Баюр ждал его пробуждения, но всё же, внезапно встретившись с его взглядом, на мгновение оторопел. Раненый снова закрыл глаза. Но волхв знал, что он не спит, осмысливает своё положение. Неспешно устроившись у костра, скрестив ноги, ночной дозорный молча чертил прутиком на земле, потом спросил тихо, чтобы не разбудить Джексенбе:
– Ты как себя чувствуешь, а?
Молчание. Ага, не хочет сознаваться, что понимает. Мол, мы, простые киргизы, знать не знаем вашего языка.
– Ты бредил по-русски, – помог его решимости волхв.
Реакция была мгновенной. Юноша сел одним рывком, не мигая уставился на своего спасителя:
– О чём?
Баюр с ленцой потянулся, про себя прикидывая, что вряд ли парень скажет правду. Если маскировался, скрытничал, то за здорово живёшь все козыри на стол не выбросит. Надо поймать его на слове, чтоб не вилял. Припереть к стенке его собственными словами.
– Про караван рассказывал, про хитрости маскировочные…
Глаза раненого стали совсем круглые, а скулы побелели так, что стало заметно даже при скудном свете костра. Он открыл рот, собираясь, видимо, осадить лжеца… Но ничего не сказал. Да и что тут скажешь? Разве сторонний человек может придумать такое? Угадать в точности, не зная обстоятельств?
– Да не расстраивайся ты так, – успокаивал его Баюр. – Кроме меня, никто тебя не слышал. А разве я… – рискнуть что ли? А, была не была! – выдам русского офицера?
Лицо незнакомца стало совсем несчастным. Значит, не ошибся Джексенбе. У степняка глаз острый: увидел – запомнил. Тем более такую редкостную птицу – учёного киргиза в русской военной форме. Переодетый офицер не пытался возражать, не спорил, не грозил, только спросил, еле шевеля губами:
– И что ты собираешься со мной делать?
Волхв вздохнул и улыбнулся:
– Кормить тебя буду. Тебе силу набирать надо, – взяв полную миску каши, оставленной специально для раненого, волхв подошёл к понурившемуся парню, сунул в руки: – Как звать-то тебя?
– Алимбай, – ответил тот машинально, думая о своём, потом взглянул на спасителя и, увидев его ухмылку, нехотя поправился: – Чокан.
Одобрительно кивнув, Баюр тоже представился. Пока парень ел, он разговора не заводил, только искоса поглядывал. Да. Воспитание. Избитый и голодный, в заляпанном халате, а с простым кочевником нипочём не спутаешь. Не чавкнет, не рыгнёт, рукавом не утрётся. Когда ложка заскребла по дну миски, волхв спросил:
– Чего они от тебя хотели? Ты ж беден, как церковная крыса. Издалека видно.
– Вы их прогнали?
– Убили парочку, третий ускакал. Гад.
Чокан опустил руку, крутя в ней пустую ложку, задумчиво уставился в огонь. Потом, видно, решил, что глупо скрывать малое, когда большое раскрыто:
– Они узнали меня. Видели в прошлом году возле Ташкента. Как их сюда занесло? Степь большая, а пути-дороги сходятся. Это меня и беспокоит, – потом спохватился: – А сам-то ты кто?
Баюр усмехнулся. Видать, сильно тряхануло парнишку. Вышибло не только из седла, но и из равновесия. И похоже, не столько карачи тому виной, сколько учинённые им, Баюром, разоблачения. Только сейчас дошло наконец, что о случайном спасителе, раскрывшем его маскировку, он ничего не знает.
– Я человек свободный, охотник. Направлялся в Семипалатинск. Ты ведь тоже туда шёл? Если не возражаешь, могу составить компанию.
– А он? – Чокан кивнул на спящего Джексенбе.
– Мой тамыр. Что ты нёс в бреду – не слышал. Если ты спрашиваешь об этом. Однако сказал, что ты похож на русского офицера, который два года назад проезжал мимо их стоянки.
Парень стиснул зубы, помрачнел.
– Раскрывать ему или нет твоё инкогнито – будет зависеть от тебя. Но он едет только до пикета, потом обратно: перегонять скот на летовку, в горы.
– Нет, – решил после недолгого раздумья Чокан, – пусть всё останется, как есть. Похож, не похож – мало ли. Хорошенькое инкогнито, если каждый второй тебя может опознать. Для него я – Алимбай, и ты при нём зови меня так же.
– Как скажешь.
