя листок с ее адресом и лежал у него в бумажнике.

Она в самом деле была мертва, рука ее уже окоченела. Кальмар понятия не имел, отчего она умерла, он только знал, что на ней были туфли на высоких каблуках, туго натянутые чулки, бледно-розовая шелковая комбинация и что смерть, по-видимому, наступила в ту минуту, когда женщина одевалась – ей оставалось накинуть лежавшее на диване платье и взять сумочку.

Гостиная была обставлена кокетливо, дорого. Вероятно, в квартире имелась и ванная, и кухня, а может быть, и еще одна комната… Если только диван не превращали на ночь в кровать. Но Кальмар ничего не видел, кроме гостиной, и мог лишь предполагать.

Однако нельзя же было бы на все вопросы отвечать, что он ничего не знает.

– Четыре франка семьдесят.

Кальмар протянул шоферу купюру в десять швейцарских франков и заколебался, не оставить ли портфель в машине. Но это было рискованно. Кто-нибудь мог обнаружить портфель до отъезда Кальмара в Париж. А найти его по такой примете, как кремовый, помятый после долгой езды в поезде костюм, не представляло труда.

Всего половина седьмого. Там, на Лидо, Доминика и дети уже ушли с пляжа – по вечерам обычно становилось свежо – и, нагруженные купальными халатами, ведерками, лопатками, надутым мячом и большой полотняной сумкой, приближались к пансиону.

– Мамочка, можно нам принять душ завтра? Ты же видишь, мы совсем не грязные.

– Каждый вечер – одна и та же песня! Вы оба в песке с головы до ног.

– Песок ведь не грязь, морская вода все очищает.

– Не спорьте, дети, из-за вас у меня опять разболится голова.

Обычно Доминика взывала к нему:

– Жюстен, уговори их… Хоть бы раз Жозе послушалась меня без пререканий!

На вокзале Кальмар спустился в туалет, намереваясь оставить чемоданчик, но сообразил, что это не пройдет незамеченным. Удрученный, он вновь поднялся на перрон. Ему хотелось сесть на ступеньки лестницы и, подперев голову руками, ждать развития событий.

До поезда оставалось еще два часа – как ему представлялось, два самых опасных часа.

Почему-то Кальмар считал, что в поезде он почувствует себя спокойней, особенно после переезда границы.

Он вошел в привокзальный ресторан. Бара со стойкой там не было, и ему пришлось сесть за столик, чтобы заказать виски. С ним это случалось редко, он почти никогда не пил, разве что немного виноградного вина за едой. Даже содовую «Кампари» он попробовал только благодаря своему попутчику, и она так ему понравилась, что он выпил потом бутылочек пять или шесть в течение дня.

«Я порядочный человек!» Он всегда был порядочным человеком. Всегда старался поступать как положено. Он часто жертвовал собой для других, как, например, только что – провел отпуск на пляже, который возненавидел с первого дня.

Номера в пансионе были тесные, без удобств, иногда приходилось по полчаса ждать, когда освободится душевая в конце коридора. Дети требовали, чтобы не закрывали дверь в их комнату, так что за целые две недели им с женой удалось урвать лишь несколько минут близости, да и то Доминика непрестанно шептала: «Тише!» или «Подожди!».

Так неужели он заслужил такую кару – за что должен он терзаться раскаянием, как преступник, да и вести себя, как преступник?

Почему его спутник, имени которого он так и не узнал, исчез на перегоне между Домодоссолой и Бригом, где-то в нескончаемом Симплонском туннеле? Судя по его настроению во время поездки, он совсем не походил на человека, собиравшегося покончить с собой. И тем не менее под предлогом, что он торопится на самолет (теперь Кальмар все больше убеждался, что это был только предлог), он дал Кальмару, которого видел впервые, судя по всему, важное поручение.

Что там такое в этом чемоданчике, который стоял сейчас на стуле рядом с ним?

Но если неизвестный не покончил с собой, то почему и каким образом он исчез? Может, кто-то столкнул его с поезда, когда он входил или выходил из уборной?

