Побег куманики

Я ведь для тебя стараюсь, сказал брат, оставив наконец ложку в покое, знаешь сколько это стоит в год? Это же Барселона, там теплое море, там Гауди. Да ты сам не захочешь возвращаться! И потом – как нам жить вместе после того, что случилось?

Ясное дело, думал я, разглядывая каминную полку, надо ехать, хоть на теплое море, хоть на море Лаптевых, я для него фигурка, полученная в наследство, как вот этот фарфоровый морж с подробно вылепленными складками и улыбкой в заиндевелых усах. Нет, я для него кусок бесплодной земли в лопухах и молочае, да еще с погорелым театром, который хорошо бы снести.

ноябрь, 7

безденежье воет в каминной трубе, будто красноглазая баньши, из-под двери дует, я не высыпаюсь и подурнел изрядно

взять бы да написать роман-свиток – папирус разворачивается медленно, постепенно обугливаясь, и наконец рассыпается совершенно, на глазах у читателя, или нет – медный свиток со списком сокровищ, со словами четыре и золото, нацарапанными кумранской иглой, читателю придется распиливать его на куски, проклиная тот день, когда он принес эту дрянь к себе домой

или вот, написать роман-зиппер, по ходу действия мягко расцепляющий крючочки смысла, оставляя читателя в недоумении, с расстегнутой парадигмой

или вообще не писать, а пойти и напиться с фелипе?

в зеркале не лицо, а вялотекущий ноябрь с кленовой сыпью, бледный, как курсив переводчика

ноябрь, 11

Вот Фелипе говорит, что брат меня не любит, потому что не звонит и не пишет. Мол, избавился от меня и живет в свое удовольствие. Но если бы он не любил меня, мой брат, разве открыл бы он мне свой главный секрет?

Однажды, когда мы жили на даче, под Аникщяй, брат позвал меня на пляж рано утром, разбудил условным свистом под открытым окном. Все в доме еще спали, только няня возилась на веранде с кофейником, мне очень хотелось кофе, но пойти с братом – все равно куда – было такой редкой, немыслимой удачей, что я быстро оделся и вылез в окно.

– Умеешь ли ты хранить секреты? – спросил он важно, когда мы шли на озеро, похрустывая соседскими дичками, яблок в то лето было такое множество, что ветки свешивались через забор до самой земли.

– Ну ты спросил! – возмутился я, остановившись посреди дороги. – Да у меня полный сад секретов! И под дубом, и под обоими кленами!

Мы пошли дальше, брат молчал и грыз яблоки, а я весь дрожал от знакомого предвкушения, с ним всегда было весело, хотя я знал, что меня ему навязывают, отец не любил, когда я один оставался дома.

– Видишь? – На пляже он сел у самой воды и показал на отпечаток тела в мокром песке, сначала я подумал, что это витрувианский человек, а потом различил крылья, они были похожи на журавлиные, я такие видел на гравюре Дюрера, где кудрявый ангел играет на лютне.

– Здесь был ангел, – сказал он хмуро. – Только никому не говори.

Я тоже сел и стал вглядываться. Крылья отпечатались почти незаметно, несколько белых перышек втиснулись в песок, я взял одно, чтобы показать отцу, но брат велел положить на место.

– А он еще прилетит?

– Разумеется, – кивнул брат. – Иногда они спускаются сюда, чтобы посмотреть с земли на небо. Не все же им смотреть с неба на землю. Будем последние дураки, если пропустим такое. К тому же ангелам этого не разрешают, так что он вроде как в самоволке. Придется сторожить. Я – ночью, ты – днем. Идет?

Я закивал головой, испугавшись, что он передумает. Передумывать он умел быстро и беспощадно.

– Смотри, не проболтайся, люди шум поднимут, затопчут тут всё! – Он отряхнул брюки и пошел матросской походкой в сторону поселка.

А я остался сторожить. Прошло часов пять, или семь, или сто, я прикончил яблоки и очень хотел пить, но ангел все не прилетал. Пляж опустел, только в дальнем его конце какой-то дядька делал приседания, сверкая терракотовыми гладкими плечами. Спустились сумерки, я замерз и ходил по берегу туда и сюда, высматривая ангела с запада и брата с востока. Когда совсем стемнело, брат пришел с другой стороны – с юга, точнее, прибежал запыхавшись.

– Быстро домой! – Он взял меня за руку и потащил в лес, чтобы вернуться коротким путем. – Отец по поселку ходит, ищет тебя.

– А если он прилетит? – Я выдергивал руку и упирался как мог.

– Не прилетит! – Брат мотал головой. – На закате они обычно заняты. Письма разносят. На закате у почтовых ангелов самая работа. У нас есть час на пересменку. А через час я сюда вернусь, честное слово!

И он вернулся. Я точно знаю, я ночью заходил в его комнату, там никого не было, только одеяло свернутое – мой брат уважал традиции и все делал правильно, даже из дому сбегал, как в книжке. Оставляя чучелко.

Дома мне здорово попало, и с тех пор я старался приходить до заката, хотя не был уверен – и это меня мучило, – что ангел не прилетит во время смены караула. Отпечаток на песке давно стерся, но я помнил это место и время от времени подрисовывал палочкой круглый, размашистый контур. А потом лето кончилось, мы уехали в город, а потом папа умер.

