Цвет твоей крови
Я немного постоял, и глаза привыкли к темноте. Правда, темнота была не такая уж чернильная – небо ясное, безоблачное, и где-то слева высоко на небе появилась полная луна, – окно выходило на зады, от баньки, сарая и шеста со скворечником протянулись четкие тени, отчетливо был различим недалекий редкий лес. Что ж, это только к лучшему, можно просчитать пути отхода, то есть бегства со всех ног прямиком через картофельные ряды. Ночью немцы не ездят, это я уже уяснил, но могут нагрянуть на рассвете, заскакивали ж они в Жовтяны, до которых всего ничего…
Окошко было узковатое, но оборудованное на городской манер – две створки и шпингалеты. Я опустил нижний и поднял верхний, чтобы не возиться потом, в случае появления немцев, не потерять ни секунды. Приоткрыв одну створку, не спеша выкурил папиросу, пуская дым за окно, в ночную прохладу. Притворил окно, снял портупею и, особенно не раздумывая, на всякий случай спрятал пистолет под подушку. Разделся до исподнего, лег под свежую простыню, под тонкое одеяло, вытянулся, расслабился и почувствовал себя на седьмом небе – в чистой постели, сытно поужинал, в голове еще легонько шумит великолепная здешняя самогонка. Наташку бы сюда… Нет, тут же подумал я, прекрасно просто, что она далеко отсюда, там, куда не долетит и самый дальний немецкий бомбардировщик (чью дальность я прекрасно знал). Даже если учитывать, насколько далеко немцы за считаные дни прорвались, – не долетит. К тому же по пути немцев наверняка встретили бы сталинские соколы – не могла же наша славная военная авиация провалиться сквозь землю? А если еще предположить…
Я сбился с мысли – дверь тихонько скрипнула, а там и распахнулась. В комнату вторгся круг неяркого света. Лицо Оксаны в колышущемся пламени керосиновой лампы казалось совсем юным и загадочным – и чертовски красивым, еще более, чем днем.
Она была в ночной рубашке выше колен. Чтобы дойти до кровати, ей понадобилось всего-то два шага. Стоя надо мной, совершенно спокойным голосом, словно мы были сто лет женаты, сказала:
– Подвинься, ты на моем месте лежишь…
Я отодвинулся к стене, не был ни ошеломлен, ни даже удивлен – еще за столом сообразил, в каком направлении она, не особенно и маскируясь, направляет события. В башке был полный бардак. Оксана оказалась совсем близко, от нее приятно пахло тем самым шикарным мылом и гораздо сильнее – духами. Уже другими, но такими же незнакомыми и словно бы даже чуточку дурманящими…
Хотелось сквозь землю провалиться – и из-за Наташки, и из-за орла с кавалерийскими петлицами. Какой бы там у них ни случился разлад, не похоже, что они официально разведены (иначе зачем держать фотографию на стене?), значит, она все еще жена военного, который сейчас, очень может быть, не драпает, как я, а дерется с немцами. А я хоронюсь по лесам, лежу на его постели с его законной женой, в его великоватом мне исподнем… Есть из-за чего себя презирать…
Показалось, что она прочитала мои мысли: придвинулась вплотную, так что я чувствовал все ее горячее тело под тонкой рубашкой, шепнула на ухо:
– Не казнись, дурачок. У нас с мужем давненько уже все разлетелось вдребезги и бесповоротно. Не упомню уже, когда вместе и спали, – он, правда, порывался, а мне было категорически не по душе. Только потому и не разводилась, что его должны были послать на командирские курсы. Развод ему помешал бы, член партии к тому же. Чуть не на коленях просил повременить до осени, вот я и пожалела лихого конника, он, в общем, человек неплохой, обид я от него не видела, врать не стану…
Не скажу, чтобы эти признания меня так уж утешили и ободрили. И я ответил тихонько:
– У меня невеста есть.
