Легион. Повесть

Что ты?! Маленький?!

Он оборачивается, кончики пальцев правой руки испачканы чернилами, глаза и правда – как у ребенка – ничего не понимает.

Я могла исчезнуть, ищи ветра в поле, могла разрыдаться, могла даже ударить, охрипнуть от надрыва, закатить истерику, разорвать в клочья, вылететь вон и упасть в слякоть. Нет, стою, как вкопанная, не шевелясь. Ты меня не знаешь. Ни-ка-пель-ки. Когда-нибудь я исправлюсь, выправлюсь в соответствии с последней горизонталью, кости будут пропитываться тлеющим дубом, талыми водами, что поднимут сад наверху, но сейчас я и сама себя не знаю, чернилая, ребеночья, растерянная. Ты меня не знаешь.

Ты любишь истории, у тебя голубые глаза и красивые тонкие губы, твои плечи остры и хрупки, ты, наконец, выспалась, ты, наконец, послушалась своего сердца, ты любишь молоко и, просматривая фильмы, любишь представлять себя в другом веке – я тебя знаю, Эос, – отвечает он, поднимает исписанный лист и дует на него.

Кто?

Богиня. Чудила по ночам, а по утру стыдилась, егоза. Каждое утро пунцовая. Как ты сейчас.

Болван!

Я тоже иногда так думаю.

И протягивает листы. Озаглавлено: «Summa contra». И далее – трудноподдающаяся остроконечная чернота.

Summa contra

Автор, ваши святейшества, утверждает, что все беды человеческие проистекают от четырех источников. И все четыре – невежество. Невежество от привычки; от внимания к суждениям толпы; от преклонения перед авторитетом и – самое тяжелое – от сокрытия собственного невежества под маской мудрости. Многоопытный автор, в подтверждение слов своих, ссылается на авторитет Сенеки, Цицерона, св. Иеронима и Хризостома. В общем-то, все это елейное фуфло вы с легкостью можете найти в Google, в том числе и биографии вышеуказанных, в том числе и ваши биографии, если только они не были удалены правообладателями или кто-либо из вас или их не воспользовался правом на забвение. Но обо всем в беспорядке.

Почитая противника своего как ближнего (а опыт подсказывает, что весьма часто ближний как раз и бывает противником), склонюсь перед мыслью, что Творец познает все единомоментно: и частное, и общее, и вашу блудницу – кошку Софью, и всех кошек вообще, равно как и всех Софий, вне зависимости от вида, из чего следует, что кошки и во мне, как и все во мне – во времени и пространстве, так как я венец творения и создан по подобию при утраченном оригинале. Все остальное пока оставим до поры, до времени. Слушайте же! Внемлите гласу моему, так сказать. А если кое-кто на задней парте будет ковырять в носу и других местах, то предам анафеме враз и навсегда. Можно не записывать.

В ненастный год от рождества Христова, один умбрийский юноша, обучавшийся премудростям разврата в священном городе, решил, что с него хватит цацек и побрякушек, молодого вина и безгрудых шлюх, и направил свои стопы в позолоченных сандалиях к востоку от города. Там, возле глубоких вод холодного озера его ждали долгие годы одиночества, одетого в рубище. Я тому негласный свидетель, хоть и рожден был задолго после. Стоит ли говорить, что пылкий юноша от тяжести оков, добровольно наложенных, в скором времени превратился в старика, о премудрости и святости которого начали слагать легенды? Одна из них рассказывает, что старец молитвой воскресил крестьянского мальчика, другая – что присланная самим дьяволом чаша с питьем в руках отшельника треснула, не выдержав святости рук. Однажды, перед ним предстала дивной красоты смуглянка. В пупке ее было колечко, чуть правее и ниже – вытатуирована пятиконечная звезда, которая, в общем-то, ни о чем не говорит, просто девушке нравились всякие звездочки, колечки и прочая ерунда. На смуглянке не было ничего, кроме педикюра, упомянутого колечка и ярко-алой губной помады. Старик, хоть и умерщвлял беспрестанно свою плоть постами, веригами и бессонницей, – и все же чресла его возбудились и воспылали греховным огнем сладострастия. Упав на колени и прижимаясь к лону блудницы, он спросил ее имя. Она, конечно не понимала латыни. Но назвалась Тори. Тори Блэк. Святой нос щекотала кокетливая поросль. Дальше легенда гласит, что старец с отчаянным воплем бросился в кусты шиповника и орал оттуда благим русским матом, потому что шипы дикого кустарника раздирали алчущую греха плоть буквально до костей. «Holy shit!..» – томно выдохнула очаровательная развратница, совершенно не ожидав такого поведения от мужчины. Дьявольское наваждение накуксилось и – тут же исчезло, вместе с операторами, осветителями и техническим персоналом местечковой порностудии.