Спустя десять лет я вернулся на озеро – до Аникщяй на пыльном автобусе и потом минут сорок пешком, – но на пляже, на том самом месте, сидели тетки в сарафанах и смеялись над лысым загорелым спутником, который стоял на камне на одной ноге, изображая цаплю или еще какую-то птицу, у теток блестели красные лица, и рты были красные, и в них дрожали красные языки. На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожала – зазубренным хвостом, почти незаметно. Нечего было и думать, что ангел решится заглянуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его месте не заглянул.

Джоан Фелис Жорди

To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)

From: joannejordi@gmail.com

Здравствуйте, мой дорогой NN,

сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафедре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы получились едва позолоченными, похоже, зелье было разбавлено.

Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и молчите оттого, что заняты своим вечным углем или антрацитом, – так я каждый раз объясняю себе ваше молчание. Доктор Лоренцо говорит, что М. следует закончить курс, но у меня есть стойкое ощущение, что он не уверен в диагнозе и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, – это набор разноцветных плацебо.

Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете убедил вас, что у М. начался рецидив. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.

Я много говорила с врачами, но поверьте мне – рассуждения о первичном инфантильном нарциссизме и компенсаторных фантазиях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним время как можно чаще. Если врачи его со мной отпускают, разумеется.

Врачи здесь – это особый разговор. Двое терапевтов, наблюдающих его – слово наблюдающих здесь наиболее уместно, поскольку М. никто не лечит, – это фрейдист и юнгианец в одной упряжке. Я поняла это, когда – после долгих уговоров! – получила на руки запись бесед с доктором Лоренцо и вторым, этим волосатым, невыносимым Гутьересом.

Ваш брат говорит, что из-за дождя не пойдет сегодня в парк, и Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия! М. рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, а Гутьерес хватает перо и пишет о грезоподобном чувственном бреде. Послушайте, всему есть предел, даже шарлатанству, но вас, судя по всему, этот предел не слишком интересует.

Интересно, что бы вы делали, если бы я не приехала тогда в клинику, то есть – если бы в тот день вызвали другого преподавателя или, скажем, декана? Или какого-нибудь усталого чиновника из Extranjería?

Когда врачи позвонили в администрацию и потребовали привезти документы госпитализированного студента, секретарь в панике позвонила мне – потому лишь, что я говорю по-русски, хотя это умение мне не пригодилось: М. говорит на достойном испанском, если вообще говорит.

Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университетской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам письма, если я укажу номер счета. До сих пор не знаю, так ли это, впрочем, все равно.

Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сонными растворами, красноглазого, бледно улыбающегося, я с трудом узнала своего лучшего студента, написавшего курсовую по «Искусству стихосложения» де Вильена, и при этом – единственного человека в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это редкость!

Когда я зашла в палату, он сказал, что разбил витраж потому, что солнце в нем казалось больным, и медленно мне подмигнул. Мне вдруг стало ясно, что я всегда не любила этот витраж возле столовой, синие стекла в свинцовых перепонках, и я кивнула. Мне было жаль вашего брата, но дни шли за днями, и жалость постепенно заменилась удивлением, на этом удивлении и держится наша дружба, совершенно необъяснимая. И наша с вами переписка, между прочим.

Не думаете же вы, что я навещаю М. и – вероятно, не слишком умело – стараюсь скрасить его пребывание в клинике лишь для того, чтобы получать от вас чеки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?

Эти деньги я не трачу, разумеется. Они лежат у меня дома в коробке из-под датских бисквитов. В день, когда мальчика выпишут, они ему понадобятся, я полагаю. А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.

To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

(рекламная открытка, написанная в мебельном магазине)

Чанчал!

Свершилось. Я купил себе лампу с развесистым абажуром. В этом отеле совершенно нет условий для работы – стол узкий, будто подоконник, испанский пыточный стул с прямой спинкой; о лампе и говорить нечего – неоновый глаз, небрежно выдранный и висящий на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.

Помнишь бархатный «duchesse brisée» в моей зальцбургской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей простоте, только пуфик местами потерся. И тот шезлонг, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроившись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика.

Я все помню. Denk an mich!

ноябрь, 12

Мой брат всегда старался, чтобы вместе нас не видели. Однажды он взял меня в гости к своим друзьям, я очень просил. Это была среда. Наверное, июль. Там была девочка, она садилась ко всем на колени и пахла сыроежками, все ее щекотали, а я столкнул, не помню ее имени.

И что толку в имени? Мой пансион в Барселоне назвали «Приморский тополь», а нет ни тополей, ни моря, ни интернета.

Доктор Родригес велел мне писать дневник, и я пишу. Раньше я писал его на жестком диске, сидя на подоконнике, в час по чайной ложке. А теперь пишу прямо в сети – боюсь потерять компьютер. Я даже браслет больничный умудрился потерять, а он на запястье запаян. Где ты теперь, мой браслетик, какая сорока закопала тебя в соломе? Пластиковый закрыватель дверей и разрушитель всех собраний. Апельсинового цвета.

А у доктора браслет цвета verde vivo, перед таким разъезжаются стеклянные стены и отпираются гремучие засовы, вот бы украсть его и прогуляться на чердак, где гудят белоснежные совы и летучие хмурые мыши висят на жердочках.