Баюр встал, прикрыл Джексенбе одеялом (ночью в горах холодновато, не простудился бы), подошёл к узкому проходу из ущелья, прислушался к окрестной тишине, потом вернулся на своё место, подбросил сучьев в костёр.
Спасённый пленник сидел молча, провожая глазами каждое его движение, о чём-то размышляя. Наконец спросил:
– У тебя в Семипалатинске семья?
– Нет. Ты не ответил на мой вопрос.
– Какой?
– Как ты себя чувствуешь?
– Погано. Как же ещё?
– Я про раны. Дай-ка погляжу, – волхв потянулся к груди Чокана, и тот не отпрянул, позволил развернуть чапан, с удивлением наблюдая, как ловко и быстро новоявленный лекарь справляется с повязками, а его руки, способные служить кувалдой, бережно подбирают какие-то пластинки. Отодвинувшись от огня, чтобы свет падал на грудь, он осторожно провёл пальцем по затянувшейся ране: «Не больно?». Чокан поёжился от щекотки и тоже посмотрел: бледно-розовый след с засохшей по краям кровью, даже синяков нет. Брови его полезли на лоб:
– И только?! Я уж думал багровый рубец останется на всю жизнь. Так огрел урод – чуть мозги не вылетели вон.
– Заживёт, – уверенно пообещал Баюр, опуская рубаху. – И этот след рассосётся.
– Ты случаем не доктор? Хотя я не слышал ни об одном докторе, способном на столь молниеносный результат.
– Я волхв. Что-то вроде вашего шамана.
Чокан недоверчиво хмыкнул. По своему опыту он знал, что среди шаманов были в основном суеверные поклонники духов, которые лечили все хвори путём изгнания из тела злокозненного шайтана, охаживая больного что есть мочи камчой[17 - Камча – плётка.]. Многие недуги, особенно раны, лечили водой, погружая пациента целиком в ручей. Облегчение, действительно, наступало, но раны не затягивались. Иногда прикладывали к больному месту баранью лопатку или ещё какую «чудодейственную» кость. Были и другие приёмы врачевания вроде перешагивания девственницы через хворого. Последний способ содействовал выздоровлению, скорее, от произведённого впечатления, который эскулапы именуют внушением. В любом случае результат объяснялся изъявленной волей духов, а шаман зарабатывал непререкаемый авторитет у суеверных сородичей (не считая, разумеется, благодарных подношений, вполне материальных). Конечно, шаман шаману рознь. Могли быть и настоящие лекари. Но такие ему не встречались. Даже улены, воспевающие их могущество и провидческий дар, заставляли лишь удивляться, но отнюдь не верить в поэтические преувеличения, ибо, кроме как шарлатанством, подобную деятельность язык не поворачивался назвать.
Осмотр грудью не ограничился, волхв потрогал ещё затылок пострадавшего, но шишка, беспокоившая его вначале, исчезла.
– Поспи ещё, если хочешь, – предложил Баюр, снимая сапоги и вытягиваясь на расстеленном войлоке, который оказался коротковат для его роста. Сей досадный факт его не обескуражил: недостачу ложа под головой он восполнил торбой с вещами, а вытянутые в траве ноги завернул одеялом. – Рассвет в седле встретим, силы ещё пригодятся. Может, недостреленный киргиз вернётся за тобой, да не один… Скучать не придётся.
Волхв закрыл глаза, собираясь не столько спать, сколько дать телу расслабиться и отдохнуть в дрёме, которая не мешала ему прислушиваться к ночным звукам. И вдруг услышал, как Чокан процедил сквозь зубы:
– Он туркмен.
– О-о-о! Тогда пиши пропало! – открыв глаза, он увидел угрюмое лицо со сдвинутыми бровями. Парень так и не лёг, продолжая гипнотизировать огонь. Язычки пламени подпрыгивали на углях под его взглядом, как дрессированные зверьки. – Отъявленные разбойники, жестокие. Наслышан про их набеги.
– Этот не отвяжется. Раз вцепившись, будет домогаться своего. Не завтра, так позже. Жаль, что вы его упустили…
– Не боись, прорвёмся. Мы тоже не лыком шиты. Спи пока.
«Мы – только до Семипалатинска, – подумал Чокан. – Дальше придётся выкручиваться самому. Караван пойдёт по степи. Одному Аллаху известно, кто ещё меня может узнать. А уж этот удравший негодяй, когда у него отняли боевой трофей, сочтёт себя оскорблённым и будет искать меня, даже рискуя жизнью и не имея никакой личной выгоды, только из мести».
