Вор пересказал ему все то, что знал о методах действия оперчасти.
Позже старому передали пакет с «зарплатой»: полкило чаю, килограмм сахару в кубиках и пару пачек дешевых, но зато классических папирос «Беломорканал».
Конечно, Бронька был удивлен уровню коррупции, но зато стал понимать, что попал в гигантскую машину ада с хорошо отлаженным механизмом, которая не даст вырваться, пока у него хоть что-нибудь есть за душой в материальном плане.
Да уж, этот насос будет делать свое дело, пока не выкачает все до капли, а куда же ты денешься из тюрьмы…
– Счастливый ты человек, у тебя есть семья, женушка, кто принесет передачку, да, тебе надо выбираться отсюда любой ценой, а то попросту потеряешь тут время. Это не место для тебя, надо продолжать свое дело, растить деток и пахать поля, земледелец, блин, теперь ты понял, что поговорка о ружье, что появилось на сцене в начале спектакля, вовсе не случайно придумалась, раз уж есть в наличии оружие, то оно однажды выстрелит, вот так вот.
– Да уж, ты, как всегда, прав, старина, а теперь давай пусть вертухай кипяточку замутит, пора и мне вас угостить, бродяги.
Инна в тот день принесла ему вещички для личной гигиены, толстенное одеяло из верблюжьей шерсти и кое-что из еды.
В те годы, когда страна была в разрухе, то тюрьмы снабжались, надо сказать, ну чисто символически, да и то еще ведь крали и надзиратели из общего котла, так что до кухни доходили хорошо что кости из мяса, а из рыбы только головы да хвосты, на полном серьезе.
Зато было разрешено приносить передачки, по двадцать килограмм на душу в месяц. Там был список принимаемых продуктов питания и других вещей, как личной гигиены, одежды, бумаги и авторучки, книги.
Работал, да и сей же час так же работает огромный аппарат по обслуживанию мест не столь отдаленных, и все хотели, да и, наверно, по сей день хотят, хоть что-нибудь да урвать.
Заодно с передачками на тюрьму проникали наркотики и алкоголь, а также и наличные деньги.
Три тысячи заключенных – это большой базар, среди них есть определенный процент таких, кто имеет денежки на воле, у семьи или друзей, которые готовы помочь, у сообщников по делам, оставшихся на свободе, а теперь просто должных поддерживать каторжанина, в конце-то концов.
Так вот, такой приятель подзывает надзирателя и говорит:
– Слушай, вертухай, ты же хочешь подзаработать?
Любой из них в те времена был готов на все, ведь зарплаты получали-то мизерные, а тут заработок шел в руки сам по себе.
Посланные надзиратели по окончании своей смены бежали по адресам и выполняли всевозможные поручения заключенных, да и через ворота проносили все, что только хотели. Тюремная торговля шла на всех уровнях. Управление этого места делало пусть и не колоссальные там какие-нибудь, но все же доходы ежедневно. Ну как же нет, там, где едят три тысячи, то пару десятков уж отгребут себе что-нибудь пожирнее.
А вы только представьте, каждый день привозят свежих и увозят дальше уже выжатых жертв, вечное золотое дно, неиссекающий гейзер, что бьет фонтаном ну вот прямо из недр народа.
Беда в том, что практически половина заключенных не получают вообще ничего, просто некому нести, ведь по второй, третьей ходке жены уже живут с другими, матери поумирали, и на этом всему конец.
Человек остается один без помощи извне, а тюремная диета в те времена состояла из половины кирпичной формы черного хлеба немыслимо низкого качества, кстати столь клейкого, что знатоки дела без особого труда могли за считаные минуты вылепить пистолет или еще какой-то предмет искусства на заказ, – это раз.
А два – из супчика-баланды, что являлся, похоже, ну просто-напросто сущими вершинами кулинарного искусства… ведь до сих пор остается в секрете, как же удавалось тюремным поварам приготовить нечто съестное практически из рыбьих голов и голых костей говядины, что поставлял какой-то ну уж очень жадный рыбомясокомбинат, а были, кстати, догадки, что, скорее всего, мясо с костей и рыба дообрезались уже на кухне тюрьмы и сумками все это добришко выносилось за ворота в целях пропитания семей надзирателей, а может, и даже на продажу… ведь времена-то были аховые, надо сказать, чтобы закрыть эту тему.
Так вот, брались голые кости, дальше добавлялось воды, кое-какой крупы или «не продутых» макарон, то есть, заодно с букашками, кто в них издавна поселились где-то на военных складах неприкосновенных запасов времен «оттепели» Хрущева. Добавлялось еще и полугнилой картошки вперемешку с кормовой свеклой, которая в нормальных условиях используется для подкормки крупного рогатого скота в зимнее время, и получалось в итоге такое, что ни пером описать, ни в сказке рассказать… а зэки ели.
Две разновидности баланды: первая и часто подаваемая на обеденную трапезу уголовничкам с весьма красноречивым названием «Эти глаза напротив».