Сам понимал, что прозвучало это скорее жалобно, чем убедительно.
– А ты с ней уже спал? – спросила Оксана и тихонько рассмеялась. – Спал-спал, у тебя лицо стало этакое важное… И, наверное, был у нее первым? По лицу видно, был. Неумелая, я так полагаю, или уже набралась умения? Ничего, мы ей не скажем. А я тебя поучу такому, что невесте обязательно понравится. Скажешь, в дореволюционной книжке прочитал, она и поверит…
Я сердито молчал, вспомнив одного парня из Библии, попавшего примерно в ту же ситуацию, – и от этого разозлился еще больше и на себя, и на нее. Библию нас побуждали читать в училище – пограничнику, по долгу службы вынужденному общаться с самым разным народом, знание Библии может пригодиться (и ведь пару раз пригодилось). Разница только в том, что парень от искусительницы сбежал, а мне и бежать некуда. Федя этого парня, истины ради, называл придурком, а один раз и вовсе непечатно…
Оксана смеялась:
– Ну вот в жизни не поверю, будто ты не знаешь на практике, что надо делать с красивой женщиной, которая к тебе сама в постель пришла… Ну что ты лежишь, как чурбан? Невесте верность блюдешь? А ты уверен, что она сейчас ни перед кем стройные ножки не раздвигает? – Ее ладонь проделала нечто довольно бесстыжее, и Оксана рассмеялась: – Не знаю уж, что ты там блюдешь, только ты в полной боевой готовности…
Глупо было бы противоречить очевидному – природа, черт бы ее побрал, поневоле брала свое. Словно бы в том же дурмане я повернулся к ней и крепко прижал к себе, ругал себя, но ничего с собой поделать не мог. А там и ночная рубашка на пол порхнула…
Проснулся я поздненько, в десять – ничего удивительного, уснул, когда за окном уже посерело той рассветной серостью, которая вот-вот должна перейти в синеву. Оксаны рядом не было, но через спинку кровати были переброшены моя форма и исподнее, и тут же стояли сапоги. Прошло не так уж много времени, и я подумал, что обмундировка должна быть еще сыровата – что же, Оксана спешит меня выпроводить? Однако, пощупав гимнастерку, я обнаружил, что она не просто сухая, как песок в пустыне, а еще и, сразу видно, старательно выглажена, как и мои парадные синие галифе, – что ж, Оксана должна была как следует постараться, а ведь в такой глуши в ее распоряжении наверняка был только утюг старого примитивного образца, куда сыплют раскаленные угли. Отглажено не хуже, чем в нашей командирской прачечной, которой заведовал мастер с дореволюционным стажем, вольнонаемный Самуил Маркович Лейзерович…
Хорошо, что не пришлось с облегчением стягивать старшинское исподнее, – я и так был гол, как Адам на картинах великих живописцев старых времен. Существенное отличие в том, что Адам был таковым до грехопадения, познания плотских страстей, как выражался Федя, а я этой ночью изрядно нагрешил.
Что оставалось? Я оделся, тщательно привинтив значки, замотал привычно чистейшие портянки, обулся и застегнул портупею с кобурой. На улице никаких тревожащих звуков не услышал – все так же собаки побрехивали, корова замычала, прошли люди, громко разговаривая о каких-то мирных деревенских пустяках, немцами, сразу можно определить, и не пахнет… Все равно нужно побыстрее отсюда убираться, после ночных забав тут тем более неуютно.
Не скажу, чтобы я так уж терзался раскаянием, – в конце концов, не мальчик, которого развратная красотка изнасиловала, все это надо как-то по-другому называть и безвинной жертвой себя не выставлять. Выходит, прав был ухарь Федя, когда говорил, что верность одной-единственной хранят только импотенты и покойники, да и у импотентов есть возможность верность нарушать…
Оксана сидела за столом в горнице и безмятежно чаевничала. Осведомилась с интонациями заботливой супруги:
– Выспался?