Разодранный во плоти, но единый духом старец оставил свое убежище у холодного озера, спустился в местное селение и обратил всех в христианство. А после основал первый остов мира и культуры в покрытой мраком Европе: на горе, где некогда был и алтарь язычников. Следуя примеру первых – сирийцев и египтян – пожелал он для своих послушников воздержания от всех благ телесных, надеясь, что души их отторгли грязь тела еще в утробе матери. Но после увидел, что желание его невозможно. И понял, что подтолкнули к великому делу его не только ночные бдения в искренней молитве, но и та самая, с пятиконечной звездой. Воистину говорю вам: там, где грех, там и святость. И наоборот. Так как все во мне. И было, и будет. Ваши святейшества, старец умер и не подозревая, что вы наделаете с его надеждой. Вскоре орден, названный по имени старика – бенедиктинским, стал могущественной силой в руках, испачканных не от земляных работ, но кровью и чернилами. Через два столетия утонувшие в распрях, интригах и вине бенедиктинцы состряпали увесистую закорючку на кухонной латыни, по которой все земли к западу от Константинополя принадлежали папе римскому. Разумеется, оформили все задним числом. Да, вижу по вашим шельмоватым патриаршим рожам, что знаете, о чем идет речь. И было видение императору Константину, страдающему от проказы: боги вошли в его опочивальню и велели разыскать Сильвестра-отшельника, который укажет. Что укажет – указано не было. Найденный в пещере Сильвестр объяснил неразумному императору римскому, что видел он вовсе не богов, но апостолов Петра и Павла, наложил епитимью да и выгнал вон венценосца.

Что же касается самого Сильвестра, то тут сам черт не разберет: был ли Константин прокаженный или, допустим, то был Левиафан? Так и запишите: здесь знак вопроса. Что было в действительности достоверно сомнительно, но раздвоенные языки поговаривают, что, став французом, Сильвестр таки победил многоголовое чудище при помощи непроизносимых согласных и астролябии, подобно древнему Баалу, у потомка которого – Ганнибала Замского – и выкрал медную голову, арабские цифры и суккуба, с которой и вступил в интимную связь. Вижу! Вижу по вашим пышнобородым прищурным физиям, что хотите вменить: а нет ли в словах автора какой-нибудь пропаганды, скажем, каких-нибудь извращений? Мол, как это так: суккуб, значит, мужского рода, а сочетается как баба? Скажу, что бороды ваши, подобно метлам, покрыты пылью невежества. Суккуб – женщина и всегда ею была. Хоть и в мужских одеждах. Из греховного же союза был порожден квадриум, а из квадриума вышла вся современная наука, сиречь порождение дьявола, нарекаемого прежде Баалом. А вы тут айфонами балуетесь. Но оставим любовь. Предадимся пороку. То есть наоборот.