Такое предположение казалось более правдоподобным – что-то не верилось, чтобы незнакомец скрылся на вокзале в Бриге, смешавшись с толпой. Бриг – пограничная станция, и там проверяют паспорта всех пассажиров как в поезде, так и при выходе в город.

– Мадемуазель!

Он щелкнул пальцами, чтобы привлечь внимание официантки.

– То же самое, пожалуйста!

– Еще раз виски?

А если во французской таможне его попросят – что весьма вероятно – открыть чемоданчик, от которого у него нет ключа?

«Простите, господа… Я потерял ключ в дороге».

Чемоданчик был внушительный, из настоящей кожи, а не из какого-нибудь заменителя. В чем в чем, а в этом Кальмар разбирался, так как почти десять лет имел дело с синтетикой.

Заметно было, правда, что чемоданчик изрядно поношен. Должно быть, его немало таскали по залам ожидания вокзалов, аэропортов, по разным учреждениям. Но замки превосходного качества, это не дешевые замки, которые легко открыть перочинным ножом.

«Господи, пронеси…»

Он не верил в Бога, точнее, давно перестал верить, но, видимо, в глубине души сохранил искорку веры, вспыхнувшую в трудных обстоятельствах. Два года назад, когда Жозе должны были срочно оперировать по поводу острого аппендицита, он тоже шептал: «Господи, пронеси…»

Он даже дал какой-то обет, но, конечно, не помнил какой, поскольку не выполнил его. Что подумают дочь и жена, если узнают, что он задержан в Лозанне по подозрению в убийстве молодой женщины у нее на квартире? А господин Мандлен? А его друг чертежник Боб и все сослуживцы?

– Я вот думаю, мадемуазель, не перекусить ли мне перед дорогой? В парижском поезде есть вагон-ресторан?

– В поезде двадцать тридцать семь? Боюсь, что нет. Могу вам предложить филе из окуня, цыпленка в сметане, пирог со сморчками.

Кальмар не был голоден, но заказал пирог со сморчками, потому что ему понравилось название и потому что в доме редко ели сморчки.

– Какое вино? Местное или «Божоле»?

– «Божоле».

Ему было безразлично, все безразлично – мысли его были поглощены этим чемоданчиком, который словно прилип к нему, да кремовым костюмом, что был на нем. Как назло, Кальмар надел его сегодня по настоянию жены, и костюм этот привлекал к нему такое же внимание, как если бы он шел с флагом.

«Господи, пронеси…»

В купе оказалось пять человек, в том числе один священник. Кальмару пришлось сидеть между дамой лет шестидесяти, которая все время отодвигалась от него, словно ее шокировало его прикосновение, и стариком с розеткой Почетного легиона, читавшим «Фигаро». После переезда границы старик уснул безмятежным сном, как в собственной постели.

У священника, сидевшего напротив, были черные башмаки с широкими серебряными пряжками. Муж пожилой дамы – щуплый, нервный человечек раз десять выходил в туалет и всякий раз извинялся, протискиваясь между коленями пассажиров.

– Ты принял таблетки?

– Да. Еще в Лозанне, сразу после обеда.

– Две?

– Ну да.

– И все равно плохо с желудком?

Муж смущенно поглядывал на присутствующих, надеясь, что они не слышат слов его супруги.

– Не надо было есть телячий язык. Ты же знаешь, что тебе это вредно.

В другом углу купе молодая девушка, высокая и стройная, сидела, простодушно обнажив ноги выше колен. У нее были рыжеватые волосы, как у Арлетты Штауб, и всякий раз, когда Кальмар невольно замечал полоску тела над чулком, ему вспоминалось тело, распростертое на голубом ковре на улице Бюньон.