Вид у нее был самый невинный, словно и не она розовыми губками проделывала шалости, о которых я раньше только слышал, главным образом от Феди. Ну, женщины это умеют – после самых разнузданных ночных забав выглядеть форменными монашками. И такова уж мужская натура, что я вместо самобичевания поймал себя на игривой мысли: интересно, что выйдет, если предложить это Наташке? Если только получится ее увидеть, выбраться из проклятых мест, где по дорогам, куда ни глянь, – немцы, немцы…
– Садись чай пить, – предложила Оксана с той самой интонацией заботливой – и хозяйственной – жены.
– Сейчас, только выйду ненадолго… – сказал я.
Навестил аккуратный деревянный нужник под высокой двускатной крышей, выкурил папиросу на крыльце и вернулся в горницу. Оксана налила мне чая. Снова маленькие непонятности: хлеб – вчерашние каравайчики, а вот красиво нарезанный сыр странноватый – темно-желтый в паутине синих прожилок. В жизни такого не видел, но не пустился в расспросы. На вкус оказался очень даже ничего – как и увиденные в первый раз овальные печенюшки, таявшие во рту, как вчерашние конфеты. И только покончив со второй чашкой, обратил внимание на непонятный предмет: возле правого локтя Оксаны – стеклянное на вид полушарие, полное красивых ажурных словно бы снежинок, не походивших одна на другую. Нечто подобное я видел на столе начальника одного из погранотрядов, он сказал, что это пресс-папье заграничной работы, найденное им в тридцать девятом во время освободительного похода в кабинете офицера некоего учреждения, чьими бумагами наши очень интересовались, – и за красоту прихваченное в качестве военного трофея. Только там были не зеленые снежинки, а синие, желтые и красные завитушки, каким-то образом заделанные в стекло.
На пресс-папье я посмотрел мельком, оно меня нисколечко не занимало. Вплотную встал более насущный вопрос: как бы запастись провизией на дорогу? Судя по тому, чем Оксана меня щедро потчевала вчера и сегодня, запасы у нее есть, и она над ними не трясется. Надо подумать, в какой форме это высказать, – и хорошо бы найти что-то в виде емкости для воды…
И я дипломатично начал:
– Я тебе ужасно благодарен за… все. Только не могу я в своем нынешнем пиковом положении долго здесь рассиживаться…
– Собрался в путь-дорогу? – спросила она спокойно.
– Конечно, – сказал я. – Я же присягу давал. Где-то наши наверняка налаживают оборону, мне там самое место…
– Тянет повоевать?
– Присяга, – сказал я. – И враг на нашей земле…
– Понятно. Только вот что, Костя… Я тебя прямо сейчас познакомлю с одним человеком…
С совершенно спокойным видом она положила ладонь на пресс-папье – и по горнице прошел странный долгий звук, словно тронули струну великанской гитары. И за спиной у меня раздался переливчатый, мелодичный аккорд, словно бы в ответ, – но таким звукам неоткуда взяться в простой деревенской хате, и непонятно, что может их издавать. Ясно только, что это глубоко неправильно…
Оксана, убрав руку со стеклянного полушария, смотрела куда-то за мою спину, словно бы радостно. Я обернулся – и едва не заорал от дикой непонятности происходящего.
На стене, наполовину обрезав фотопортрет бравого кавалериста, открылся высокий, аркообразный проход, длинный коридор с покрытыми мерцающими фиолетовыми огоньками стенами. И там стоял человек в какой-то странной одежде.
Я ничего не пытался понять – сработала пограничная хватка. С грохотом опрокинув стул, вскочил и схватился за кобуру. Иногда непонятное нужно, не раздумывая, встречать пулей или, по крайней мере, брать на прицел…
Человек поднял правую руку – и с его ладони ко мне метнулись полосы зеленоватого света, а прямо в лицо ударил желтый, слабо светящийся луч – показалось, в лицо с размаху выплеснули полведра воды…
Сознание померкло.