Се блюдо состояло из воды и разваренных в кашу голов скумбрии, а поскольку большие глаза этой рыбы нередко плавали в алюминиевых мисках на поверхности жидкого варева, то ведь нашелся же среди заключенных безымянный романтик, кто когда-то изрек-таки это эпическое название всем столь ненавистному ежедневному яству, а звучит ведь, согласитесь, друзья. «Эти глаза напротив»…
Вторая и не менее отвратительная, но реже, по выходным и праздникам, подаваемая похлебка готовилась на базе отходов мясокомбината, уж это-то Бронька определил как специалист.
Это чудо-блюдо также состояло из нехитрых ингредиентов, а то есть в тотально прозрачном бульоне, извлеченном из говяжьих костей, при счастливой случайности могло плавать одно пятнышко жира, что считалось немалой удачей, ведь калории все-таки, а называлось это лакомство тюремных гурманов весьма лаконично – «Шнифт», что означает на тюремном жаргоне «та дырка в двери камеры на уровне глаз, через которую время от времени подсматривает надзиратель», видимо, из-за определенного сходства пятнышка жира с дырой.
Надо признаться, господа, что более точных названий не придумало бы и целое собрание поэтов-классиков, а адвокат говорил, мол, отбросы общества, нет, друг, это наш же народ, и среди него есть даже гениальные люди, ну, разумеется, в разных, порой редчайших жанрах уголовного искусства… а без них наше общество, наверно, не было бы полноценным, ведь «каждому камню есть место упасть, и каждому вору возможность украсть», как сказал великий Виктор Цой.
А сколько написано и снято фильмов о ворах-медвежатниках, щипачах, форточниках и других редких мастерах профессий криминальной ориентации?
Вы только представьте себе, центральная тюрьма, строение, как вам уже известно, времен Екатерины Великой, на удивление мрачное достижение архитектурной мысли, надо сказать, достойный памятник кирпичного зодчества, среди «наипроклятых» на свете… сколько душ там страдали, призывая и к Богу, и к Дьяволу, и к Преисподней, а ведь веками со дня в день это место неустанно делало свое дело. Вот туда-то вскоре и лежал путь нашего героя.
– Видишь, Бронь, так я выживаю, – заговорил старый вор. – Кручусь понемногу, то тут, то там что-то урву.
Брат, я и родился-то в тюрьме, моя мама – уголовница Жучка, была осуждена на двадцать лет. Представь, я не имею даже понятия, как вы, гражданские люди, живете там, на воле. А хочешь, приколю, как я попал за решеточку на второй-то свой срок?
– Так давай, старик, размажь историю молодости бурной своей.
Бронька уже начинал то ли в шутку, то ли всерьез, но использовать в разговоре тюремный жаргон – феню, а так оно и есть, «к волкам попал – по-волчьи вой», народные мудрости, ведь неспроста же они создались.
– Ну, значит, так.
Вор закурил его любимый «Беломорканал» и с явным наслаждением окунулся в лоно воспоминаний своей давно в Лету канувшей юности…
– Сидел я тогда свой первый срок, а годы были голодные, конец пятидесятых, ну вот хоть шаром покати…
– Ну-ну, пятидесятых, не брешешь ли, старый? – Броня посмел перебить старого вора.
– Ладно уж, ну приврал, бывает, так хоть и пусть середина шестидесятых, а тебе-то какая разница, все одно, ты еще не родился тогда.
– Так ли, старина, я, блин, буду, в середине шестидесятых как раз и родился.
– Ну родился и родился, а я к тому времени уже за девками бегал.
– Молодец, а я в то время не бегал за девками, а, прямо к сиське матери присосавшись, торчал и в ус не дул.
– Ты, значит, тоже молодец.
Старик закончил диалог и заново, на этот раз уже воистину, ушел в прошлое, поскольку Бронька его не стал перебивать, надо ведь уважать старину.
– Значит, сижу я свой первый срок, за кражу хлеба тогда приняли, вагончик, понимаешь, мы с босяками от проходящего состава отковырнули и разгружать уж начали, да все гладко могло выйти, если впопыхах одного нелюдя бы заметили, а тот, видимо, мимо проходил, ведь носит же черт тварей таких по ночам, так вот, значит, он-то нас и сдал. Повязали, сижу, десятку сходу влепили, да в те времена меньше и не давали.
Лес пилят, а я в отказе, ну вот ни за что работать бесплатно мне не хотелось. Скучно, молодой ведь был, ну и познакомился по фартовому случаю с заочницей.
Началось… переписка, все такое, а какие она мне малявы строчила – письма писала, даже фотографию выслала, а я сам-то вообще первый мастер по писанию был – ну любовь, значит.
Время прошло, и, как только звоночек мой прозвенел, я пулей к ней и помчался.
С поезда сошел, а до ее дома еще двадцать верст мотать, ну и смотрю, стоит мотоцикл, я раз – ногу на него, но далеко не уехал.
С почестями приняла меня мусарня.
И дело сшили вновь на восемь лет.
А вот лично твое мнение, как долго я был на воле в тот раз?