Звали ее Меридианой. Была она прекрасна собой и весьма искусна в любовных утехах. Приходила по ночам, болтала ножками и рассказывала сказки – одна другой чуднее. Изящна и белоснежна, мудра и чувственна, верно, вы уже поняли, ваши святейшества, что я влюбился как мальчишка, но зрелый муж, и никому ее теперь не отдам, хоть на куски рубите. Сильвестр же так и заявил, мол, режьте меня на куски, если начну читать в храме иерусалимском, лишь бы не попасть целым в лапы дьявола. И сам не заметил, что с молодости оказался не в лапах, но нежных руках с ухоженными ноготками своей единственной дьяволицы. И отдал руку и сердце, хоть и женат не был, но к чему эти формальности, правда? Многое было в искусстве соития, беспорядочно по списку тегов PornHub’a, от слюней до кустов, от водного спорта до самодовольства в поцелуях и танцах. Язык, как говорится, доведет. И довел. Медная же голова отвечала на любые вопросы всегда односложно, что, конечно, смущало, но все-таки позволило стать папой и радивым ученым мужем. Ходили слухи, что все это волшебство и магия, но говорю вам, ваши святейшества, – это была любовь, настоящая любовь, а настоящая любовь всегда по ту сторону разумного, потому что от сердца. Вам говорят-говорят, показывают-показывают, а вы все морды ученые воротите. А сами плачете без волшебства по ночам и горькую из шкафчика воруете. Тьфу на вас, бестолочи!

И вразумила Меридиана, дева распутная, девка блаженная, мужа своего тайного на всякие магические кунштюки: как вычислять экваторы небесных сфер, как прыгать подобно блохе по кольцам Сатурна, цедить молоко из звезд и обуздывать солнечный ветер. Прилежный ученик и любовник, Сильвестр за то и был, как и сказано, изрублен собственной же паствой. И среди овец скалятся волки.

Вы же! Вы же, пни трухлявые, чего удумали?! Святой ее сделать? Отдалась на Монмартре за пощечину от счетовода-араба и рыбий пузырь, да и была такова. Может, и святая. Дело сделано, как говорится, но не все сказано. Мередиана же, мудрая и огненная, взъерошила голову, трижды плюнула через плечо, перекрестилась и пустилась в пляс, путь которого неизвестен и мне, все видевшему. Но языки шевелятся, что кликнула она Сильвестра и тот предстал тотчас, хоть и был за тысячу лиг, в царстве мертвых. Вы же, безумцы, к тому времени уже грели бороды у костров, с дымом от которых отлетали ведьмины души, суть домохозяек, швей и книгочтиц. Увидел Сильвестр пляс Меридианы среди костров, увидел тень ее мятущуюся, да и отнес через кольца Сатурна прямиком туда, откуда начал свой путь терновый. И спрятал ее там, обласкав, как положено мужчине, хоть и с того света. И после завалил камнем, срок которому уже вышел. Брейтесь, торгаши и лицемеры, ибо бороды выдают. А пляс Меридианы уже слышен за вашими позолоченными воротами.

Из всего вышеизложенного записывайте. И не смейте ничего вырезать. Ибо сказано: фейки плодят безверие, а безверие равнодушие, а равнодушие смерть. А оно вам надо? Урок закончен. Отпускаю с миром и во имя. Тори, останьтесь.

За сим говорю вам аки…

Какая я тебе Тори? Милфа какая. Шалопай великовозрастный. Все туда же. Метит, я тебе помечу, по всем углам натычу хитрой мордой. Или Меридиана? С чего вообще обо мне. Может, и не обо мне. Может, может, что «может» -то? Костры, танцы, костропляски, царства, ведьмы, но если снять, то выйдет либо белый шум, либо пленка не выдержит.

Его ребеночье лицо – душевнобольные строки. Как это можно сыграть? А ты не играй, – говорит он, говорю я, – ты живи. Вместо кушетки теперь широкая кровать, тяжелая, на высоких дубовых резных ножках, с чудно́й периной и горой атласных подушек: больших и маленьких, под голову, в ноги, в руки. Варвара, Меридиана – царица земная, норовящая ввысь, фу-ты ну-ты, принесите мне головы изменников, подлых трусов и предателей веры моей! Буду их миловать в своих пышных покоях и купаться в их крови. Август, милый Август, верно уже влюбился в меня? души не чаешь, называешь своей, вот и глядишь завороженно, дыханье твое горячо и язык скован робостью, мне ли, тупой пизде, не знать, кто я на самом деле? Не обижайся, чудак, она любя.