…Вернулось сознание, можно так сказать, толчком, я открыл глаза и почувствовал себя так, будто проснулся трезвым и выспавшимся, – я всегда так просыпался, когда на сон хватало времени и голова не побаливала с похмелья, что пару раз случалось. Моментально взял себя в руки и попытался в темпе оценить окружающее. Все, что произошло, я помнил прекрасно: неведомо откуда взявшийся проход в самой обыкновенной стене деревенской хаты, странный человек, которого я не успел разглядеть толком, лучи света, метнувшиеся от его ладони, желтое сияние, ударившее в лицо, как выплеснутая из ведра теплая вода, – и все это произошло наяву…
Первые ощущения и впечатления… Крайне похоже, я лежал на земле – твердой, летней, лежал прямо-таки по стойке «смирно», вытянутые руки прижаты к бокам. Наклонив голову, прижав подбородок к шее, увидел свою гимнастерку, галифе, сапоги, ремень и кобуру на нем. По обе стороны от меня и далеко впереди за носками сапог росла высокая ярко-зеленая трава, толстые стебли, заканчивавшиеся пучками длинных остроконечных листьев и цветками наподобие ландышей, только не белого, а оранжевого цвета. А дальше стеной стояли деревья в зеленой листве. Никогда раньше не видел таких цветов, да и в деревьях почудилось что-то незнакомое.
Но главное не в этом. Главное, я, как младенец в пеленки, был с головы до ног укутан в некое подобие рыбацкой сети – только ячейки в виде полукругов и сеть словно бы целиком из зеленоватого света, полупрозрачного, сквозь который четко просматривались и гимнастерка, и галифе, и портупея, и голенища сапог. Попробовал пошевелиться – и не смог, словно был связан с головы до ног. Эта чертова «сеть» не давила, ее вообще не чувствовалось, – но пошевелиться не удавалось, свободны были только голова и шея…
Солнца я не видел – такое впечатление, будто вокруг было раннее утро или вечер, а ведь только что стояло не такое уж раннее утро, день близился к полудню, и солнце должно вылезти высоко. Но вместо солнца…
Но вместо солнца высоко в небе (чуточку не такое небо, не просто синее, а чуточку зеленоватое) почти надо мной стояла предельно странная луна: ярко-коричневого цвета полумесяц рожками вверх – луна такой бывает либо на пределе ущерба, либо на пределе рождения, – но это насквозь неправильная луна, какой не должно быть, никак не должно!
Слева раздался спокойный мужской голос:
– Я вижу, опамятовался?
Вздрогнув от неожиданности – точнее, будто током тряхнуло, что уж там, – я повернул голову в ту сторону. Там лежало поваленное дерево толщиной примерно в обхват, на нем сидел мужчина в странной одежде и разглядывал меня с совершенно спокойным выражением лица, словно бы даже и хозяйским. Как ни в чем не бывало поинтересовался:
– Как себя чувствуешь? Надеюсь, не перепуган до смерти? Если что, у меня при себе успокоительные капли, прекрасно действуют…
В голове у меня клокотал совершеннейший сумбур, я и не пытался пока что строить никаких догадок, где очутился, каким образом и для чего все затеяно, – но кое-какие рефлексы заработали. Никак нельзя было показать слабость – особенно в таком положении. И я сказал, очень надеясь, что в голосе звучит должная язвительность и он не дрожит:
– Спасибо, нет необходимости. Обойдусь без ваших капель…
– Отлично, – сказал он без тени насмешки, спокойно и деловито. – Рад, что вы оказались достаточно хладнокровным, это нам сбережет время и труды…
Любопытная вещь наблюдалась: он словно бы неплохо говорил на чистейшем русском языке, – но в то же время слышалась, гораздо тише, какая-то иностранная речь, незнакомая, так что я не понимал ни словечка, но ошибиться не мог – так и обстояло…
– Прекрасно, – повторил он. – Давайте знакомиться. Нам с вами не один день предстоит заниматься делом, без имен просто не обойтись. Меня зовут Грайт. Тебя я уже знаю, Костатен…
Очень может быть, иначе моего имени он выговорить не мог.