Но самое любопытное, если бы Кальмар встретил Арлетту где-нибудь, например в этом поезде, он бы ее не узнал, тем не менее ему необходимо было быть в курсе всего, что с ней связано. О ее смерти французские газеты едва ли сообщат, если только это не сенсационное убийство. Здешняя же газета, кажется, называется «Газетт де Лозанн». Кальмар вспомнил, как кто-то говорил ему, что в киоске на площади Оперы, напротив «Кафе де ла Пэ», продаются газеты всех стран, и решил завтра же купить там швейцарскую газету.

Будет ли там сообщение о случившемся? Интересно, сейчас уже обнаружили труп? Если молодая женщина жила одна, если у нее не было прислуги, то может пройти несколько дней, прежде чем ее хватятся, – особенно теперь, в период отпусков.

Кальмару не следовало пить виски и есть сморчки. Он чувствовал себя не лучше мужа своей соседки и, если бы у него хватило духу, вышел бы в туалет и попытался вызвать рвоту. По мере приближения к границе недомогание его возрастало. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, а это чувство Кальмар терпеть не мог.

Однако, если бы он ехал в купе один, то, наверное, страдал бы меньше, но их было шестеро, и они разглядывали друг друга, не вступая друг с другом в контакт. Кальмару казалось, что во всех этих взглядах, обращенных не только на него, но и на остальных пассажиров, сквозило подозрение или осуждение.

Даже у соседки слева и у ее мужа. Женщина злилась, что муж съел что-то такое, чего не следовало, и что он беспокоил всех в купе каждый раз, когда выходил в коридор. А тот сердился на жену за ее бестактность и попреки.

Кальмар всегда чувствовал себя неловко в толпе, и покупка машины явилась для него большим облегчением – не потому, что он перестал быть объектом взглядов, которыми люди окидывают попутчиков в метро или в автобусе.

Конечно, он никогда не признался бы Доминике, что женился на ней прежде всего для того, чтобы не быть одиноким. Конечно, он любил ее. Она понравилась ему в первый же день знакомства. Но не встреть Кальмар Доминику, он женился бы на другой.

И сейчас – подобно тому как его соседка сердилась на мужа – он сердился на Доминику за то, что она заставила его жить среди этой толпы на Лидо, в семейном пансионе, все обитатели которого сталкивались в столовой и разглядывали друг друга, как в вагоне-ресторане. Более того: он бессознательно злился на Доминику за то, что она тоже иногда смотрела на него так, будто думала: «Что же это, в сущности, за человек? Он мой муж. Я живу с ним тринадцать лет. Мы спим в одной постели, наши тела сроднились. Но когда он, возвращаясь с работы, целует меня, о чем он думает? Что он делал целый день? Что случится, если я умру? Как он в действительности относится к детям?»

Поезд прибыл в Валлорб, и снова – привычные слова и жесты таможенников и полицейских.

– Приготовьте, пожалуйста, паспорта…

Кальмар, словно преступник, ожидал, что сейчас его паспорт начнут рассматривать, но ему вернули документ после одного беглого взгляда.

– Господа пассажиры везут что-нибудь недозволенное?

Даже у священника изменился взгляд и, как у всех остальных, на лице появилось делано невинное выражение.

– Ничего недозволенного у меня нет.

– Что в этом чемодане?

– Белье, несколько предметов благочестия, которые я везу из Рима для прихожан.

– Золота, драгоценностей, часов нет? Шоколада, сигар, сигарет?

Мужа соседки Кальмара попросили открыть чемодан. Ему пришлось встать на скамью, чтобы снять его. Таможенник пошарил рукой под одеждой и бельем.

– Что у вас в чемоданчике?

– Деловые бумаги… – отчетливо произнес Кальмар с непринужденностью, поразившей его самого.

– А это ваш чемодан?

– Да.

– Откройте его!

Уф! В чемодане не было ничего запретного. Таможенник отпустил Кальмара с миром и перешел в соседнее купе, не оштрафовав никого из его попутчиков. Но в других купе, очевидно, совесть не у всех оказалась чиста; какую-то чету, нагруженную чемоданами, отвели в таможню, и по походке женщины на высоких каблуках видно было, как она волнуется.