Но Август и не думает обижаться. Вытирает руки, ощупывает свою длиннополость, будто ищет что-то. Нет, все на месте. Ничего нет. Варвара лежит на кровати, утопая в перине, зажав между ног подушку, я лежу на кровати, утопая в перине, Меридиана лежит на кровати, зажав между ног подушку, маленькая девочка с полароидного снимка, удивленная, завороженная, мечтательная, вся жизнь впереди, – такая огромная, бесконечная жизнь! – лежит на кровати, кто из них я? кто из них я?

Маленькая девочка, еще верящая в чудеса. Потому что нельзя не верить в очевидное. Была ли она на самом деле? У нее были красные гольфы, царапина на правой коленке, выше – на толщину детского мизинца – радужное полосатое платье, какое только и может выбрать озорница с кокетливой улыбкой и большими голубыми глазами. «Вот ведь кикимора!» – по незнанию, шутя говорила мать, глядя на непоседу, которая, кажется, снова что-то замышляла, наматывая на пальчик русый, пахнущий ромашковым шампунем, локон, – все переколобродит, все у нее вверх тормашками. Уже годы спустя, в сердцещемящем отрочестве, голубоглазая в дурном настроении почему-то вспомнила эти слова, из любопытства поинтересовалась в Википедии: «Кикимора, – читает она, – потустороннее существо в женском обличии, приносящее вред в хозяйстве. В земной жизни кикиморы были самоубийцами или проклятыми детьми». Проклятыми. С этого момента и до самого почти окончания университета она пыталась соответствовать непреднамеренному и совершенно выдуманному проклятию: часто делала наперекор – даже себе. Чувствовала себя по ту сторону. Расплетала собственную – едва очерченную жизнь – прядь за прядью. Бессонная – шлепала босыми ногами по ночам в своей – но такой чужой и холодной – квартире, прошептывала по темным паучьим углам одной ей ведомые молитвы, молчаливо била посуду, покрывала чернильной вязью осточертевшее ненавистное лицо, превращая его в переплетение иссохших и ядовитых тисовых веток, и даже была поймана однажды за тем, что отстригает волосы у спящих: у сестры, у своего бойфренда (хоть и не выносила это слово), даже у отца – и так не обладавшего густой шевелюрой. Это пугало близких: среди ночи, в их постели, с любопытным и уставшим бледным лицом, выглядывающим из темноты. И она замечала их страх. И ей это нравилось.

Только в университетской жизни случился проблеск – первая любовь – серьезная, настоящая, бесконечная и открытая – «все как у взрослых», как может всерьез подумать только не достигший зрелости. Свидания и ночные прогулки, совместные путешествия и знакомства с родителями: домашние печенья и любимое сливовое варенье в хрустальных розетках. Потусторонняя царапала ноготком по скатерти, улыбалась о чем-то своем, чувствовала теплоту любимой руки на своей коленке под столом. Но бесконечность не протянула и до второй зимы. В холодное осеннее утро, точно следуя романному штампу, – со страшной ледяной болью в сердце, все еще – любимый – барабанил по спинке стула, как барабанили прежде на казнях, когда вот-вот преступник, изменник, подлец и вор понесет заслуженное наказание и лишится всклокоченной головы. Под эту барабанную дробь она собирала вещи, чтобы уйти, и еще не знала пока, чувствуя смуту: уйти из этой квартиры, хлопнув дверью на прощанье, или уйти вообще. От холодного солнца, от дребезжащих трамваев на улице, от окровавленных осин и тополей в парке, от звуков, мыслей, чувств – от всего. Никакого преступления не было, кроме самой потусторонней души. Так и осталось: преступная душа, как тать, укрылась темнотой и подалась в бега. От всех и от всего. И навсегда.