– К тебе я уже присмотрелся, – сказал назвавший себя Грайтом. – И к другим, которые выглядят в точности как ты. Твой черед присмотреться ко мне как следует – я не сомневаюсь, что в твоих глазах выгляжу диковинно… как сначала выглядели в моих глазах твои соплеменники. Но я уже привык, а ты – пока нет… Присмотрись. Я не юная купальщица и смущаться не буду.
Я и без его, изволите ли видеть, позволения смотрел на него во все глаза, пытаясь догадаться, что это за тип.
Ему, так я думаю, было лет сорок. Решительное, волевое и этакое хищно-красивое лицо, чуть вытянутое. Светло-серые холодные глаза, черные, густые, тщательно причесанные волосы до плеч. Чистейше выбрит, без бороды и усов. Особых примет нет, но в толпе безусловно не затеряется, выразительное лицо, запоминающееся. Чувствуется в нем этакая спокойная, уверенная властность, присущая старшим командирам. Все это я в темпе прокачал, как человек, знакомый со словесными портретами и сам умевший их составлять. Добавить ему вместо теперешней одежды латы – и получится сущий рыцарь со старинной картины, жесткий и безжалостный, с равным успехом способный и прекрасную даму спасти от любой напасти, и преспокойно изрубить противников, – а то и повесить пленников прикажет без малейших колебаний…
Да, одежда… Интересная одежда. Темно-коричневый то ли камзол, то ли кафтан с широким отложным воротником, застегнутый под горло массивными пуговицами цвета серебра (а может, и серебряными), без кружев и украшений, с двумя боковыми накладными карманами, большими, квадратными, и еще одним, поменьше, впереди с левой стороны над талией, и от него к пуговице тянется массивная цепочка золотого цвета (а может, и золотая) – часы? Такого материала я прежде не видел – наподобие вельвета, но рубчики раза в три пошире. Темно-коричневые штаны из того же материала, не в обтяжку, но и не мешковатые, ничуть не похожие на казацкие шаровары былых времен. Я, разумеется, не портной, но его одежда показалась мне дорогой и хорошо пошитой. Но самое интересное – пояс и то, что на нем. Пояс крайне напоминает кольчугу – точно так же состоит из множества мелких колечек искусного плетения, с массивной вычурной пряжкой золотистого цвета (неужели золото?), и посреди нее – большой, с вишню, камень густо-зеленого цвета – отшлифованный, чуть продолговатый (неужели какой-нибудь самоцвет? Когда-то их не умели гранить, только шлифовали). Слева – ножны из темно-вишневой кожи, во всю длину крест-накрест перевитые черными лентами со множеством маленьких бляшек золотистого цвета, очень похожих на неизвестные мне цветы о шести лепестках. Меч, конечно, – солидный эфес с затейливой крестовиной, выгнутой вверх и кончавшейся чем-то вроде когтистых птичьих лап, с затейливой формы навершием, увенчанным таким же крупным зеленым камнем. Поближе к пряжке – кинжал в таких же ножнах, с такой же рукоятью и зеленым камнем; такое впечатление, что и меч, и кинжал вышли из одной мастерской, очень уж похожи по стилю исполнения. Слева – плоский футляр из коричневой кожи, с массивной застежкой, прямоугольный, вытянутый в длину, похожий на подсумок для винтовочных патронов, но не такой толстый.
Ну и сапоги – из мягкой черной кожи, высокие, чуть ли не по колено, с высокими каблуками и шпорами с зазубренными колесиками. По верху голенищ венчик из цветков золотистого колера – таких же, как на ножнах, но побольше, на ножнах они размером с двоячок, а на сапогах – с троячок.
Такие вот первые впечатления, ни на шаг не приближавшие к ответу на насущнейший вопрос: где это я оказался? Ясно уже, что это не знакомая мне Белоруссия, а какое-то другое место, – но где? Если вспомнить парочку известных фантастических романов о том, как люди нежданно-негаданно проваливались в далекое прошлое… Нет, отпадает. Я не историк, да и не большой любитель истории, но и книги исторические почитывал, и в музеях бывал, и старым оружием интересовался. Старинные люди и в самом деле носили мечи, сабли вошли в употребление гораздо позже, но вот одевались они совершенно иначе, видывал на картинках и картинах. Не берусь судить непреложно, но впечатление такое, будто его одежда, пусть и непривычного фасона, ничуть не похожа на средневековую, стиль другой. Между прочим, одежда не просто выглядит опрятной, чистой – она еще словно бы совсем недавно прилежно отглажена, а сапоги смотрятся хорошо почищенными, ни грязи, ни пыли…
Признаться, в первый момент, когда я очнулся, а он еще не заговорил и я не разглядел его толком, мелькнула догадка, – но я прогнал эту мысль и не собирался к ней возвращаться – не просто сумасбродство, полный абсурд… Мысль была – что я угодил в лапы к немецким диверсантам, охотившимся за командирами как наиболее предпочтительными «языками». Вот уж вздор… Диверсантов я навидался, в сорок первом они частенько лазали через границу, а с наступлением лета и вовсе пошли косяком, так что я участвовал в трех боестолкновениях. И пленных насмотрелся, допросы проводил, как и сослуживцы. Какой диверсант напялил бы такую вот одежду, моментально привлекающую самое пристальное внимание, да еще меч с кинжалом нацепил? Диверсанты либо ходили в нашей военной форме, либо в гражданской одежде, опять-таки старались не выделяться – колхозник, горожанин, сельский интеллигент… Но главное – диковинный коридор, открывшийся в хате Оксаны, и этот полумесяц в небе. Никакому диверсанту не под силу такое устроить. И если подумать, вокруг вовсе не далекое прошлое – ни в каких старинных книгах ни словечком не упоминается о такой вот луне диковинного цвета и очертаний…
– Насмотрелся? – спокойно спросил Грайт.
– Насмотрелся, – постарался я ответить так же спокойно – пусть не думает, что я растерян, подавлен, смят.
– И каковы же впечатления? – осведомился он с усмешкой.
Это была именно усмешка, а не улыбка – скупая, без особых эмоций, усмешка сильного, уверенного в себе человека, не склонного давить своим превосходством, торжествовать над собеседником. Что ж, такие люди гораздо опаснее чванливых гордецов, пусть умных и хитрых, но излишне дающих волю эмоциям, неуместным в серьезном деле…
И я сказал чистую правду:
– Ты производишь впечатление серьезного человека.
– Рад слышать, – ответил он без улыбки. – Со своей стороны могу сказать то же самое. Это искренняя оценка – ты не юная девица, млеющая от приятных хвалебных словечек… Ты очень хорошо держишься. Никаких истерик, даже не дернулся ни разу, спокойно лежишь… Ты ведь уже понял, что все это, – он повел рукой, – и я в том числе, тебе не снится, не мерещится от дурманящей отравы или умственной хвори? Ты, несомненно, удивлен и растерян, но сохраняешь спокойствие и выдержку… Это мне нравится. Понял ведь, что вокруг не сон и не видение?
– Предположим, – сказал я. – Так где я? Что это за место?
– Ты очень хорошо держишься, Костатен, – повторил он одобрительно, с усмешкой. – Это позволяет питать определенные надежды… Ну, ничего удивительного, ты, я уже знаю, порубежный стражник, а туда всегда набирали сметливых и сообразительных. У нас давно нет порубежников, но мой отец и дядя когда-то служили не в войске, а как раз в порубежниках – старая семейная традиция, знаешь ли… Что это за место? Ответить, с одной стороны, просто, а с другой – невероятно сложно… Видишь ли, это другой коэн. Коэн, как бы тебе объяснить доходчивее… Знаешь, я сам не могу обсказать учеными словами, я в них не силен, как и ты, наверное. Коэн – совершенно другой мир, лежащий где-то… в общем, совсем не там, где твой. Невероятно далеко – причем я не про обычные расстояния, которыми меряют путь. Как-то по-другому далеко… и в то же время близко. Ага! Это как страницы книги – они тесно прилегают друг к дружке, существуют бок о бок, но ни одна буква не может попасть на соседнюю страницу. С коэнами обстоит несколько иначе – есть Тропы, по которым можно пройти. Что я и сделал, а потом мы оба прошли по Тропе… правда, я своими ногами, а ты у меня на плече, как мешок зерна, но это не меняет сути… Ты что-нибудь понял?
Я постарался допустить в голос побольше язвительности:
– Может, тебя это и удивит, но я понял все.
– Меня это не удивляет, а радует, – сказал Грайт бесстрастно. – Позволяет упростить дело, обойтись без лишних слов. Итак, пользоваться Тропами в вашем коэне не умеют, но какое-то представление о них имеют. Не стану тебя спрашивать, как так вышло, – совершенно бесполезные сейчас подробности. Гораздо важнее то, что ты меня понял с лету, и долгих растолковываний не потребуется… Время нас нисколечко не торопит, но терпеть не могу излишнего многословия…
Я и в самом деле прекрасно его понял – благодаря своим литературным пристрастиям. Класса с четвертого полюбил научную фантастику, – а у дяди в чулане откопал в свое время подшивки старых журналов, не издававшихся давненько, делавших упор главным образом на приключения и фантастику. Не помню уже, «Всемирный следопыт» это был или «Мир приключений», но помню хорошо, что подшивка была за двадцать пятый год, когда я еще в школу не ходил и вообще читать не умел. Кажется, фамилия автора была Земкович или Зеликович – позже мне его вещи не попадались. А рассказ назывался «Следующий мир». Следующие миры как нельзя лучше подходили под описание того, что Грайт назвал коэнами. Там некий ученый изобрел аппарат, позволяющий в следующие миры попадать, – и пустился со своим ассистентом по ним путешествовать. Отличие только в том, что тем ученым не попались обитаемые следующие миры, где обитали бы чертовски похожие на нас люди, – а мне вот повезло… как утопленнику…
– Давай без многословия, Костатен, – сказал Грайт. – И говорить буду безо всяких уверток, чтобы ты не начал видеть во мне врага, мы должны с самого начала стать пусть не друзьями, но безусловно сподвижниками. Именно так. Вот так уж вышло… Ты нам нужен, чтобы участвовать в серьезном, важном и, поверь на слово, благородном деле. Я понимаю, ты сердит на то, что тебя так бесцеремонно… захватили. Но что было делать? По некоторым причинам ты крайне подходящий для нас человек. Вот и пришлось… как пришлось. Вряд ли бы ты согласился добром, если бы я тебе открылся и попросил содействия, верно ведь? Вот и пришлось… применить немного насилия. Я не добрый и не злой. – Его лицо было жестким, а глаза холодными. – У меня просто-напросто не было другого выхода. Цель, что перед нами стоит, – благородная и, не сочти за высокие слова, великая. Ради нее я пошел бы и на что-то большее, чем силком прихватить человека из другого коэна. Выбора, скажу тебе честно, не было. Ты по некоторым причинам подходил как нельзя лучше. Искать другого было бы слишком долго, и неизвестно, когда бы еще нашли такого же подходящего. Еще раз повторяю – у меня… у нас просто-напросто не было другого выхода. Это меня в какой-то степени извиняет, я думаю. Очень уж ты нам подходил…